Неточные совпадения
Не скажу, чтобы и уличная жизнь казалась мне «столичной»; езды
было много, больше карет, чем в губернском городе; но еще больше простых ванек. Ухабы, грязные и узкие тротуары, бесконечные переулки, маленькие дома — все это
было, как и у нас. Знаменитое катанье под Новинским напомнило, по большому счету, такое же катанье
на Масленице в Нижнем, по Покровке —
улице, где я родился в доме деда. Он до сих пор еще сохранился.
Студентов в театрах я как-то не замечал; но
на улицах видал много, особенно
на Тверской, и раз в бильярдной нашей гостиницы сидел нарочно целый час, пока там играли два студента. Они прошли туда задним ходом, потому что посещение трактиров
было стеснено. Оба
были франтоваты, уже очень взрослые, барского тона, при шпагах.
Положение города
на реке менее красиво; крепость по живописности хуже нашего кремля; историческая татарская старина сводилась едва ли не к одной Сумбекиной башне. Только татарская часть города за рекой Булаком
была своеобразнее. Но тогда и я, и большинство моих товарищей не приобрели еще вкуса к этнографии. Это не пошло дальше двух-трех прогулок по тем
улицам, где скучилось татарское население, где
были их школы и мечети, лавки, бани.
Ведь это
был как раз поворотный пункт нашего внутреннего развития. Жестокий урок только что
был дай Западом северо-восточному колоссу. Сторонников николаевского режима, конечно,
было немало в тогдашнем Петербурге. В военно-чиновничьей сфере они преобладали. И ни одного сокрушенного лица, никаких патриотических настроений, разговоров в театрах,
на улице, в магазинах, в церквах.
Немецкая печать лежала
на всей городской культуре с сильной примесью народного, то
есть эстонского, элемента. Языки слышались
на улицах и во всех публичных местах, лавках,
на рынке почти исключительно — немецкий и эстонский. В базарные дни наезжали эстонцы, распространяя запах своей махорки и особенной чухонской вони, которая бросилась мне в нос и когда я попал в первый раз
на базарную площадь Ревеля, в 90-х годах.
Читали мы целый день — до поздних часов белых ночей, часов иногда до двух; никуда не ездили за город, и единственное наше удовольствие
было ходить
на Неву купаться.
На улицах стояло такое безлюдье, что мы отправлялись в домашних костюмах и с собственным купальным бельем под мышкой.
Розничная продажа
на улицах еще не показывалась. И вообще газетная пресса еще не волновала публику, как это
было десять и более лет спустя.
В 1900 году во время последней Парижской выставки я захотел произвести анкету насчет всех тех домов, где я жил в Латинском квартале в зиму 1865–1866 года, и нашел целыми и невредимыми все, за исключением того, где мы поселились
на всю зиму с конца 1865 года. Он
был тогда заново возведен и помещался в
улице, которая теперь по-другому и называется. Это тотчас за музеем «Cluny». Отель называется «Lincoln», а
улица — Des Matturiens St.Jacques.
Жаль мне
было Парижа, почти до слез жаль. Помню, как последний вечер я до поздней ночи бродил по
улицам и бульварам, усталый, очутился около церкви Мадлены, сел
на скамью и глубоко загрустил. Но ехать
было надо. И я поехал.
Да и в 1868 году рабочее движение уже началось, приняв более спокойную и менее опасную форму"Союзов" — тред-юнионов. И тогда можно
было вынести
на улицу любой жгучий вопрос, устроить какой угодно митинг, произносить какие угодно спичи, громить парламент, дворянство, капиталистов, поносить даже королеву.
Толпа в Мадриде
на более нарядных и бойких
улицах не очень резко отличалась от общеевропейской; но в народных кварталах в ней
была южная типичность, которую я видел тогда еще впервые, так как знакомство мое с Италией произошло с лишком годом позднее, в ноябре 1870 года.
Университет не играл той роли, какая ему выпала в 61 году, но вкус к слушанию научных и литературных публичных лекций разросся так, что я
был изумлен, когда попал в первый раз
на одну из лекций по русской литературе Ореста Миллера в Клубе художников, долго помещавшемся в Троицком переулке (ныне —
улице), где теперь"зала Павловой".
Неточные совпадения
Городничий. Ступай
на улицу… или нет, постой! Ступай принеси… Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров
был здесь. Где Прохоров?
Хотя
был всего девятый час в начале, но небо до такой степени закрылось тучами, что
на улицах сделалось совершенно темно.
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись,
на улицу и во множестве разбросал листочки,
на которых
был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро
было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло
на касках и ружьях солдат; крыши домов и
улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Но солдатики в трубы трубили, песни
пели, носками сапогов играли, пыль столбом
на улицах поднимали и всё проходили, всё проходили.