Неточные совпадения
Речь
шла о стройке. Калакуцкий давно занимался подрядами и стройкой домов и все
шел в гору.
На Палтусова он обратил внимание, знакомил его с делами. Накануне он назначил ему
быть на Варварке в трактире и хотел потолковать с ним «посурьезнее» за завтраком.
«Карлуша» — так его звали приятели — отряхнулся, дал лакею
на чай, поправил галстук и взял Палтусова под руку. Они
пошли не спеша в угловую комнату, где никого уже не
было.
«Куда же
идти?» — еще раз спросил себя Пирожков и замедлил шаг мимо цветного, всегда привлекательного дома синодальной типографии. Ему решительно не приходило
на память ни одного приятельского лица. Зайти в окружный суд?
На уголовное заседание? Слушать, как обвиняется в краже со взломом крестьянин Никифор Варсонофьев и как его
будет защищать «помощник» из евреев с надрывающею душу картавостью? До этого он еще не дошел в Москве…
Барыня, должно
быть, не разглядела Пирожкова. Она встала, прикрикнула
на мальчишку, заставила его подать себе корзину и
пошла к дверям. Он привстал и сказал ей...
Слюнки полились у Ивана Алексеича. Он позавтракал,
ел сейчас сладкое, но аппетит поддался раздраженью. Гадость ведь в сущности это крошево
на бумаге. А вкусно смотреть. За вишневым квасом
пошли кусочки мозгов. За мозгами съедены
были два куска арбуза, сахаристого, с мелкими, рыхло сидевшими зернами, который так и таял под нёбом все еще разгоряченного рта.
—
Идет порядочно. Только вот теперь я реже
буду ездить
на фабрику.
Жил сначала в наездниках
на помещичьих заводах,
пил редко, за лошадьми ухаживал умело, отличался большой чистоплотностью и ценил в хозяйке то, что она любит лошадей, знает в них толк и жалеет их: ездит умеренно, зимой не морозит ни лошадей, ни кучера, когда нужно —
посылает нанять извозчичью карету.
Евлампий Григорьевич попал
на свою зарубку… Что она такое
была?.. Родители проторговались!.. Родня голая;
быть бы ей за каким-нибудь лавочником или в учительницы
идти, в народную школу, благо она в университете экзамен выдержала… В этом-то вся и сила!.. Еще при других он употребляет ученые слова, а как при ней скажет хоть, например, слово «цивилизация», она
на него посмотрит искоса, он и очутится
на сковороде…
— Изволили видеть, дяденька? — начал в тот же тон Нетов. — И к чему же это исподтишка?.. И сейчас «славянолюбцы» и все такое… А сам он разве не в таких же мыслях
был?.. Везде кричал и застольные речи произносил… Ведь это, дяденька, как же назвать? Честный человек
пойдет ли
на такое дело?
Рот больного сводило. Он заметался
на постели. Нетову сделалось очень жутко. Сам он готов
был сейчас
пойти в душеприказчики, но за дядю отвечать не мог.
Выдумать грязную сплетню
на нее, как
на жену и женщину!
На нее! Стоило десять лет
быть верною Евлампию Григорьевичу! Да, верной, когда она могла пользоваться всем… и здесь, и в Петербурге, и за границей. Ей вот тридцать второй год
пошел. Сколько блестящих мужчин склоняли ее
на любовь. Она всегда умела нравиться, да и теперь умеет. Кто умнее ее здесь, в Москве? Знает она этих всех дам старого дворянского общества. Где же им до нее? Чему они учились, что понимают?..
— И весну, и лето, и зиму…
На это я имею полное право. Как вы
будете здесь управляться — ваше дело… И без меня все
пойдет, потомственное дворянство вам дадут, Станислава 1-й степени, а потом и Анну.
Похоронное шествие спускалось к Большой Дмитровке. Пролетка Палтусова через Тверскую и Воскресенские ворота
была уже
на Никольской, когда певчие поравнялись только с углом Столешникова переулка. Минут через пятьдесят он подъезжал к кладбищу; шествие близилось к ограде.
На снимание, заколачивание и спуск гроба
пошло немало времени. Погода немного прояснилась. Стало холоднее, изморось уже больше не падала.
Но в тесной заброшенной комнатке, где коптит керосиновая лампочка,
идет работа с раннего утра, часу до первого ночи. Восьмидесятилетняя старуха легла отдохнуть; вечером она не может уже вязать. Руки еще не трясутся, но слеза мочит глаз и мешает видеть. Ее сожительница видит хорошо и очков никогда не носила. Она просидит так еще четыре часа. Чай они только что отпили. Ужинать не
будут. Та, что работает, постелет себе
на сундуке.
Со свечой она прошла в кабинет отца, где пахло жуковским табаком.
На диване еще не
было постлано. В зале не стояло закуски. В гостиной тоже не устроили спанья для Ники. Она дождалась прихода горничной Пелагеи — неряшливой и сонной брюнетки,
послала Дуняшу за мальчиком Митей и всем распорядилась.
—
На это надо средства. И, главное, время… Вот я и подумала… Год должна я
быть свободнее… Только год… И ходить в консерваторию… или брать уроки. А как я могу? Около maman никого. Необходимо
будет взять кого-нибудь… компаньонку или бонну, сиделку, что ли… Пойми, я не отказываюсь! Но ведь время
идет. А через год я могу
быть на дороге.
Тася поглядела вправо. Окошко кассы
было закрыто. Лестница освещалась газовым рожком;
на противоположной стене, около зеркала, прибиты две цветных афиши — одна красная, другая синяя — и белый лист с печатными заглавными строками. Левее выглядывала витрина с красным фоном, и в ней поллиста, исписанного крупным почерком, с какой-то подписью. По лестнице
шел половик, без ковра. Запах сеней сменился другим, сладковатым и чадным, от курения порошком и кухонного духа, проползавшего через столовые.
Тася прошла мимо афиш, и ей стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть
на то, что стояло в листе за стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел у ней в глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась — нигде. Ей все равно
было:
идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.
Не о Василисе Мелентьевой
шел спор между молодыми людьми. Они нравились друг другу. Это
было сразу видно. Тася прислушивалась к звукам их голосов. Вот если бы она так же
на сцене говорила, вышло бы и правдиво, и весело… Больше ничего ведь и не нужно… А как трудно все это выполнить!..
Куда
идти? В гувернантки? Не
пойдут! И не знают ничего серьезно, да и боятся бедности. Как же им можно! Тут
есть расчет
на мужа, а не выйдет — все равно
на родительских хлебах проживет, хоть и битая.
Рассказал ему Палтусов о поручении генерала. Они много смеялись и с хохотом въехали во двор старого университета. Палтусов оглянул ряд экипажей, карету архиерея с форейтором в меховой шапке и синем кафтане, и ему стало жаль своего ученья, целых трех лет хождения
на лекции. И он мог бы
быть теперь кандидатом.
Пошел бы по другой дороге, стремился бы не к тому, к чему его влекут теперь Китай-город и его обыватели.
Горничная убежала. Тася поднялась по нескольким ступенькам
на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам
шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже
было на номера.
На стене, около окна, висела пачка листков с карандашом. Тася прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«К сожалению, не застал дома» (нем.).] — и две больших буквы. В стеклянную дверь видна
была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.
Тася начинала не
на шутку сердиться. Она
пошла в переднюю. Пирожков за ней. Он хотел
было объяснить ей многое, но Тася поспешно надела свою шубку, кивнула ему головой и сбежала с лестницы.
Сцена
пошла все живее и живее. Актер читал горловым, неприятным голосом, с подчеркиваньем, но он держал тон; Тасе нужно
было энергичнее выговаривать. Самый звук голоса настоящего актера возбуждал ее. Он умел брать паузы и давал ей время
на мимическую игру. Через пять минут она вошла совсем в лицо Верочки.
Но эти два слова подхвачены
были ухом Таси. Она
пошла смелее, смелее. В голосе у ней заиграли и смех, и слезы… Движения стали развязнее. Глаза блестели… щеки разгорелись… Точно она уже
на подмостках.
Квартира его занимала целый флигелек с подъездом
на переулок, выкрашенный в желтоватую краску. Окна поднимались от тротуара
на добрых два аршина. По лесенке заново выштукатуренных сеней
шел красивый половик. Вторая дверь
была обита светло-зеленым сукном с медными бляшками. Передняя так и блистала чистотой. Докладывать о госте ходил мальчик в сером полуфрачке. В этих подробностях обстановки Иван Алексеевич узнавал франтоватость своего приятеля.
"Хлестко живут, — думал Иван Алексеевич, располагаясь поудобнее
на диване, — в гору
идут… Тут-то вот и
есть настоящая русская жизнь, а не там, где мы ее ищем… Палтусов и я — это взрослый человек и ребенок".
— Эх, Иван Алексеевич, не одни вы… то же
поют… здесь только и можно, что вокруг купца орудовать… или чистой наукой заниматься… Больше ничего нет в Москве… После
будет, допускаю… а теперь нет. Учиться, стремиться, знаете, натаскивать себя
на хорошие вещи… надо здесь, а не в Питере… Но человеку, как вы, коли он не
пойдет по чисто ученой дороге, нечего здесь делать! Закиснет!..
Приятели поцеловались. Палтусов предложил
было сани, но Иван Алексеевич
пошел гулять
на Чистые пруды. Они условились повидаться
на другой же день утром: обработать дело мадам Гужо.
Они
были, наверно, сестры. Одна высокая, с длинной талией, в черной бархатной кофточке и в кружевной фрезе. Другая пониже, в малиновом платье с светлыми пуговицами. Обе брюнетки. У высокой щеки и уши горели. Из-под густых бровей глаза так и сыпали искры.
На лбу курчавились волосы, спускающиеся почти до бровей. Девушка пониже ростом носила короткие локоны вместо шиньона. Нос
шел ломаной игривой линией. Маленькие глазки искрились. Талия перехвачена
была кушаком.
— Ну, вот что, голубчик… У меня пляс в среду
на масленице… Тебя бы и звать не следовало… Глаз не кажешь. Вот и этот молодчик тоже. Скрывается где-то. — Рогожина во второй раз подмигнула. — Пожалуйста, милая. Вся губерния
пойдет писать. Маменек не
будет… Только одни хорошенькие… А у кого это место не ладно, — она обвела лицо, — те высокого полета!…
Нетов спустился
на площадку. Он
шел, глядя разбегающимися глазами. Шляпа сидела
на затылке. Фигура
была глупая.
Палтусов предчувствовал, что"крах"для его бывшего патрона наступит скоро. Хорошо, что он уже более двух месяцев как простился с ним. Паевое товарищество задумано
было, в сущности,
на фу-фу…
Быть может, к весне, если бы Калакуцкому удалось завербовать двух-трех капитальных"мужиков", — дело и
пошло бы. Но он слишком раскинулся. Припомнились Палтусову слова:"хапает", сказанные ему Осетровым. Вот тот так человек!
— Мамошка-с, я говорю,
на держании, стало
быть, состояла… Это они напрасно сделали… Что же тут девицу срамить? Лучше бы самолично отвезти или со служителем
послать. Да всегда
на человека, коли он это самое задумает, найдет затмение… В балете они состоят…
Обладать им
есть возможность! Дело состоит в выигрыше времени. Он
пойдет с аукциона сейчас же, по долгу в кредитное общество. Денег потребуется не очень много. Да если бы и сто тысяч — они
есть, лежат же без пользы в конторе государственного банка, в билетах восточного займа. Высылай проценты два раза в год. Через два-три месяца вся операция сделана. Можно перезаложить в частные руки. И этого не надо. Тогда векселя учтут в любом банке.
На свое имя он не купит, найдет надежное лицо.
Так же тихо, как и в первый раз, вышел он
на улицу. Сани все еще стояли. Только свету уже не
было в столовой. Голова Палтусова пылала. Он
пошел домой пешком.
— Веселей
будете!
Слава тебе, Господи, что зима
на исходе. К святой мы с Людмилой — фюить!.. В местечко Париж!.. Калакуцкий, слышали, застрелился?
— Ну, до трех…
На своих харчах небось? А бабы, а девки? Пять целковых, и копти целый день! А барыши
идут, изволите ли видеть,
на уплату долгов Виктора Мироныча и
на чечеревят Анны Серафимовны… Сколотить лишний миллиончик, тогда откупиться можно… Развестись… Госпожой Палтусовой
быть!
Два раза
посылала она
на квартиру Палтусова. Мальчик и кучер отвечали каждый раз одно и то же, что Андрей Дмитрич в Петербурге, «адреса не оставляли, а когда
будут назад — неизвестно». Кому телеграфировать? Она не знала. Ее брат придумал,
послал депешу к одному сослуживцу, чтобы отыскать Палтусова в отелях… Ждали четыре дня. Пришла депеша, что Палтусов стоит у Демута. Туда телеграфировали, что Марья Орестовна очень больна — «при смерти», велела она сама прибавить. Получен ответ: «
Буду через два дня».
Прошли сутки… А его нет… Что же это такое?.. Он — доверенное лицо, у него
на руках все ее состояние, ему
шлют отчаянную депешу, он отвечает:"
Буду через два дня", и — ничего.
Тут в голове у ней
пошла муть, жар стал подступать к мозгу, в глазах зарябило. Она подняла
было голову — и беспомощно опустила
на подушку.
В голове Палтусова разыгрывалась сцена. Вот он привозит свои бумаги. Это
будет сегодня вечером. Старик приготовит сумму… Она у него
есть — он врет. Он увидит процентные бумаги вместо брильянтов, но можно ему что-нибудь наговорить. Не все ли ему равно? Он
пойдет за деньгами… Броситься
на него… Раз, два!.. А собаки? А люди? Разве так покончил со стариком недавно в Петербурге саперный офицер? То
было в квартире. Даже кухарку услал… Да и то поймали.
Он начал спускаться по ступенькам. Ему стало вдруг легко. Ни к кому он больше не кинется, никаких депеш и писем не желает писать в Петербург; поедет теперь домой, заляжет спать, хорошенько выспится и
будет поджидать. Все
пойдет своим чередом… Не завтра, так послезавтра явится и следователь. Не поедет он и
на похороны Нетовой. Не напишет и Пирожкову. Успеет… Никогда не рано отправиться
на тот свет из этой Москвы!..
На кушетке, в надвигающихся сумерках, Палтусов лежал с закрытыми глазами, но не спал. Он не волновался. Факт налицо. Он в части, следствие начато,
будет дело. Его оправдают или
пошлют в"Сибирь тобольскую", как острил один студент, с которым он когда-то читал лекции уголовного права.
И все горче и горче делалось ему только от этого. За себя он не боялся. Но,
быть может, с процесса-то и
пойдет он полным ходом?.. Сначала строгие люди
будут сторониться… Зато масса… Кто же бы
на его месте из людей бойких и чутких не воспользовался? В ком заложен несокрушимый фундамент?.. Даже разбирать смешно!..
Лицо ее Виктора Мироныча представилось ей. Тот —
на воле, именитый коммерсант, с принцами крови знаком; а этот — в части сидит"колодником"… А нешто можно сравнить?
Будь она свободна, скажи он слово, она
пошла бы за ним в Сибирь…
В два часа Пирожков должен
был попасть в университет
на диспут. Сколько времени не заглядывал он
на университетский двор… Своей жизнью он решительно перестал жить. Зима прошла поразительно скоро. И в результате ничего… Работал ли он в кабинете счетом десять раз? Вряд ли… Даже чтение не
шло по вечерам… Беспрестанные помехи!..
Но вечер скорее расстроил его, чем одушевил. Собралось человек шесть-семь, больше профессора из молодых, один учитель, два писателя.
Были и дамы, Разговор
шел о диспуте. Смеялись над магистрантом, потом
пошли пересуды и анекдоты. За ужином
было шумно, но главной нотой
было все-таки сознание, что кружки развитых людей — капля в этом море московской бытовой жизни…"Купец"раздражал всех. Иван Алексеевич искренне излился и позабавил всех своими
на вид шутливыми, но внутренне горькими соображениями.
Теплый, яркий день играл
на золотых главах соборов. Пирожков прошел к набережной, поглядел
на Замоскворечье, вспомнил, что он больше трех раз стоял тут со святой… По бульварам гулять ему
было скучно; нет еще зелени
на деревьях; пыль, вонь от домов… Куда ни
пойдешь, все очутишься в Кремле.
Иван Алексеевич
на улице выбранил себя энергически. И поделом ему! Зачем
идет в трактир с первым попавшимся проходимцем? Но"купец"делался просто каким-то кошмаром. Никуда не уйдешь от него… И
на сатирический журнал дает он деньги; не
будет сам бояться попасть в карикатуру: у него в услужении голодные мелкие литераторы. Они ему и пасквиль напишут, и карикатуру нарисуют
на своего брата или из думских
на кого нужно, и до"господ"доберутся.