Неточные совпадения
Если все сообразить и одно к другому прикинуть, то выйдет, что все
было еще гораздо лучше, чем могло бы
быть, и при этом
не забывать, какое тогда стояло
время.
«Николаевщина» царила в русском государстве и обществе, а вот у нас, мальчуганов,
не было никакого пристрастия к военщине. Из всех нас (а в классе
было до тридцати человек) только двое собирались в юнкера: процент — ничтожный, если взять в соображение, какое это
было время.
Но нас
не задергивали,
не муштровали, у нас
было много досуга и во
время самых классов читать и заниматься чем угодно.
Такой режим совсем
не говорил о
временах запрета, лежавшего на умственной жизни. Напротив! Да и разговоры, к которым я прислушивался у больших, вовсе
не запугивали и
не отталкивали своим тоном и содержанием. Много я из них узнал положительно интересного. И у всех, кто
был поумнее, и в мужчинах и в женщинах, я видел большой интерес к чтению. Формальный запрет, лежавший, например, на журналах «Отечественные записки» и «Современник» у нас в гимназии,
не мешал нам читать на стороне и тот и другой журналы.
Но о возмутительных превышениях власти у нас или у других, еще менее об истязаниях или мучительствах,
не было, однако, и слухов за все
время моего житья в Нижнем.
По губернии водились очень крутые помещики, вроде С.В.Шереметева; но «извергов»
не было, а опороченный всем дворянством князь Грузинский неоднократно уличался в том, что принимал к себе беглых, которые у него в приволжском селе Лыскове в скором
времени и богатели.
Да и старший мой дядя — его брат, живший всегда при родителях, хоть и опустился впоследствии в провинциальной жизни, но для меня
был источником неистощимых рассказов о Московском университетском пансионе, где он кончил курс, о писателях и профессорах того
времени, об актерах казенных театров, о всем, что он прочел. Он
был юморист и хороший актер-любитель, и в нем никогда
не замирала связь со всем, что в тогдашнем обществе, начиная с 20-х годов,
было самого развитого, даровитого и культурного.
Смело говорю: нет,
не воспользовалась. Если тогда силен
был цензурный гнет, то ведь многие стороны жизни, людей, их психика, характерные стороны быта можно
было изображать и
не в одном обличительном духе. Разве «Евгений Онегин»
не драгоценный документ, помимо своей художественной прелести? Он полон бытовых черт средне-дворянской жизни с 20-х по 30-е годы. Даже и такая беспощадная комедия, как «Горе от ума», могла
быть написана тогда и даже напечатана (хотя и с пропусками) в николаевское
время.
Другая тогдашняя знаменитость бывала
не раз в Нижнем, уже в мое
время. Я его тогда сам
не видал, но опять, по рассказам дяди, знал про него много. Это
был граф В.А. Соллогуб, с которым в Дерпте я так много водился, и с ним, и с его женой, графиней С.М., о чем речь
будет позднее.
Фамусовым он
был в меру и барин, и чиновник, и истый человек
времени Реставрации, когда он у своего баринадостаточно насмотрелся и наслушался господ. Никто впоследствии
не заменил его,
не исключая и Самарина, которого я так и
не видал в тот приезд ни в одной его роли.
Я его видел тогда в трех ролях: Загорецкого, Хлестакова и Вихорева («
Не в свои сани
не садись»). Хлестаков выходил у него слишком «умно», как замечал кто-то в «Москвитянине» того
времени. Игра
была бойкая, приятная, но без той особой ноты в создании наивно-пустейшего хлыща, без которой Хлестаков
не будет понятен. И этот оттенок впоследствии (спустя с лишком двадцать лет) гораздо более удавался М.П.Садовскому, который долго оставался нашим лучшим Хлестаковым.
Думаю, что главное русло русской культурной жизни, когда
время подошло к 60-м годам,
было полно молодыми женщинами или зрелыми девушками этого именно этическо-социального типа. История показала, что они, как сестры, жены и потом матери двух поколений,
не помешали русскому обществу идти вперед.
Башни
были все к тому
времени обезображены крышами, которыми отсекли старинные украшения. Нам тогда об этом никто
не рассказывал. Хорошо и то, что учитель рисования водил тех, кто получше рисует, снимать с натуры кремль и церкви в городе и Печерском монастыре.
Разумеется, это
было ново после гимназии; мы слушали лекции, а «
не заучивали только параграфы учебников; но университет
не захватывал, да и свободного
времени у нас на первом курсе
было слишком много.
Моя жизнь вне университета проходила по материальной обстановке совсем
не так, как у Телепнева. Мне пришлось сесть на содержание в тысячу рублей ассигнациями, как тогда еще считали наши старики, что составляло неполных триста рублей, — весьма скудная студенческая стипендия в настоящее
время; да и тогда это
было очень в обрез, хотя слушание лекций и стоило всего сорок рублей.
„Николай Карлович“ (как его всегда звали в публике)
был типичный продукт своего
времени, талантливый дилетант, из тогдашних прожигателей жизни, с барским тоном и замашками; но комедиант в полном смысле, самоуверенный, берущийся за все, прекрасный исполнитель светских ролей (его в „Кречинском“ ставили выше Самойлова и Шуйского), каратыгинской школы в трагедиях и мелодрамах, прибегавший к разным „штучкам“ в мимических эффектах, рассказчик и бонмотист (острослов),
не пренебрегавший и куплетами в дивертисментах, вроде...
За все
время моего казанского житья (полных два года)
не вышло ни одного резкого столкновения студента с профессором, из-за которого по нынешнему
времени было бы непременно волнение с обструкцией и прочими „оказательствами“.
Но мысль о женитьбе буквально
не приходила мне ни тогда, ни позднее, когда я уже стал весьма великовозрастным студентом. В наше
время дико
было представить себе женатого студента; и в Казани, и еще более в Дерпте, кутилы или зубрилы, все одинаково далеко стояли от брачных мыслей, смотрели на себя как на учащихся, а
не как на обывателей в треуголках с голубым околышем.
Тогда
была еще блистательная пора оперы: Тамберлик, Кальцоляри, Лаблаш, Демерик, Бозио, Дебассини. В этот спектакль зала показалась нам особенно парадной. И на верхах нас окружала публика, какую мы
не привыкли видеть в парадизе. Все смотрело так чопорно и корректно. Учащейся молодежи очень мало, потому и гораздо меньше крика и неистовых вызываний, чем в настоящее
время.
По состоянию своих финансов я попадал на верхи. Но тогда,
не так как нынче, всюду можно
было попасть гораздо легче, чем в настоящее
время, начиная с итальянской оперы, самой дорогой и посещаемой. Попал я и в балет, чуть ли
не на бенефис, и в галерее пятого яруса нашел и наших восточников-казанцев в мундирчиках, очень франтоватых и подстриженных, совсем
не отзывавших казанскими"занимательными".
И в этой главе я
буду останавливаться на тех сторонах жизни, которые могли доставлять будущему писателю всего больше жизненных черт того
времени, поддерживать его наблюдательность, воспитывали в нем интерес к воспроизведению жизни, давали толчок к более широкому умственному развитию
не по одним только специальным познаниям, а в смысле той universitas, какую я в семь лет моих студенческих исканий, в сущности, и прошел, побывав на трех факультетах; а четвертый, словесный, также
не остался мне чуждым, и он-то и пересилил все остальное, так как я становился все более и более словесником, хотя и
не прошел строго классической выучки.
Нечего и говорить, что язык везде — в аудиториях, кабинетах, клиниках —
был обязательно немецкий. Большинство профессоров
не знали по-русски. Между ними довольно значительный процент составляли заграничные, выписные немцы; да и остзейцы редко могли свободно объясняться по-русски, хотя один из них, профессор Ширрен, заядлый русофоб, одно
время читал даже русскую историю.
И в то же
время он продолжал проходить по иерархии высших ученых степеней как историк, но, в сущности, никогда им
не был.
И Тургенев до старости
не прочь
был рассказать скабрезную историю, и я прекрасно помню, как уже в 1878 году во
время Международного конгресса литераторов в Париже он нас, более молодых русских (в том числе и М.М.Ковалевского, бывшего тут), удивил за завтраком в ресторане и по этой части.
Профессиональным писателем он
не смотрел, а скорее помещиком; но и чиновничьего
не было в нем ничего, сразу бросавшегося в глаза, ни в наружности, ни в манерах, ни в тоне, хотя он до переезда в Петербург все
время состоял на службе в провинции, в Костроме.
Некрасова и Салтыкова я
не встречал лично до возвращения из-за границы в 1871 году. Федора Достоевского зазнал я уже позднее. К его брату Михаилу, уже издававшему журнал"
Время", обращался всего раз, предлагал ему одну из пьес, написанных мною в Дерпте, перед переездом в Петербург. С Тургеневым я познакомился в 1864 году, когда
был уже издателем"Библиотеки".
Он
был несомненный реалист,
не сбившийся с пути в каратыгинское
время, сознательно стоявший за правду и естественность, но слишком иногда виртуозный, недостаточно развитый литературно, а главное, ставивший свое актерское"я"выше всего на свете.
Если бы
не эта съедавшая его претензия, он для того
времени был, во всяком случае, выдающийся актер с образованием, очень бывалый, много видевший и за границей, с наклонностью к литературе (как переводчик), очень влюбленный в свое дело, приятный, воспитанный человек,
не без юмора, довольно любимый товарищами. Подъедала его страсть к картежной игре, и он из богатого человека постарался превратиться в бедняка.
Сонечка Боборыкина считалась красавицей. Когда она
была еще в Екатерининском институте и я навещал ее студентом, моя мать сильно побаивалась, чтобы я со
временем не женился на ней. До этого
не дошло, и когда я нашел ее в доме Бутовских роскошной девицей, собирающейся замуж, у нас установились с ней чисто приятельские отношения. Я
не был уже влюблен в нее, а она имела со мной всегда шутливый тон и давала мне всякие юмористические прозвища.
В том, что теперь зовут"интеллигенцией", у меня
не было еще больших связей за недостатком
времени, да и вообще тогдашние профессиональные литераторы, учители, профессора, художники — все это жило очень скромно. Центра, вроде Союза писателей,
не существовало. Кажется, открылся уже Шахматный клуб; но я в него почему-то
не попадал; да он и кончил фиаско. Вместо объединения кружков и партий он, кажется, способствовал только тому, что все это гораздо сильнее обострилось.
Поддерживал я знакомство и с Васильевским островом. В университет я редко заглядывал, потому что никто меня из профессоров особенно
не привлекал: а
время у меня
было и без того нарасхват. Явился я к декану, Горлову, попросить указаний для моего экзамена, и его маленькая, курьезная фигурка в халате оставила во мне скорее комическое впечатление.
Но распущенность писательских нравов
не вела вовсе к закреплению товарищеского духа. Нетрудно
было мне на первых же порах увидать, что редакции журналов (газеты тогда еще
не играли роли) все более и более обособляются и уже готовы к тем ужасным схваткам, которые омрачили и скором
времени петербургский журнализм небывалым и впоследствии цинизмом ругани.
Первая моя экскурсия в деревню летом 1861 года длилась всего около двух месяцев; но для будущего бытописателя-беллетриста она
не прошла даром. Все это
время я каждый день должен
был предаваться наблюдениям и природы, и хозяйственных порядков, и крестьянского"мира", и народного быта вообще, и приказчиков, и соседей, и местных властей вроде тех, кто вводил меня во владение.
Сейчас же мне бросилось в глаза то, что уровень подготовки экзаменующихся
был крайне невысок. А сообразно с этим — и требования экзаменаторов. У И.Е.Андреевского, помню, мне выпал билет (по тогдашнему
времени самый ходовой) «крестьянское сословие», и я буквально
не говорил больше пяти минут, как он уже остановил меня с улыбкой и сказал: «Очень хорошо. Довольно-с». И поставил мне пять, чуть
не с плюсом.
И он
был типичный москвич, но из другого мира — барски-интеллигентного, одевался франтовато, жил холостяком в квартире с изящной обстановкой, любил поговорить о литературе (и сам к этому
времени стал пробовать себя как сценический автор), покучивал, но
не так, как бытовики, имел когда-то большой успех у женщин.
Вообще, в личных сношениях он
был очень приятный человек; а с актером я никогда
не имел дела, потому что с 1862 до 80-х годов лично ничего
не ставил в Петербурге; а к этому
времени Бурдин уже вышел в отставку и вскоре умер.
И позднее, когда оба журнала — и «
Время» и «Эпоха» — прекратились и началось печатание «Преступления и наказания», он продолжал
быть любимым романистом, сильно волновал ту самую молодежь, идеям которой он нимало
не сочувствовал.
В память моих успехов в Дерпте, когда я
был"первым сюжетом"и режиссером наших студенческих спектаклей (играл Расплюева, Бородкина, городничего, Фамусова), я мог бы претендовать и в Пассаже на более крупные роли. Но я уже
не имел достаточно
времени и молодого задора, чтобы уходить с головой в театральное любительство. В этом воздухе интереса к сцене мне все-таки дышалось легко и приятно. Это только удваивало мою связь с театром.
Думаю, что Тургенев за целое десятилетие 1852–1862 годов
был моим писателем более Гончарова, Григоровича (он мне одно
время нравился), Достоевского и Писемского, который всегда меня сильно интересовал. Но опять-таки тургеневский склад повествования, его тон и приемы
не изучались мною"нарочито", с определенным намерением достичь того же, более или менее.
Выходило, однако ж, так, что,
будь цифра, якобы переданная мне при заключении контракта, и в действительности такая, я бы мог, по всей вероятности, повести дела
не блестяще, но сводя концы с концами, особенно если б, выждав
время, продал выгодно свою землю.
Когда денежные тиски сделались все несноснее и"
не давали мне
времени писать, я сдал всю хозяйственную часть на руки моего постоянного сотрудника Воскобойникова, о роли которого в журнале
буду говорить дальше. А теперь кратко набросаю дальнейшие перипетии моей материальной незадачи.
Кроме денежных средств, важно
было и то, с какими силами собрался я поднимать старый журнал, который и под редакцией таких известных писателей, как Дружинин и Писемский,
не привлекал к себе большой публики. Дружинин
был известный критик, а Писемский — крупный беллетрист. За
время их редакторства в журнале
были напечатаны, кроме их статей, повестей и рассказов, и такие вещи, как «Три смерти» Толстого, «Первая любовь» Тургенева, сцены Щедрина и «Горькая судьбина» Писемского.
Эдельсон
был очень серьезный, начитанный и чуткий литературный критик, и явись он в настоящее
время, никто бы ему
не поставил в вину его направления. Но он вовсе
не замыкался в область одной эстетики. По университетскому образованию он имел сведения и по естественным наукам, и по вопросам политическим, и некоторые его статьи, написанные, как всегда, по собственной инициативе, касались разных вопросов, далеких от чисто эстетической сферы.
Из всех сотрудников он только и втянут
был по доброй воле в эту"галеру", и другой бы на его месте давным-давно ушел, тем более что у нас с ним лично
не было никаких затянувшихся счетов. Он
не был мне ничего должен, и я ему также. Вся возня с журналом в течение более полутора года
не принесла ему никаких выгод, а, напротив, отняла много
времени почти что даром.
Цензура только что преобразовывалась, и в мое редакторство народилось уже Главное управление по делам печати. Первым заведующим назначен
был чиновник из Третьего отделения Турунов; но я помню, что он некоторое
время носил вицмундир народного просвещения, а
не внутренних дел.
Несмотря на то что в моей тогдашней политико-социальной"платформе"
были пробелы и недочеты, я искренно старался о том, чтобы в журнале все отделы
были наполнены. Единственный из тогдашних редакторов толстых журналов, я послал специального корреспондента в Варшаву и Краков во
время восстания — Н.В.Берга, считавшегося самым подготовленным нашим писателем по польскому вопросу. Стоило это, по тогдашним ценам,
не дешево и сопряжено
было с разными неприятностями и для редакции и для самого корреспондента.
Я
не имел
времени все их прочесть (их
было больше двух дюжин); но я просмотрел содержание всех этих номеров и припоминал при этом разные эпизоды моего редакторства.
В кружок его журналов (сначала"
Время", потом"Эпоха") я вхож
не был, и наше личное знакомство состоялось уже позднее, по поводу прекращения его журнала, когда"Библиотека"удовлетворяла его подписчиков.
Григоровича я
не просил о сотрудничестве, хотя и
был с ним немножко знаком. В то
время его имя сильно потускнело, и напечатанная им у Каткова повесть"Два генерала"(которую я сам разбирал в"Библиотеке")
не особенно заохочивала меня привлекать его в сотрудники.
Он в это
время устроился более на семейную ногу; дети его подросли.
Не помню, жива ли
была его жена; но он жил в одной квартире с какой-то барыней, из помещиц.