Неточные совпадения
— Ведь я сам крестьянский сын, —
сказал он без рисовки, даже опустил ресницы, — приемыш. Отец-то мой, Иван Прокофьев Теркин, — из села Кладенец. Мы стояли там,
так около вечерен. Изволите помнить?
Ему стало жутко около нее. Никогда еще в жизни не нападала на него
такая оторопь, даже покраснел и губы все искусал. В первые минуты не мог ничего ей
сказать подходящего, дурак дураком сидел, даже пот выступил на лбу.
Он не понимал даже, как мог он оторваться от нее и попасть на пароход. Да и она, —
скажи он слово, осталась бы до позднего часа, и тогда ее разрыв с мужем произошел бы сегодня же. Ведь нынче вечером должен приехать из Москвы Рудич. Но она ушла в допустимый час — часа в два. В
такой час она могла, в глазах прислуги, вернуться из сада или гостей.
— Вася! Я готова уехать с тобой. На том же пароходе,
так вот, как я есть… в одном платье… Но не будешь ли ты сам упрекать меня потом за то, как я обошлась с мужем? Я ему
скажу, что люблю другого и не хочу больше жить с ним. Надо его дождаться… Для тебя я это делаю…
Теркину он начал было говорить «ты», желая, видно, показать ему, что тот, как мужицкий сын, должен выносить
такое обращение безропотно. Пошли к инспектору, — даже не допустили Теркина, — и
сказали, что они этого за своего товарища выносить не могут.
— Ладно! Посмотрим! —
сказал задорно Зверев, а сам был рад-радешенек, что история кончилась
так, а не иначе.
И
так грозно он это
сказал, что Зверев начал креститься и клясться. Ему даже противно стало.
—
Так вот я тебе что
скажу, Иваныч: ты меня слушайся, не перечь, и выйдет из тебя кузнец заправский.
Он это
сказал с глазу на глаз и директору вряд ли докладывал в
таком именно смысле. Опасность росла с каждым днем. Стал он замечать, что и директор иначе с ним держится и совсем не те вопросы задает, как прежде.
— Экземпляр! — шепотом
сказал капитан и крикнул в дверку буфета: — Илья!.. Снаряди-ка нам чаю порцию. Со сливками, и сухарей, коли есть, а то
так булку.
Он все-таки не удержался и
сказал Перновскому, продолжавшему бушевать...
Зачем бежать? Почему не
сказать мужу прямо: «Не хочу с тобой жить, люблю другого и ухожу к нему?»
Так будет прямее и выгоднее. Все станут на ее сторону, когда узнают, что он проиграл ее состояние. Да и не малое удовольствие — кинуть ему прямо в лицо свой приговор. «А потом довести до развода и обвенчаться с Васей… Нынче
такой исход самое обыкновенное дело. Не Бог знает что и стоит, каких — нибудь три, много четыре тысячи!» — подумала Серафима.
Он и напомнил. Правда, ответа не получил, но это его тогда не смутило. А весной, когда они встретились в Москве, Усатин «оборудовал» новое акционерное дело по нефтяной части и говорил о нем с захлебыванием, приводил цифры, без хвастовства упоминал о дивиденде в двадцать три процента, шутя предлагал ему несколько акций «на разживу», и Теркин ему,
так же шутя,
сказал на прощанье...
И Теркину вспомнился тут его разговор на пароходе с тем писателем, Борисом Петровичем. Он ему прямо
сказал тогда, что считает
такие затеи вредными. Там, в крестьянском быту, еще скорее можно вести
такое артельное хозяйство, коли желаешь, сдуру или от великого ума, впрягать себя в хомут землепашца, а на заводе, на фабрике, в большом промысловом и торговом деле…
Сегодня она должна довести до того, чтобы он взял себе двадцать тысяч. Будет он допытываться, чьи это именно деньги — она
скажет; а нет —
так и не надо говорить. Мог и отец оставить ей с матерью.
— Вася! Милый! Зачем
так ставить дело?.. Маменька и я вольны распорядиться этими деньгами, как нам совесть наша
скажет… Мы не ограбим Калерии. Да она первая, коли на то пошло, даст нам взаймы.
— Неужели
так и
сказала: «благоглупостей»?
— Сима! —
сказал Теркин строго, стоя все еще у дерева. — Совести своей я тебе не продавал… Мой долг не только самому очиститься от всякого облыжного поступка, но и тебя довести до сознания, что
так не гоже, как покойный батюшка Иван Прокофьич говорил в этаких делах.
Стычка с Серафимой — по счету первая за весь год. Это даже удивило его. Значит, он сам сильно опошлел, и ей не в чем было уступать ему или противоречить. Не раздражение запало в нем, а тяжесть от раздумья. Он поступит
так, как
сказал еще утром. Никакой стачки, никакого «воровского» поступка он не допустит. В этом ли одном дело?
— А-а!.. Вот оно что! Как только увидал эту кривляку,
так и преисполнился к ней благоговения!..
Скажите, пожалуйста!
— А за тебя нет? — Она опять подошла к кровати и стала у ног. — Помни, Вася, — заговорила она с дрожью нахлынувших сдержанных рыданий, — помни… Ты уж предал меня… Бог тебя знает, изменил ты мне или нет; но душа твоя, вот эта самая душа, про которую жалуешься, что я не могу ее понять… Помни и то, что я тебе
сказала в прошлом году там, у нас, у памятника, на обрыве, когда решилась пойти с тобой… Забыл небось?.. Всегда
так, всегда
так бывает! Мужчина разве может любить, как мы любим?!
Но Теркин уже вскочил и сейчас все вспомнил. Лег он, дождавшись Калерии, в большом волнении. Она его успокоила,
сказала, что мальчик еще жив, а остальные дети с слабыми формами поветрия. Серафима прошла прямо к себе из лесу. Он ее не стал ждать и ушел наверх, и как только разделся,
так и заснул крепко. Не хотел он новых сцен и решил утром рано уехать в посад, искать доктора и побывать у местных властей.
— Голубчик! Она вас до сумасшествия любит. Что ж это больше,
скажите вы сами?.. Мне
так прискорбно. Внесла сюда раздор… Я рада-радехонька буду уехать хоть завтра… да мне вас обоих до смерти жалко. Помирить вас я должна… Непременно!
Все это вылетело у него стремительно, и пять минут спустя он уже не помнил того, что
сказал. Одно его смутно пугало: как бы не дойти опять до высшего припадка гнева и
такой же злобы, какая у нее была к Калерии, и не задушить ее руками тут же, среди бела дня.
С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об «истории». Теркин избегал
такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем,
сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
— Как же иначе-то?.. Ведь нельзя же
так оставить все. Серафима теперь у тетеньки… Как бы она меня там ни встретила, я туда поеду… Зачем же я ее буду вводить в новые грехи? Вы войдите ей в душу. В ней страсть-то клокочет, быть может, еще сильнее. Что она, первым делом,
скажет матери своей: Калерия довела меня до преступления и теперь живет себе поживает на даче, добилась своего, выжила меня. В ее глазах я — змея подколодная.
— Вот, господин… Попомните: извозчик Николай…
Так и
скажите — к Малыш/ову. Время и за кладью присмотреть. Вон и Кладенец наш… видите обрыв-то… темнеется… за монастырем…
— Экое свинство! — повторил он
так же сердито, хотел еще что-то
сказать, смолк и застыдился.
—
Так, значит, я не ошибся! — возбужденно
сказал настоятель. — Ваша фамилия сейчас мне напомнила… Вот отец казначей здесь внове, а я больше пятнадцати лет живу в обители. Прежде здешние дела и междоусобия чаще до меня доходили. Да и до сих пор я имею сношения с местными властями и крестьянскими н/абольшими…
Так вы будете Теркина… как бишь его звали… Иван Прокофьич, никак… если не ошибаюсь?..
Черная изба осталась почти
такою, как была и десять лет назад; только в ней понаделали вокруг стен
таких столов, как в кухнях. В чистые две горницы хозяин не водил его;
сказал, что там он живет с сыном; работники летом спят в сарае, а зимой в избе. Теркин посовестился попросить провести и туда.
— Как
сказать, мы в это не входим… Сын — от… чай, видели…
такой худощавый из себя парень, — большой искусник по своей части… Тот, поди, куда-нибудь гнет… Только они к здешней молельне не привержены.
— Видишь, тетка, —
сказал он, совсем смягченный своим признанием, — я
такой же приемыш, как и твои названые детки. Вы их со стариком где же брали? У здешних кладенецких крестьян или у деревенских?
— Малый весьма дошлый и усердный. По правде вам
сказать, он один и действует. Монашествующая наша братия да и белое духовенство не пускаются в
такие состязания. Одни — по неимению подготовки, а другие — не о том радеют… Чуть что — к светскому начальству с представлениями: «и это запрети, и туда не пущай». И нашему-то брату стало куда труднее против прежнего. В старину земская полиция все была… и вязала, и решала. А теперь и послабления допускаются, и то и дело вмешательство…
— Ну
так что же? — уж с большим задором возразил Мохов. — Какое же здесь крестьянство,
скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных две статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет… Есть еще каменоломня… Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы с мелких обывателей… А теперь доход-то весь плёвый, да половину его уворуют… Так-то-с!
— Уж не знаю, как вам
сказать… считает нас, быть может, кулаками и мироедами… Мы еще в те поры ему с Иваном Прокофьичем говорили: «ничего-то из вашего товарищества не выйдет путевого, коли вы Малмыжского с его клевретами думаете допустить до этого самого дела»…
Так оно и вышло!
Николай Никанорыч восхищался ее руками. Ей это казалось немного странным. Она считала почти уродством, что у нее
такие маленькие руки. Даже перчатки надо было выписывать из Москвы, когда она выходила из института. Совсем детские! Но все-таки они нравятся, и Николай Никанорыч нет-нет да и
скажет что-нибудь
такое и смешное, и лестное насчет ее «ручоночек».
Он
так это мило
сказал, с опущенными ресницами, что Сане захотелось поцеловать его. Ну, хоть в лоб, даже и при тете. Наливка сладко жгла ее в груди и разливалась по всем жилам… Каждая жилка билась.
Зачем она прислала за Николаем Никанорычем? Может быть, „за этим самым“. Не написал ли он ей письма? Он
такой умный. Если просить согласия, то у нее — у первой. Как она
скажет,
так и папа.
Бодрым, молодым движением Теркин юркнул в дверку и поднялся наверх. Пономарь продолжал звонить, засунув бумажку в карман своих штанов. Он поглядывал наверх и спрашивал себя: кто может быть этот заезжий господин, пожелавший лезть на колокольню? Из чиновников? Или из помещиков?..
Такого он еще не видал. Да в село и не заезжают господа. Купцы бывают, прасолы, скупщики меда, кож, льну… Село торговое… Только этот господин не смотрит простым купцом. Надо будет
сказать батюшке. А он еще не приходил…
— А как же-с? Продавец — прирожденный барин, а покупатель — вы, человек, сам себя сделавший,
так сказать, радетель за идею, настоящий патриот… И родом вы из крестьянского звания — вы изволили это мне сами сообщить, и не затем, чтобы этим кичиться… Эмблема-с… Там — неосмысленное и преступное хищение; здесь — охрана родного достояния! Эмблема!
— К приварку — не в виде мяса, а презренного металла — ныне все получили пристрастие… Уж не знаю, кого вы возьмете на службу компании, Василий Иваныч, только специалиста все-таки не мешает… Про себя
скажу — кое-чему я, путем практики, научился и жизнь российских лесных пространств чую и умом, и сердцем… Но никогда я не позволю себе против высшей науки бунтовать.
—
Так мы с вами в одних чувствах, —
сказал Теркин и еще ласковее поглядел на Хрящева.
— Я тебя не выдавал!.. Ты хочешь
сказать, что за меня сцепился с Трошкой… На это твоя добрая воля была!.. Вася!
Так не хорошо!.. Не по-товарищески!.. Что тебе стоит? Ты теперь в миллионных делах…
— Не брыкайся! —
сказал он мягче, борясь с чувством гадливости, почти злорадства, к этому проворовавшемуся предводителю; что тут была растрата — он не сомневался. — Позволь, брат, и мне заметить, продолжал он в том же смягченном тоне. — Коли ты меня, как товарища, просишь о спасении, то твои фанаберии-то надо припрятать… Отчего же не
сказать: „
так, мол, Вася, и
так — зарвался…“ Нынче ведь для этого особые деликатные выражения выдуманы. Переизрасходовал-де!
Так веду? И чьи же это деньги были?
— Спасибо за гостеприимство, —
сказал Теркин, чувствуя, что имеет дело с барином не
такого калибра, как „Петька“ Зверев. — А ежели не поладим, Павел Иларионович?
Но радость Низовьева была
так сильна, что он ничего не заметил на этот нескромный возглас, вздохнул и
сказал еще раз...
— Да вы еще ничего не
сказали. Ежели я для вас женатым не смотрю, значит, еще не
так постарел… тем лучше.
— Я не к тому это
сказал, чтобы выставляться перед вами. А
так, к слову. С вами — вы увидите — я сразу нараспашку. Вы думали небось про то, что зовется судьбой?
— Вы меня не осудите, батюшка, — начала она полушепотом и оглянулась на дверь в переднюю. — Я ведь день-деньской сижу вот здесь, во флигеле. И Саню-то не вижу по целым неделям — в кои-то веки забежит. Чуть не
так скажешь — сейчас: „ах, няня, ты ворчунья!“ А у меня душа изныла. Вас имею удовольствие видеть в первый раз и почему-то заключаю, что вы — человек благородный.