Неточные совпадения
Мне понравились только некоторые подробности.
Он был даже влюблен, этот философ. Ел
он каждый
день на несколько копеек хлебца, молочка и записывал все в книжечку, сколько
он каждый
день тратил.
Какой чудак!
В прошлом году, когда у Софи были jours fixes [журфиксы; установленное время приемов (фр.).],
как раз в
дни маскарадов, к часу все мужчины улизнут. А зевать начинают с одиннадцати.
Они прямо говорят, что
им в миллион раз веселее с разными Blanche и Clémence.
Гулять! Никогда я не любила ходить, даже девочкой. Да нас совсем и не учат ходить. Кабы мы были англичанки — другое
дело. Тех вон все по Швейцариям таскают.
Как ведь это глупо, что я — молодая женщина, вдова, пятнадцать тысяч доходу, и до сих пор не собралась съездить, ну хоть в Баден какой-нибудь. Правда, и там такие же мартышки,
как здесь. Поговорю с моим белобрысым Зильберглянцем.
Он мне, может, какие-нибудь воды присоветует. Но ведь не теперь же в декабре.
Вот если бы Степа приехал поскорее, эта зима могла бы пройти очень весело. В свет
его, конечно, не затащишь.
Он будет так же браниться,
как и прежде, но я бы
его к Плавиковой. Устроила бы себе там свой маленький двор. А в отдалении пускай себе разные Гелиотроповы отирают свои лбы и сапят. Ça aurait du piquant [Это было бы пикантно (фр.).]. У себя бы назначила
день. Для Степы выбрала бы из барынь кто поумнее. После танцев и всякого пустейшего вранья я хоть бы немножко освежалась.
Но
какое до
них дело нашим барыням; а особенно всем этим Кучкиным и разным другим иерихонцам?
Вот то-то и
дело, что никто из нас, женщин, никогда ничего хорошенько не передумал. Повторяем,
как сороки, одни слова; а что в
них такое сидит — не знаем.
Я скажу вот еще что: если бы, в самом
деле, можно было говорить с покойниками, например, хоть бы мне с Николаем, тогда надо до самой смерти быть
его женой духовно. Мне не раз приходило в голову, что любовь не может же меняться. Так вот: сегодня один, завтра другой,
как перчатки. Что ж удивительного, если между спиритами есть неутешные вдовы.
Они продолжают любить своих мужей…
они ставят себя с
ними в духовное сношение. Наверно, найдутся и такие, что не выйдут уже больше ни за кого.
— Это у раскольников законоучители так называются. Помилуйте, давно ли я был чуть не революционер, давно ли все кричали, что мои повести, так сказать, предтеча разных общественных землетрясений? И ничего-то у меня такого в помышлениях даже не было.
Какое мне
дело, пахнут мои вещи цивизмом или не пахнут, возбуждают
они мизерикордию или не возбуждают? Я этого знать не хочу!
— Позвольте, позвольте. Если вы добрый человек, вам вовсе не все равно,
какое впечатление делают ваши повести… служат ли
они доброму или дурному
делу?
— Случается, но очень, очень редко… Вот и вся неделя. Остается воскресенье…
оно проходит всегда… не знаю
как. Это такой бестолковый
день!
— Да! Я вот что хотела вам сказать. Положим даже, что в этот маскарад я себя вела неглупо. Но ведь это всего один раз. Нельзя же все изучать разных Clémences. Несколько
дней в неделю идет у меня на пляс. Вы сами знаете: что там отыщешь нового? Все те же кавалеры, те же барыни, les mêmes cancans et la même vanité [те же сплетни и та же суета (фр.).]. Хоть бы я была Бог знает
какая умница, — из
них ничего нового не выжмешь.
Я
ему написала в записке, что
он сделал преступление! Но полно, так ли это! Бросить слово легко; но доказать
его не так-то! Самый поступок не есть же преступление. Ну, увлекись я в эту минуту немножко больше. Будь
он помоложе, посвежее…
Как знать? Я бы, вероятно, тоже плакала на другой
день; но
его бы не обвиняла. Презирала бы только себя. Значит,
дело тут не в том, что случилось, а в том,
как случилось.
Да надо еще сказать, что я была девчонка, едва распустившийся цветок, достойна была хоть какой-нибудь грации, изящного обхождения… Тогда-то и нужно беречь женщину и поэтизировать супружеские обязанности. А мужья-то нас и портят! Ни одного уголка не оставят
они в нашей женской натуре без оскорбления. Теперь"
дело мое вдовье",
как говорила нянька Настасья. La susceptibilité est un peu tardive! [Обидчивость несколько запоздалая! (фр.).]
Тысяча вещей, которые меня удивляют, шокируют, ставят иногда в тупик, для
него ясны,
как божий
день.
Домбрович заходит ко мне до обеда не больше двух раз в неделю; а в остальные
дни я заезжаю в гостиный, приказываю Федору ждать меня около перинной линии и отправляюсь пешком к Александрийскому театру, в переулок,
как бишь
он называется, такое смешное имя… да, вспомнила, Толмазов переулок.
Но куда я
дену Володьку? Брать с собой — тоска! Я хочу быть
как вольная птица… Отдам я
его Додо Рыбинской или лучше баронессе Шпис… Она такая чадолюбивая; ну, и пускай ее возится с Володькой…
У нас бы со скандалом выгнали из театра, если б за кулисами и в фойе такие
дела выделывать,
как у
них.
Вот
как было
дело. После обеда я легла спать, готовилась к ночи… В половине девятого я послала за каретой и поехала в Толмазов переулок. Туда был принесен мой костюм. Домбрович меня дожидался. Мы с
ним немножко поболтали;
он поправил мою куафюру на греческий манер. В начале десятого мы уже были на дворе нашей обители. Порядок был все тот же. Мы сейчас отослали извощика. Когда я посылаю Семена нанимать карету, я
ему говорю, чтоб
он брал каждый раз нового извощика и на разных биржах.
Да,
как он держан? Видела ли я
его раз в неделю, в последнее время? Не знаю. Вставала я в то время, когда миссис Флебс уводила
его гулять, а потом целый
день меня не бывало дома. Кое-когда я слышала из детской
его хныканье. Вот и все. У меня совсем не было сына.
— Ах,
какой ты, Степа, — позволила я себе возражение, —
как будто кто-нибудь серьезно занимается горничными девками и лакеями. Я
им плачу жалованье;
они обделывают свои
дела,
как им угодно. Вот и все.
Степа долго и искренно говорил мне.
Он мне в самом
деле показал, до
каких ужасающих размеров дошла я в моем néant!..
О себе еще ничего толком не рассказывал:
какие его планы, зачем
он, собственно, вернулся в Россию, нет ли сердечных
дел?..
Заговорили
они между собою о своих
делах. Лизавета Петровна рассказала мне, что тут, в этой самой комнате, собирается каждый
день десять девушек, таких же лет,
как Елена Семеновна, и учатся
они не высшим наукам, а тому, что нужно для простой сельской наставницы. Елена Семеновна в одно время и преподавательница, и сама ученица; Лизавета Петровна приходит почти каждый
день…
И в самом
деле,
как я смешна была и нелепа в
их глазах. Видят
они: барыня молодая, нарядная, приходит в солдатский увеселительный дом и стоит дурой…
Они сейчас же должны были понять, что эта барыня от безделья суется не в свое
дело, желает
им читать мораль, толковать
им, что
они"живут в грехах", колоть
им глаза своей добродетелью, наводить тоску и срамить, когда
им одно спасенье: заливать свой загул вином!
— Извините меня, mesdames, — заметила хозяйка, — je ménage mes demoiselles… [я берегу своих девушек (фр.).] Я не знаю,
как им понравится. Я
их ни в чем не принуждаю.
Они могут принимать своих гостей; но ни одна из
них вам не знакома. Может быть,
они подумают, что я пускаю в мое заведение таких особ, которые следят за
ними… У
них есть также свои
дела, свои тайны. Вы мне позволите предупредить
их?
Наняли мы квартиру для приюта. У нас уж три девушки. Я езжу каждый
день.
Они у меня раза два плакали. Я изливаю всю свою душу. Сама учусь с азбуки. Преподавать грамоту очень трудно. А все еще у меня нет той задушевности убеждения,
какая чувствуется в Лизавете Петровне.
Нет,
он не может быть выдуманным. Меня все влекло к
нему. Я, в сущности, никогда не сомневалась в том, что нужно рано или поздно оборвать свою жизнь на чем-нибуив решительном, что ни для
какого дела я не имею твердых правил, что в голове у меня один сумбур, а стало быть, на веки-вечные
он и останется, если я буду мириться с полумерами.
— Так вот в чем
дело, миссис Флебс: до сих пор я ни во что не входила, но теперь буду вести Володю иначе. Продолжайте ваши обязанности,
как нянька, и только. Измените с
ним ваш тон, иначе вы
его сделаете или капризным, или совсем глупым.
С
какой стати
он станет тратиться: нанимать дачу или ездить ко мне каждый
день. Все это стоит.
— Теперь другое
дело, — ответил
он добродушнейшим тоном. — Ты становишься живым человеком. Тревога твоя успокаивается, ешь ты хорошо, купаешься и пьешь сыворотку. Теперь мы с тобой тихонечко, не торопясь,
как говорится, с прохладцей, будем калякать себе.
— Послушай, Степа (перебила я
его вдруг, боясь, что мой вопрос придется потом некстати). Ведь если ты так долго работал и еще собираешься работать, то ведь тебя наконец и спросят:
каким же
делом ты займешься здесь, в России? Неужели весь свой век будешь пребывать за границей?
Как это приятно следить за таким мальчуганом и чувствовать, что
он каждый
день узнает нового своей маленькой головкой! Я совсем почти не трогаю
его; но
он сам беспрестанно обращается ко мне.
В самом
деле, если разобрать
его житье бытье,
какие у
него личные утехи? Никаких. Целый
день с утра
он работает, читает, пишет, готовится к своей"скромной доле"и будет еще готовиться целыми годами трудов.
Ему тридцать один год, и ни единой души, связанной с
ним живой связью. Так
он ведь и промается.
Ему, положим, и не нужен pot au feu [буквально: горшок с супом; здесь: семейный очаг (фр.).], но я верить не хочу, чтобы в иные минуты такое одиночество не давило
его!
Ведь
какая я еще девчонка:
он мог несколько раз обернуться и пожалуй бы заметил, что я за
ним слежу. Степа представит мне
его на
днях,
он меня узнает, и выйдет весьма глупое quiproquo [недоразумение (лат.).].
— Для самого
дела. Где мне лучше, там я и остаюсь. Вот у
него какая философия!
Его презрение к женщинам не делает чести умному человеку. Но в самом ли
деле презирает
он их? Ничего подобного я нынче не заметила в
нем. Может быть,
он берет нас попросту, не выдумывает ничего от себя, и так
как в нас, действительно, очень мало толку, так
он и дожидается, пока этого толку будет побольше.
—
Он или рисуется, или сам не знает, что говорит! Но отчего на меня так подействовал разговор с Кротковым?
Какое мне
дело до
его разных взглядов! Мало разве на свете всяких уродов, желающих оригинальничать?
Я опять в большом расстройстве. Я точно потеряла равновесие. Вместо того, чтобы работать, сижу и Бог знает об чем думаю. Не знаю: лень ли это, или новое сомнение в своих силах… Вот уже несколько
дней,
как я избегаю разговоров со Степой.
Он, может быть, и замечает во мне странное настроение, но ничего не говорит. Мне противно самой.
Дело у меня из рук валится. Чуть сяду за книжку, и сейчас полезут в голову глупые вопросы: «Зачем ты это делаешь? брось ты свое развивание, ни для кого это не нужно».
Прошло почти десять
дней, а гостя нет. Целый
день проходит у меня в молчании. Я сама на себя бешусь; но не могу развязать язык. Я просто бегаю от Степы.
Как это глупо! Разве я боюсь чего-нибудь? Разве Степа имеет на меня какие-нибудь права?
Он сам же просился всегда в конфиденты…
Этот человек ходит теперь по Петербургу, курит свои сигары, читает книжки и столько же думает обо мне,
как о китайском императоре. Был
он два, три раза на даче у знакомого, увидал там барыню, нашел ее очень нелепой, поговорил с ней на скамейке в саду, объявил, что весьма уважает брак вообще, и контору какого-то г. Фуа в особенности, а с этой барыней теперь делается что-то до того чудное, что еще
день, другой — и она побежит отыскивать
его, если
он не догадается явиться на дачу.
Степа нисколько не виноват, что тут случился; но
он меня ужасно стеснял. Я бы хотела провести целый
день с
ним, с глазу на глаз, видеть
его по-домашнему, поговорить попросту, не так,
как тут в гостиной. Такого человека,
как он, надо видеть по-домашнему, т. е. сблизиться с
ним.
Он рассуждений не любит и в качестве гостя никогда не выскажется. Это не то что милейший мой Степан Николаич. Такие люди в мелочах говорят крупные вещи.
Всем своим тоном
он как будто хочет приучить меня жить, думать и говорить попросту. Приучить! Ничего этого, конечно, у
него и в помышлениях нет.
Он человек сам по себе и уж за такое вздорное
дело,
как женщина, конечно, не возьмется.
Я вижу теперь,
какую любовь найдет женщина около этого человека.
Он будет ее любить верно, крепко, горячо; но никогда не помирится она с своей долей, если не сумеет подняться до
его души, до
его кровного
дела.
Какой ответ на это? Броситься и прошептать"Я твоя!".
Он любит меня. Я это знаю.
Он хочет принизиться до меня. Я в этом не сомневалась. Разве все это меняет
дело? Я обошлась с
ним кротко и успокоительно,
как"приютская попечительница".
Он и не заметил, что я окоченела.