Неточные совпадения
Хоть бы я увидала какого-нибудь дурака во сне. Сплю я, как мумия. Еще месяца четыре, и все лифы надо будет бросить. Ариша и то говорит мне сегодня:"Вам бы, Марья Михайловна-с, немножко похудеть". Она вот не толстеет: обзавелась, кажется, какими-то амурами из саперного батальона. Слава Богу,
начинаю зевать. Теперь странички две Гондрекура, и лучше Доверова порошка.
Коли уж соглашаешься возложить на главу венец"от камени честна"
с таким экземпляром, так ясно, что
начнешь в первый же год искать утешений на стороне.
— У меня есть свой особый кружок, — запела она и завертела головой. — Я не могу расстаться
с воспоминаниями своей молодости. Когда покойник Тимофей Николаевич бывал у нас в Москве, он всегда говаривал:"И в шуме света не забывайте вечных
начал правды, добра и красоты".
Мне не хотелось выпускать ее. Еще две, три секунды, и я бы совладала
с собой; я
начала бы ее вышучивать.
Начать с того, когда я решилась ехать, вопрос: как одеться? — остановил меня. Если там все будут одни мужчины, надо надеть темное платье, даже черное. Недурно показать полное презрение к замарашкам-сочинителям. Да и потом, явитесь вы в хорошеньком туалете и вдруг ни один из этих уродов не догадается даже надеть белый галстук? А если там будут и женщины? Я очень волновалась.
В прошлом году, когда у Софи были jours fixes [журфиксы; установленное время приемов (фр.).], как раз в дни маскарадов, к часу все мужчины улизнут. А зевать
начинают с одиннадцати. Они прямо говорят, что им в миллион раз веселее
с разными Blanche и Clémence.
Да то ли еще рассказывал мне Кучкин. Другая девочка из того же выпуска… Эта похитрее. Сразу не поехала ни
с кем и
начала поддразнивать своих обожателей: кто больше даст. И Мишель Кувшинин, самый умный мальчик, на прекрасной дороге, теперь назначен куда-то губернатором, предлагал ей сто шестьдесят тысяч выкупными свидетельствами!!
К обеду голова у меня немножко проходит; а после обеда опять
начнет в виски стучать. Я приезжаю на вечер в каком-то тумане. Чувствую, что ужасно глупа. Я уж себе такую улыбку устроила, вроде того, как танцовщицы улыбаются, когда им подносят букеты. Рот
с обеих сторон на крючках. Этак, конечно, покойнее, когда головная боль не дает сообразить, что дважды два четыре; но на что же я похожа? На китайского божка.
А никакое сочинительское сердце устоять не может, когда вас самих
начинают цитировать, да еще
с закатыванием глаз и расширением ноздрей.
— Ну, — прервала я его, — я и
с осени
начинаю иногда эти иеремиады!
Начать с того: что за чин такой — быть матерью?
Сестра Елены вытаращила глаза,
начала произносить какую-то молитву на французском языке. Все поникли головами. Эффект был самый глупый. Им бы уж лучше взять себе какого-нибудь аббата, чтоб он им католические проповеди читал… Какая аффектация! Боже ты милосердный!.. Все как-то в нос и
с воздыханиями. Я сначала подумала, что это нарочно.
Если б он
начал со мной говорить, я, право, даже не знаю, о чем бы мы
с ним толковали?..
— Je vous vois venir, madame [Я догадываюсь, что вы хотите сказать, мадам (фр.).], — выговорил он
с расстановкой. — Вам угодно, чтоб я
начал браниться?
Я была как на иголках и
начинала немножко сердиться, что он со мной точно
с девчонкой. Я не вытерпела.
— Чего же лучше?
Начните с ее дома.
Этот граф приходится как-то родственником Вениаминовой. Он сочиняет разные романсы. Кажется, написал целую оперу. Он такого же роста, как Домбрович, только толще и неуклюжее его. Лицо у него красное, губастое,
с бакенбардами и нахмуренными бровями. Словом, очень противный.
С Домбровичем он на ты. Подсел ко мне, задрал ноги ужасно и
начал болтать всякий вздор. Его jargon в том же роде, как у Домбровича, но только в десять раз грубее. Он как сострит, сейчас же и рассмеется сам. А мне совсем не было смешно.
Он
начал с того, что похвалил меня за Вениаминову.
— Знаете, Марья Михайловна (он принял свой обыкновенный насмешливый тон), есть такие книжки… Соберется целое семейство,"во едину от суббот",
начнет кто-нибудь читать вслух чувствительную повесть про Адольфа и Амалию; мужья захрапят,
с барынями нервическая зевота, собачонки завоют…
Я
с любопытством
начала все разглядывать, как маленькая девочка.
Вот я и пришла к тому же концу,
с чего
начала. Если бы я была совсем чиста, мне бы не пришлось теперь вертеться, как белка в колесе.
Экая я глупая! Мне пришло под конец то,
с чего я должна была бы
начать. Это ясно, как божий день.
Домбрович совсем не то. Только
с ним я и
начала жить. Что бы мне ни пришло в голову, чего бы мне ни захотелось, я знаю, что он не только меня поймет, но еще укажет, как сделать. Жить
с ним не то, что
с Николаем. Он изучает каждую вашу черту, он наслаждается вами
с толком и
с расстановкой. Он не надоедает вам кадетскими порывами, как покойный Николай. Сама невольно увлекаешься им… А в этом-то и состоит поэзия!
Моя совесть совершенно спокойна. Голова не занята вздором, как прежде. Я не хандрю, не требую птичьего молока. Все пришло в порядок. Я
начинаю любить жизнь и нахожу, что
с уменьем можно весь свой век прожить припеваючи, как говорит Домбрович,"
с прохладцей", и сделать так, чтобы любовные дела не требовали никаких жертв.
И Капочка
начала нас учить. Она прелестно канканирует, лучше Деверии,
с каким-то дерзким шиком. Особенно то па, которое называется tulipe orageuse.
Обедал он у меня вместе
с Володским, а после обеда тот
начал к нему приставать, спрашивал его о каких-то детях. Мой сочинитель отшучивался; но, кажется, был недоволен.
У меня удивительные парикмахерские способности. Пока мы возились
с туалетом, я ее
начала расспрашивать, изучать балетные нравы. Я ведь очень сердилась на этих танцовщиц: в моей тетрадке негодовала на них по целым страницам. Не хочется только перечитывать…
После танцев мы ужасно хохотали. Мужчины и, разумеется, первый — мой сочинитель
начали писать русские акростихи на разные неприличные слова. Выходило ужасно смешно. Домбрович рассказывает, что несколько лет тому назад они всегда собирались
с разными литераторами и целые вечера забавлялись этим.
Вот как было дело. После обеда я легла спать, готовилась к ночи… В половине девятого я послала за каретой и поехала в Толмазов переулок. Туда был принесен мой костюм. Домбрович меня дожидался. Мы
с ним немножко поболтали; он поправил мою куафюру на греческий манер. В
начале десятого мы уже были на дворе нашей обители. Порядок был все тот же. Мы сейчас отослали извощика. Когда я посылаю Семена нанимать карету, я ему говорю, чтоб он брал каждый раз нового извощика и на разных биржах.
Я приподнялась на кровати и, держа его за обе руки,
начала рассматривать. Он немного постарел, немного пополнел; но все такой же моложавый,
с тем же большим лбом и маленьким носом и прической под гребенку, только отпустил себе редкую, жидкую бородку. Добрые его глаза смотрели на меня
с такой тихой и снисходительной любовью, что вся моя болезненная тягость, всякое ощущение страха и неприятного стыда, все это прошло.
И все вдруг запрыгали, захохотали, завизжали. Вот и я сама стараюсь выделывать tulipe orageuse. Потом схватывают меня сзади и влекут куда-то, точно в погреб. Сердце у меня
начало ныть, ныть. Так мне обидно, что меня влекут
с пира… И Степа мне представляется противным старикашкой, который лезет со мной целоваться…
Когда она ушла, мне сделалось вдвое стыднее и перед ней, и перед Степой. Я почувствовала, что нельзя уже мне стряхнуть
с себя всю мою нечистоту. Только что ушел Степа, я сейчас же
начала опять думать о моем развратителе.
— Знаешь ли, Маша, —
начал он, — что если б у тебя была похолоднее натура, знакомство
с Домбровичем принесло бы тебе огромную услугу.
Расселись мы. Я
начала с представления. Познакомила их. Первая фраза вышла у меня недурно. Я видела, что Степа доволен.
Он
начал было говорить со Степой немножко par dessus l'épaule [свысока (фр.).], беспрестанно прибавляя слово:
с.
Хозяйка
начала что-то толковать своим отвратительным голосом, достала какую-то книгу и развернула ее. Лизавета Петровна сняла
с себя кацавейку. Сняла и я мое пальто.
— Пляши, — закричал мастеровой и, схвативши женщину,
начал с ней кружиться. Они оба повалились на пол. Приподнявшись, он еще ближе подвинулся ко мне, протянул руки и
начал бормотать...
Да и
с какого слова
начала бы я свою речь?
В
начале одиннадцатого часа мы подъехали к крыльцу углового дома где-то в Мещанских. Крыльцо чистое и хорошо освещенное. Заставили нас подождать в сенях на площадке. Чиновник звонил два раза, в двери вделано окошечко
с решеткой. В него сначала поглядел кто-то, мне показалось: женское лицо. Наконец-то отперли.
— Да уж не знаю, Маша,
с чего и
начать.
— Я сначала было подумал: что-то оно очень добродетельно выходит и похоже на затверженный урок. Но я тотчас же сообразил, что Марья Васильевна никак не могла подозревать, что я явился соглядатаем. Стало быть,
с какой стати ей
начать рассказывать о девочке, которую я никогда и видом не видал. Баба она скорей простоватая, чем хитрая; а если б она действительно была так хитра, то без надобности хитрить все-таки не стала бы.
Он уже
начал порядочно говорить, и надо бы
с ним посидеть хоть часика два в день.
— Нужно, чтобы каждый из нас
начал также
с корня.
"Брось все твои затеи и проповеди падшим женщинам. Ты сама какой то флюгер.
Начинай учиться
с азбуки. Перестань верить в силу любви. Никакой такой силы нет, а есть ум. И так как ты еще глупа, так поступай к нам в выучку."
Надо
начать с азбуки… Стало быть, следует бросить Лизавету Петровну и все ее затеи.
Ведь без жертв ни в чем не обойдешься! Надо
начинать с азбуки; стало быть, следует принести в жертву истинному принципу все свои личные engouements.
Во-первых, мне надо просто-напросто отдохнуть месяца два, три, пожить растительной жизнью. Говорила я вчера очень обстоятельно
с Зильберглянцем. Он меня гонит за границу, как только исправится погода. Я знаю, что Степа согласен будет поехать со мной. Да если б даже и не здоровье, так и то мне нужно вырваться из Петербурга, по крайней мере на год, и где-нибудь в маленьком городке засесть и
начать буки аз — ба, веди аз — ва…
Ариша долго возилась
с каким-то сундуком. Я
начала ее торопить, чтоб поскорей уйти.
Домбровичи и иные отправлялись сейчас в музеи, описывали природу и были счастливы; а я, мой милый друг,
начал с арифметики и грамматики.
Вот хоть бы сегодня. Степа читал мне Гамлета. Я только благодаря ему
начала понимать шекспировский язык, хоть и болтаю
с детства по-английски. Его возглас до сих пор звучит у меня в ушах...