Неточные совпадения
Впервые на перекладных-Научное эльдорадо-В Петербурге-Казанцы в Петербурге-Театры-возделыватель химии-Русские в Дерпте-Немцы в Дерпте-Мой служитель Мемнонов-"Дикие"студенты-Наш вольный кружок-Еще о Дерпте-Студенческий быт-Художественные развлечения-Мои факультеты-Историко-филологический факультет-Ливонские Афины-Уваров-Дилетант высшего пошиба-Граф Соллогуб-Графиня Соллогуб-Академик Зинин-Снова Петербург-Кетчер-Запахло освобождением крестьян-Петербургские литераторы-Я писатель-Беллетристика конца 50-х
В борьбе двух направлений, какая началась во мне в последние годы дерптской выучки, будущий
писатель и пробудился и наметил свой путь в воздухе
русских интересов, знакомств и интимных испытаний.
В Соллогубе остался и бурш, когда-то учившийся в Дерпте, член
русской корпорации. Сквозь его светскость чувствовался все-таки особого пошиба барин, который и в петербургском монде в года молодости выделялся своим тоном и манерами, водился постоянно с
писателями и, когда женился и зажил домом, собирал к себе пишущую братию.
Теперь, в заключение этой главы, я отмечу особенно главнейшие моменты того, как будущий
писатель складывался во мне в студенческие годы, проведенные в"Ливонских Афинах", и что поддержало во мне все возраставшее внутреннее влечение к миру художественно воспроизведенной
русской жизни, удаляя меня от мира теоретической и прикладной науки.
Я узнал обо всем этом позднее; но, когда являлся к нему и студентом, и уже профессиональным
писателем, — никак бы не мог подумать, что этот высокоприличный
русский джентльмен с такой чопорной манерой держать себя и холодноватым тоном мог быть героем даже и не похождений только, а разных эротических затей.
Я был — прежде всего и сильнее всего — молодой
писатель, которому особенно дороги: художественная литература, критика, научное движение, искусство во всех его формах и, впереди всего, театр — и свой
русский, и общеевропейский.
Сухово-Кобылин оставался для меня, да и вообще для
писателей и того времени, и позднейших десятилетий — как бы невидимкой, некоторым иксом. Он поселился за границей, жил с иностранкой, занимался во Франции хозяйством и разными видами скопидомства, а под конец жизни купил виллу в Больё — на Ривьере, по соседству с М.М.Ковалевским, после того как он в своей
русской усадьбе совсем погорел.
А тогда он уже сошелся с Некрасовым и сделался одним из исключительных сотрудников"Современника". Этот резкий переход из русофильских и славянофильских журналов, как"Москвитянин"и"
Русская беседа", в орган Чернышевского облегчен был тем, что Добролюбов так высоко поставил общественное значение театра Островского в своих двух знаменитых статьях. Островский сделался в глазах молодой публики
писателем — обличителем всех темных сторон
русской жизни.
Быть может, из наших первоклассных
писателей Островский оставался самым ярким, исключительным бытовиком по своему душевному складу, хотя он и был университетского образования, начитан по
русской истории и выучился даже на старости лет настолько по-испански, что переводил пьески Сервантеса.
Из всех троих
русских, попавших в Женеву из-за холеры, мне как
писателю и бывшему редактору журнала всего прямее было бы познакомиться с издателем «Колокола», который тогда еще печатался, позднее — уже по-французски.
Русских тогда в Латинском квартале было еще очень мало, больше все медики и специалисты — магистранты. О настоящих политических"изгнанниках"что-то не было и слышно. Крупных имен — ни одного. Да и в легальных сферах из
писателей никто тогда не жил в Париже. Тургенев, может быть, наезжал; но это была полоса его баденской жизни. Домом жил только Н.И.Тургенев — экс-декабрист; но ни у меня, ни у моих сожителей не было случая с ним видеться.
По-своему Тургенев любил родину, как художник умел изображать и
русскую природу, и
русских людей, но в нем не было такой
русской закваски, как в его сверстниках-писателях...
И все-таки за границей Тургенев и при семье Виардо, и с приятельскими связями с немецкими
писателями и художниками — жил одиноко. И около него не было и одной десятой той
русской атмосферы, какая образовалась около него же в Париже к половине 70-х годов. Это достаточно теперь известно по переписке и воспоминаниям того периода, вплоть-до его смерти в августе 1883 года.
Тогда можно было в Вене иметь квартиру в две комнаты в центре города за какие-нибудь двадцать гульденов, что на
русские деньги не составляло и полных пятнадцати рублей. И вся программа венской жизни приезжего
писателя, желающего изучать город и для себя самого, и как газетный корреспондент, складывалась легко, удобно, не требуя никаких особенных усилий, хлопот, рекомендаций.
Я не стану здесь рассказывать про то, чем тогда была Испания. Об этом я писал достаточно и в корреспонденциях, и в газетных очерках, и даже в журнальных статьях. Не следует в воспоминаниях предаваться такому ретроспективному репортерству. Гораздо ценнее во всех смыслах освежение тех «пережитков», какие испытал в моем лице
русский молодой
писатель, попавший в эту страну одним из первых в конце 60-х годов.
Писателя или ученого с большой известностью — решительно ни одного; так что приезд Герцена получал значение целого события для тех, кто связывал с его именем весь его «удельный вес» — в смысле таланта, влияния, роли, сыгранной им, как первого глашатая свободной
русской мысли. Тургенев изредка наезжал в Париж за эти два года, по крайней мере в моей памяти остался визит к нему в отель улицы Лафитт.
Все это я лично оценил вполне только после его смерти, когда стал изучать его произведения на досуге вплоть до самых последних годов, когда в Москве и Петербурге два года назад выступил впервые с публичными лекциями о Герцене — не одном только писателе-художнике, но, главным образом, инициаторе освободительного движения в
русском обществе.
Я им переделал эту докладную записку и написал текст по-немецки с
русским переводом. И когда мы в другой раз разговорились с Алимпием"по душе", он мне много рассказывал про Москву, про
писателя П.И.Мельникова, который хотел его"привесть"и представить по начальству, про то, как он возил Меттерниху бочонок с золотом за то, чтобы тот представил их дело в благоприятном свете императору, тому, что отказался от престола в революцию 1848 года.
Долго жизнь не давала мне достаточно досугов, но в начале 80-х годов, по поводу приезда в Петербург первой драматической труппы и моего близкого знакомства с молодым польско-русским
писателем графом Р-ским, я стал снова заниматься польским языком, брал даже уроки декламации у режиссера труппы и с тех пор уже не переставал читать польских
писателей; в разное время брал себе чтецов, когда мне, после потери одного глаза, запрещали читать по вечерам.
Тогда в польском еженедельнике"Край"явилась самая лестная для меня характеристика как
писателя и человека, которая начиналась таким, быть может, слишком лестным для меня определением:"Пан Петр Боборыкин, известный
русский романист — один из самых выдающихся представителей наиблагороднейшего отдела
русской интеллигенции"("Pan Pietr Boborykin zna-komity…").
В этом он был более"эмигрант", чем многие наши
писатели, начиная с Тургенева; а ведь тот, хоть и не кончил дни свои в политическом изгнании, но умер также на чужбине и, в общем, жил за границей еще дольше Герцена, да еще притом в тесном общении с семьей, где не было уже ничего
русского.
А
писателем я занимаюсь во втором (еще не изданном) томе моего труда о романе в XIX столетии в двух отдельных главах"Личность и судьба
писателя"и"Главные вехи
русского романа".
Но этот быстрый поворот в судьбе писателя-беллетриста показывал, какой толчок дало
русской более восприимчивой интеллигенции то, что"Колокол"Герцена подготовлял с конца 50-х годов.
Он сравнительно скоро добился такой известности и такого значительного заработка как
писатель на английском языке, что ему не было никакой выгоды перебираться куда-нибудь на материк — в Италию или Швейцарию, где тем временем самый первый номер
русской эмиграции успел отправиться к праотцам: Михаил Бакунин умер там в конце
русского июня 1876 года.
Неточные совпадения
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не
писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного
русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только
русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в
русском вкусе.
Судорожно размахивая руками, краснея до плеч,
писатель рассказывал
русскую историю, изображая ее как тяжелую и бесконечную цепь смешных, подлых и глупых анекдотов.
— Сейчас, — сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых
писателей Франции, что
русские декаденты — ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.
И советовал противнику читать книгу «
Русские женщины» давно забытого, бесталанного
писателя Шашкова.
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех
русских Калебов, [Калеб — герой романа английского
писателя Уильяма Годвина (1756–1836) «Калеб Вильямс» — слуга, поклоняющийся своему господину.] рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков.