Мы все трое значились студентами разных курсов и факультетов. Но проводы наши были самые скромные, несколько ближайших приятелей пришли проститься, немножко, вероятно, выпили, и только. Сплоченного товарищества по курсам, если не по факультетам, не существовало. Не помню, чтобы мои однокурсники особенно заинтересовались моим добровольным переходом, расспрашивали бы меня о мотивах такого coup de tete, приводили бы доводы
за и против.
Неточные совпадения
Все это в Дерпте было немыслимо. Если мои товарищи по"Рутении", а позднее по нашему вольному товарищескому кружку, грешили
против целомудрия, то это считалось"приватным"делом, наружу не всплывало, так что я
за все пять лет не знал, например, ни у одного товарища ни единой нелегальной связи, даже в самых приличных формах; а о женитьбе тогда никто
и не помышлял, ни у немцев, ни у русских. Это просто показалось бы дико
и смешно.
Вероятно, Кетчер не мог не сознавать таланта
и значения Островского, но ему, кроме разносной его натуры
и вкоренившейся в него ругательной манеры, мешало запоздалое уже
и тогда крайнее западничество, счеты с славянофилами, обида
за европеизм, протест
против купеческой «чуйки»
и мужицкой «сермяги», которые начали водворяться на сцене
и в беллетристике.
С ним мы познакомились по"Библиотеке для чтения", куда он что-то приносил
и, сколько помню, печатался там. Он мне понравился как очень приятный собеседник, с юмором, с любовью к литературе, с искренними протестами
против тогдашних"порядков". Добродушно говорил он мне о своей неудачной влюбленности в Ф.А.Снеткову, которой в труппе два соперника делали предложение,
и она ни
за одного из них не пошла: Самойлов
и Бурдин.
С К.Д. Кавелиным впоследствии — со второй половины 70-х годов — я сошелся, посещал его не раз, принимал
и у себя (я жил тогда домом на Песках, на углу 5-й
и Слоновой); а раньше из-за границы у нас завязалась переписка на философскую тему по поводу диссертации Соловьева, где тот защищал"кризис"
против позитивизма.
Ко мне никто оттуда не обращался. Но у"Искры"остался
против меня зуб, что
и сказалось позднее в нападках на меня, особенно в сатирических стихах Д.Минаева. Личных столкновений с Курочкиным я не имел
и не был с ним знаком до возвращения моего из-за границы, уже в 1871 году. Тогда"Искра"уже еле дотягивала свои дни. Раньше из Парижа я сделался ее сотрудником под псевдонимом"Экс-король Вейдавут".
За одно могу ответить
и теперь, по прошествии целых сорока шести лет, — что мне рецензия Антоновича не только не понравилась, но я находил ее мелочной, придирчивой, очень дурного тона
и без всякого понимания самых даровитых мест романа, без признания того, что я сам чувствовал
и тогда: до какой степени в Базарове уловлены были коренные черты русского протестанта
против всякой фразы, мистики
и романтики.
Тогда он писал в"Русском вестнике"
и получил новую известность
за свои"Мелочи архиерейской жизни", которые писал в какой-то газете. Он таки нашел себе место
и хороший заработок; но в нем осталась накипь личного раздражения
против радикального лагеря журналистики.
Он был влюблен в театр, в сцену, в жизнь театральной публики
и всегда
за или
против чего-нибудь ломал копья.
Как человек 60-х годов
и как молодой писатель, переживший все, что Тургенев вызывал в людях моей эпохи, я не был нисколько настроен
против него, ни
за «Отцов
и детей», ни
за «Дым».
То, что рассказывалось в писательских кружках о претензии Гончарова
против Тургенева
за присвоенный якобы у него тип"нигилиста", было мне известно, хотя тогда об этом еще ничего не проникало в печать. Но Иван Александрович при личном знакомстве тогда, то есть лет восемь после появления"Отцов
и детей", не имел в себе ничего странного или анормального. Напротив, весьма спокойный, приятный собеседник, сдержанный, но далеко не сухой, весьма разговорчивый, охотно отвечающий на все, с чем вы к нему обращались.
Пока дядя Максим с холодным мужеством обсуждал эту жгучую мысль, соображая и сопоставляя доводы
за и против, перед его глазами стало мелькать новое существо, которому судьба судила явиться на свет уже инвалидом. Сначала он не обращал внимания на слепого ребенка, но потом странное сходство судьбы мальчика с его собственною заинтересовало дядю Максима.
— Нет, подождите, не перебивайте меня. Я выскажусь до конца, а потом вы выскажете ваши
за и против. Но объясните вы мне, пожалуйста, когда вы утром прицеливались в меня из револьвера, что вы хотели? Неужели убить меня?
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения
и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да
и странно говорить: нет человека, который бы
за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено,
и волтерианцы напрасно
против этого говорят.
Одоевец пошел
против бунтовщиков
и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли
за собой чернонёбых
и губошлепов.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне
и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его
против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его
за эту правду не посекут.
Старая, седая Ласка, ходившая
за ними следом, села осторожно
против него
и насторожила уши. Солнце спускалось на крупный лес;
и на свете зари березки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались своими висящими ветвями с надутыми, готовыми лопнуть почками.
Вронский в первый раз испытывал
против Анны чувство досады, почти злобы
за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «в этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но
и бросить вызов свету, т. е. навсегда отречься от него».