Неточные совпадения
Место учения, где вы просидели семь лет, дает если не всему,
то многому основной тон.
Все на
том же
месте и с
тем же фасадом на Тверскую и проезд стояла гостиница «Париж». Ее выбрал дядя, не любивший франтить ни в чем и по-провинциальному экономный, но не скупой.
Нисколько не анекдот
то, что Камбек, профессор римского права, коверкал русские слова, попадая на скандальные созвучия, а Фогель лекцию о неумышленных убийствах с смехотворным акцентом неизменно начинал такой тирадой: „Ешели кдо-то фистрэляет на бупличном
месте з пулею и упьет трухаго“.
После нижегородской деревянной хоромины только что отстроенный казанский театр мог казаться даже роскошным. По фасаду он был красивее московского Малого и стоял на просторной площадке, невдалеке от нового же тогда дома Дворянского собрания. Если не ошибаюсь, он и теперь после пожара на
том же
месте.
Езда на"сдаточных"была много раз описана в былое время. Она представляла собою род азартной игры. Все дело сводилось к
тому: удастся ли вам доехать без истории,
то есть без отказа ямщика, до последнего конца, доставят ли вас до
места назначения без прибавки.
Немецкая печать лежала на всей городской культуре с сильной примесью народного,
то есть эстонского, элемента. Языки слышались на улицах и во всех публичных
местах, лавках, на рынке почти исключительно — немецкий и эстонский. В базарные дни наезжали эстонцы, распространяя запах своей махорки и особенной чухонской вони, которая бросилась мне в нос и когда я попал в первый раз на базарную площадь Ревеля, в 90-х годах.
Только с половины мая приезжала в Дерпт плохая труппа из Ревеля и давала представления в балагане — в вакационное время, и
то за чертой города, что делало
места вдвое дороже, потому что туда приходилось брать извозчика (Такой остракизм театра поддерживался и пиетизмом местного лютеранства).
Дом Уварова и был за этот период
тем местом, где на русской почве (несмотря на международный гуманизм Сергея Федоровича) мои писательские стремления усилились и проявляли себя и в усиленном интересе к всемирной литературе и все возраставшей любовью к театру, в виде сценических опытов.
Доктор Хан свел меня к книгопродавцу Маврикию Вольфу, тогда еще только начинавшему свое книгоиздательство на
том же
месте, в Гостином дворе.
Множество терминов я пустил впервые в русской печати, и мне некоторым подспорьем служили только учебники фармакологии, в
том числе и перевод Эстерлена —
того же доктора Хана — перевод
местами очень плохой, с варварскими германизмами и с уродливыми переделками терминов.
Я пришел получить гонорар за"Ребенка". Уже
то, что пьесу эту поместили на первом
месте и в первой книжке, показывало, что журнал дорожит мною. И гонорар мне также прибавили за эту, по счету вторую вещь, которую я печатал, стало быть, всего в каких-нибудь три месяца, с октября 1860 года.
Но дружининский кружок — за исключением Некрасова — уже и в конце 50-х годов оказался не в
том лагере, к которому принадлежали сотрудники"Современника"и позднее"Русского слова". Мой старший собрат и по этой части очутился почти в таком же положении, как и я.
Место, где начинаешь писать, имеет немалое значение, в чем я горьким опытом и убедился впоследствии.
Его ближайший сверстник и соперник по
месту, занимаемому в труппе и в симпатиях публики, В.В.Самойлов, как раз ко времени смерти Мартынова и к 60-м годам окончательно перешел на серьезный репертуар и стал"посягать"даже на создание таких лиц, как Шейлок и король Лир. А еще за четыре года до
того я, проезжая Петербургом (из Дерпта), видел его в водевиле"Анютины глазки и барская спесь", где он играл роль русского"пейзана"в тогдашнем вкусе и пел куплеты.
Стрелки выстроились. На балконе
того дома, где жил попечитель, показалась рослая и плотная фигура генерала. Начались переговоры. Толпа все прибывала, но полиция еще бездействовала и солдаты стояли все в
той же позиции. Вожаки студентов волновались, что-то кричали толпе товарищей, перебегали с
места на
место. Они добились
того, что генерал Филипсон согласился отправиться в университет, и процессия двинулась опять
тем же путем по Владимирской и Невскому.
Она только что перед
тем вышла, уже пожилой женщиной, по любви за Аврамова, любителя из офицеров, который и добился
места в труппе, и вскоре так жестоко поплатилась за свою запоздалую страсть, разорилась и кончила нищетой: четыре пятых ее жалованья отбирали на покрытие долгов, наделанных ее супругом, который, бросив ее, скрылся в провинцию, где долго играл, женился и сделался даже провинциальной известностью.
Оставить без протеста такую выходку я, хоть и начинающий автор, не счел себя вправе во имя достоинства писателя,
тем больше что накануне, зная самойловские замашки по части купюр, говорил бенефицианту, что я готов сделать всякие сокращения в главной роли, но прошу только показать мне эти
места, чтобы сделать такие выкидки более литературно.
Принесли диван, несколько стульев, стол — и расставили их посреди залы. Публика поместилась вокруг надзирательницы около
тех мест, где посадили нас с Самариным. Некоторые воспитанницы уселись прямо на пол.
И обаяние искренности и правды было таково, что все это решительно забывалось и царила душа молодого существа, ее поэзия, ее страдания —
то, что так трогательно и
местами сильно прорывалось в звуках девического голоса, в слезах и возгласах.
Я бросился сначала в контору, и там издатель журнала, узнав, что в"Искре"возмущены и собираются начать историю, добыл тотчас же последнюю корректуру из типографии и отдал мне ее, указав
место, где рукою Писемского была вставлена
та обидная для"Искры"фраза.
Я вынул из кармана корректурный сверстанный лист и указал ему на
то место, где вставлена была фраза его почерком.
По общей подготовке, по грамотности и высшему обучению сделал это Антон Рубинштейн; а по развитию своего оригинального стиля в музыкальной драме —
те, кто вышел из"Кучки", и
те, кто был воспитан на их идеалах, что не помешало, однако, таланту, как Чайковский, занять рядом с ними такое видное и симпатичное
место.
За одно могу ответить и теперь, по прошествии целых сорока шести лет, — что мне рецензия Антоновича не только не понравилась, но я находил ее мелочной, придирчивой, очень дурного тона и без всякого понимания самых даровитых
мест романа, без признания
того, что я сам чувствовал и тогда: до какой степени в Базарове уловлены были коренные черты русского протестанта против всякой фразы, мистики и романтики.
Конечно, такая работа позднее меня самого бы не удовлетворяла. Так делалось по молодости и уверенности в своих силах. Не было достаточного спокойствия и постоянного досуга при
той бойкой жизни, какую я вел в городе. В деревне я писал с большим"проникновением", что, вероятно, и отражалось на некоторых
местах, где нужно было творческое настроение.
Из всех сотрудников он только и втянут был по доброй воле в эту"галеру", и другой бы на его
месте давным-давно ушел,
тем более что у нас с ним лично не было никаких затянувшихся счетов. Он не был мне ничего должен, и я ему также. Вся возня с журналом в течение более полутора года не принесла ему никаких выгод, а, напротив, отняла много времени почти что даром.
Мы с ним ладили все время, пока я лично занимался возней с цензурой. Он многое пропускал, что у другого бы погибло. Но даже когда и отказывался что-либо подписать,
то обращал вас к своему свояку, и я помню, что раз корректуру, отмеченную во многих
местах красным карандашом, сенатор подмахнул с таким жестом, как будто он рисковал своей головой.
Лесков, подойдя к
тому месту, где сидел Шпильгаген, обратился к нему в чисто российском вкусе.
О своей связи с молодым Урусовым и дальнейших наших приятельских отношениях (когда он сделался адвокатской знаменитостью) я уже говорил и в
тех воспоминаниях, которые дал в сборнике, посвященном ему, и в других
местах.
Обошлись с ним жестоко: сослали на
место его родины,
то есть в Восточную Сибирь. Этот переезд убийственно подействовал на него.
О знакомстве в зиму 1861–1862 года с Островским и наших дальнейших встречах я уже говорил и ничего особенно выдающегося добавить не имею. А
то, что я помню из встреч наших в 70-х годах, я расскажу в других
местах.
Перспектива — для меня — была самая заманчивая. Во мне опять воскрес"научник", и сближение с таким молодым сторонником научно-философской доктрины (которую я до
того специально не изучал) было совершенно в моих нотах. Мы тут же сговорились: если я улажу свою поездку — ехать в одно время и даже поселиться в Париже в одном
месте. Так это и вышло в конце сентября 1865 года по русскому стилю.
Имена таких актеров и актрис, как Ренье, Брессан, Делоне, сестры Броган, Виктория Лафонтен, принадлежат истории театра. С ними ушли и
та манера игры, тон, дикция, жестикуляция, какие уже нельзя (а может, и не нужно?) восстановлять. В
тот же сезон (или одной зимой раньше) дебютировал и Коклен, любимый ученик Ренье, и сразу занял выдающееся
место. Я тогда уже видал его в такой роли, как Фигаро в"Женитьбе Фигаро", и в мольеровских типах.
Пришла весна, и Люксембургский сад (тогда он не был урезан, как впоследствии) сделался на целые дни
местом моих уединенных чтений. Там одолевал я и все шесть
томов"Системы позитивной философии", и прочел еще много книг по истории литературы, философии и литературной критике. Никогда в моей жизни весна — под деревьями, под веселым солнцем — не протекала так по-студенчески, в такой гармонии всех моих духовных запросов.
Но можно уже получить довольно верное представление об этой второй столице мира, если считать законной претензию Парижа быть первой. И тогда же я сразу увидал, что по грандиозным размерам и такому же грандиозному движению Лондон занимал, конечно, первое
место, особенно рядом с тогдашним Парижем — элегантным, привлекательным, центральным для материка Европы, но гораздо менее внушительным и обширным. А с
тех пор Лондон еще разросся до населения (с пригородами) в семь миллионов жителей.
В
тот мой приезд я был и у него в квартире, помещавшейся в здании самого College de France. Он уже состоял его администратором —
место, которое он сохранил, кажется, до самой смерти.
С нашими посольскими я не желал водиться после
того, как секретарь посольства (впоследствии петербургский сановник) заявил мне, что он с интеллигенцией Лондона совсем не водится и нигде, кроме официальных
мест и клуба С.Джеме, не бывает.
В Баден попадал я впервые. Но много о нем слыхал и читал, как о самых бойких немецких водах с рулеткой. Тогда таких рулеточных водных
мест в Германии существовало несколько: Баден-Баден, Висбаден, Гамбург, Эмс. О Монте-Карло тогда и речи еще не заходило.
Та скала около Монако, где ныне вырос роскошный игрецкий городок, стояла в диком виде и, кроме горных коз, никем не была обитаема.
Виллу Тургенева я довольно легко нашел на
той Fremers-bergstrasse, которая с
тех годов вся обстроилась. Тогда это казалось еще"урочищем", довольно отдаленным от центра.
Место для виллы Тургенев выбрал в ближайшем соседстве с семейством Виардо, между двумя подъемами в гору, фасадом на Fremersbergstrasse, а сзади сад спускается к
той дороге, что ведет к швейцарской ферме, где и тогда уже был"Molkenkur"(лечение молочной сывороткой) с рестораном в лесу.
Из съездов, бывших в последние годы Второй империи, самым содержательным и вещим для меня был конгресс недавно перед
тем созданного по инициативе Карла Маркса Международного общества рабочих. Сам Маркс на него не явился — уже не знаю почему. Может быть,
место действия — Брюссель — он тогда не считал вполне для себя безопасным.
Знание немецкого языка облегчало всякие сношения. Я мог сразу всем пользоваться вполне: и заседаниями рейхсрата (не очень, впрочем, занимательными после французской Палаты), и театрами, и разговорами во всех публичных
местах, и знаменитостями в разных сферах, начиная с"братьев славян", с которыми ведь тоже приходилось объясняться на"междуславянском"диалекте,
то есть по-немецки же.
И
тот Фюрст-театр, который тогда составлял центральное
место веселящегося Пратера, играл исключительно бытовой репертуар на местном диалекте.
Ничего похожего на великолепное здание и внутреннюю отделку теперешнего Бург-театра, который тогда только что был распланирован на
том месте, где он красуется.
Мне представлялся очень удачный случай побывать еще раз в Праге — в первый раз я был там также, и я, перед возвращением в Париж, поехал на эти празднества и писал о них в
те газеты, куда продолжал корреспондировать. Туда же отправлялся и П.И.Вейнберг. Я его не видал с Петербурга, с 1865 года. Он уже успел
тем временем опять"всплыть"и получить
место профессора русской литературы в Варшавском университете.
Я имел случай и еще раз убедиться в
том, как он отзывчиво способен был откликнуться на такое письмо, которое другая бы"знаменитость"оставила без всякого ответа или же ограничилась бы общими
местами.
Не без удивления узнал я от него, что газета"New York Tribune"послала его в Испанию как специального корреспондента. Редакция
той же газеты вскоре потом отправила его отыскивать Ливингстона, что он и выполнил. Упорства и смелости у него достало на такую экспедицию, но в Мадриде он был совсем не на
месте; но"куражу"не терял и вел себя совершенно по-американски во всем, что относилось к его ремеслу газетчика.
Я взял
место наверху, с кучером. Верх этот был покрыт в виде огромной фуры, и там лежали чемоданы. И я туда удалялся в ночевку, когда привык к
тем жутким ощущениям, какие давала вам быстрая езда на шести мулах гусем и головокружительные вольты мулов на крутых поворотах.
В
тех маскарадах, где мы встречались, с ней почти всегда ходил высокий, франтоватый блондин, с которым и я должен был заводить разговор. Это был поляк П., сын эмигранта, воспитывавшийся в Париже, учитель французского языка и литературы в одном из венских средних заведений. Он читал в
ту зиму и публичные лекции, и на одну из них я попал: читал по писаному, прилично, с хорошим французским акцентом, но по содержанию — общие
места.
Тут мы с ним и простились. В"Солидных добродетелях"и он и"Гамлет — Кёлликер"послужили мне моделями двух фигур в
тех местах романа, где действие переносится в Вену.
У меня до сих пор памятно
то утро, когда я, с трудом захватив
место в почтовой карете (все разом бросились вон), — сидел рядом с постильоном, стариком с плохо выбритой бородой, и
тот все повторял своим баварским произношением...
И вот тут, на
местах немецкого захвата, начиная с Страсбура после его взятия, я впервые столкнулся с редакцией
той газеты, которая упросила меня ехать корреспондентом."Санкт-Петербургские ведомости"сначала держались нейтрально, но немецкие победы изменили их настроение, и Корш позволил своему фельетонисту Суворину начать со мною полемику, заподозрив точность и беспристрастие моих сообщений.
Гарсон, служивший мне, водил меня показывать в коридоре
те места, которые были пробиты немецкими гранатами и бомбами.