Неточные совпадения
—
Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит.
Есть голубец болотный; коли хочешь
идти на медведя,
выпей взвару голубца, и никакой медведь тебя не тронет.
Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь
на себя, никогда в воде не утонешь.
Все это шумело,
пело, ругалось. Лошади, люди, медведи — ржали, кричали, ревели. Дорога
шла густым лесом. Несмотря
на ее многолюдность, случалось иногда, что вооруженные разбойники нападали
на купцов и обирали их дочиста.
— Я сравняю тебя с начальными людьми.
Будет тебе
идти корм и всякий обиход противу начальных людей. Да у тебя, я вижу, что-то
на языке мотается, говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь! не заслужил я твоей великой милости, недостоин одежи богатой,
есть постарше меня. Об одном прошу, государь.
Пошли меня воевать с Литвой,
пошли в Ливонскую землю. Или, государь,
на Рязань
пошли, татар колотить!
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному
на свете; думаю себе:
пойду к добрым людям; они меня накормят,
напоят,
будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
— Ребята! — сказал, подбегая к ним, один молодец, — атаман опять начал рассказывать про свое житье
на Волге. Все бросили и песни
петь, и сказки слушать, сидят вокруг атамана.
Пойдем поскорее, а то места не найдем!
— Нет, не один.
Есть у него шайка добрая,
есть и верные есаулики. Только разгневался
на них царь православный.
Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь да к Москве привезти.
—
Выпей, боярыня! — сказал он, — теперь некого тебе бояться! Они ищут постоялого двора! Найдут ли, не найдут ли, а уж сюда не вернутся; не по такой дороге я их
послал, хе-хе! Да что ты, боярыня, винца не отведаешь? А впрочем, и не отведывай! Это вино дрянь! Плюнь
на него; я тебе другого принесу!
Волосы Серебряного стали дыбом. Когда в первый раз Иоанн осудил его
на смерть, он твердо
шел на плаху; но здесь, в темнице, скованный цепями, изнуренный голодом, он не в силах
был вынести этого голоса и взгляда.
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца
идет ошую, пастырь ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил в сердце своем участь Серебряного. Казнь ему
была назначена
на следующий день; но он велел снять с него цепи и
послал ему вина и пищи от своего стола. Между тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные, от которых ему
было неловко, он вздумал проехаться в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
Охота меж тем
шла своим чередом. Уже не по один час тешился государь, и уже много всякой добычи
было ввязано в торока, как новое зрелище обратило
на себя внимание Иоанна.
Когда Христос-бог
на распятье
был, тогда
шла мати божия, богородица, ко своему сыну ко распятому; от очей ея слезы наземь капали, и от тех от слез, от пречистыих, зародилася, вырастала мати плакун-трава; из того плакуна, из корени у нас режут
на Руси чудны кресты, а их носят старцы иноки, мужие их носят благоверные».
То не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и то
было у нас
на сырой земли,
на сырой земли,
на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда
есть, а серая зверь — то-то кривда
есть; правда кривду передалила, правда
пошла к богу
на небо, а кривда осталась
на сырой земле; а кто станет жить у нас правдою, тот наследует царство небесное; а кто станет жить у нас кривдою, отрешен
на муки
на вечные…“
— Да это она и
есть, сокол ты наш, она-то и
есть, Рязанская-то. Мы
на самом кресте живем. Вот прямо
пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо
на Рязань! Да не езди теперь, родимый ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить
на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка ты наш, отец ты наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
— Эх,
была не
была! — сказал, выступая вперед, молодой сорвиголова. — Не знаю, как другие, а я
пойду на татарву!
— Говорят про вас, — продолжал Серебряный, — что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут люди, что
есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли
пошло на то, чтобы стоять за Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж
на то
пошло, то дай мне разом высказать, что у меня
на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже
быть моим названым братом; а теперь…
«Эй, Борис, ступай в застенок, боярина допрашивать!» — «
Иду, государь, только как бы он не провел меня, я к этому делу не привычен, прикажи Григорию Лукьянычу со мной
идти!» — «Эй, Борис, вон за тем столом земский боярин мало
пьет, поднеси ему вина, разумеешь?» — «Разумею, государь, да только он
на меня подозрение держит, ты бы лучше Федьку Басманова
послал!» А Федька не отговаривается, куда
пошлют, туда и
идет.
— Нет, ребятушки, — сказал Перстень, — меня не просите. Коли вы и не
пойдете с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора
на родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел
будет.
Идите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а лучше послушайтесь моего совета,
идите с князем; не верится мне после нашего дела, чтобы царь и его и вас не простил!
Митька посмотрел
было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей, а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня, брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо знаю, что ты
идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим! Однако он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь...
— Что с ним
будешь делать! — сказал Перстень, пожимая плечами. — Видно, уж не отвязаться от него, так и
быть,
иди со мной, дурень, только после не пеняй
на меня, коли тебя повесят!
Вместо шишака
на князе
была ерихонка, то
есть низкий, изящно выгнутый
шлем, имевший
на венце и ушах золотую насечку, а
на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами.
— Эх, конь! — говорил он, топая ногами и хватаясь в восхищении за голову, — экий конь! подумаешь. И не видывал такого коня! Ведь всякие перебывали, а небось такого бог не
послал! Что бы, — прибавил он про себя, — что бы
было в ту пору этому седоку, как он
есть,
на Поганую Лужу выехать! Слышь ты, — продолжал он весело, толкая локтем товарища, — слышь ты, дурень, который конь тебе боле по сердцу?
Митьке подали полное вооружение; но он, сколько ни старался, никак не мог пролезть в рукава кольчуги, а
шлем был так мал для головы его, что держался
на одной макушке.
Рядом с царем
был виден царевич Иоанн, а позади ехала толпа ближайших царедворцев, по три в ряд. За ними
шло с лишком триста человек осужденных
на смерть. Скованные цепями, изнуренные пыткой, они с трудом передвигали ноги, повинуясь понуждающим их опричникам.
Нагнувшись вперед, гремя веригами и железными крестами, которыми он весь
был обвешан, блаженный пробирался сквозь раздвигающуюся толпу и
шел прямо
на Иоанна.
— Пробори меня, царь Саул! — говорил он, отбирая в сторону висевшие
на груди его кресты, — пробори сюда, в самое сердце! Чем я хуже тех праведных?
Пошли и меня в царствие небесное! Аль завидно тебе, что не
будешь с нами, царь Саул, царь Ирод, царь кромешный?
— Кабы не
был он царь, — сказал мрачно Серебряный, — я знал бы, что мне делать; а теперь ничего в толк не возьму;
на него
идти бог не велит, а с ним мыслить мне невмочь; хоть он меня
на клочья разорви, с опричниной хлеба-соли не поведу!
— Да кому ж она люба, батюшка-государь? С того часу, как вернулися мы из Литвы, всё от нее
пошли сыпаться беды
на боярина моего. Не
будь этих, прости господи, живодеров, мой господин
был бы по-прежнему в чести у твоей царской милости.
— Я дело другое, князь. Я знаю, что делаю. Я царю не перечу; он меня сам не захочет вписать; так уж я поставил себя. А ты, когда поступил бы
на место Вяземского да сделался бы оружничим царским, то
был бы в приближении у Ивана Васильевича, ты бы этим всей земле послужил. Мы бы с тобой стали
идти заодно и опричнину, пожалуй, подсекли бы!
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри
на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом
идет! А
было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал
на тебя!
Утро
было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные,
шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти Максима, бежал впереди, подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или нагибал ее
на сторону и чутко навастривал ухо, если какой-нибудь отдаленный шум раздавался в лесу.
Несколько дней
шел Серебряный с своим отрядом.
На одном ночлеге, откуда
был поворот к девичьему монастырю, он оставил людей своих и поехал один навстречу Михеичу, обещавшему привезти ему ответ от боярыни.
Кольчуга
была скована
на славу и возбудила во всех одобрительный шепот.