Неточные совпадения
Не заедет он по доброй воле в Кладенец, и сделайся он миллионщиком,
ни алтына не даст на нужды мира тому сельскому обществу,
что собирает сходки в старинном барском флигеле,
до сих пор известном под прозвищем «графского приказа».
Так они и не справились
до появления Кузьмичева,
что случилось часа через полтора, когда красная полоса заката совсем побледнела и пошел девятый час. Сорвать пароход с места паром не удалось помощнику и старшему судорабочему, а завозить якорь принимались они
до двух раз так же неудачно. На все это глядел Теркин и повторял при себя: «Помощника этого я к себе не возьму
ни под каким видом, да и Андрей-то Фомич слишком уж с прохладцей капитанствует».
В девять ушел фельдшер; сторож ночевал рядом, в передней. В четверть десятого Теркин сразу выпил все,
что было в пузырьке. Думал он написать два письма: одно домой, старикам, другое — товарищам; кончил тем,
что не написал никому.
Чего тут объясняться? Да и не дошли бы
ни до стариков,
ни до товарищей письма, какие стоило оставлять после своей добровольной смерти.
— Не знаю-с! — перебил Перновский. — И не желаю, господин Теркин, отвечать вам на такие…
ни с
чем не сообразные слова. Надо бы иному разночинцу проживать
до сего дня в местах не столь отдаленных за всякое озорство, а он еще похваляется своим закоренелым…
Не жаль ей этого домика, хотя в нем, благодаря ее присмотру, все еще свежо и нарядно. Опрятность принесла она с собою из родительского дома. В кабинете у мужа, по ту сторону передней, только слава,
что «шикарно», — подумала она ходячим словом их губернского города, а
ни к
чему прикоснуться нельзя: пыль, все кое-как поставлено и положено. Но Север Львович не терпит, чтобы перетирали его вещи, дотрагивались
до них… Он называет это: «разночинская чистоплотность».
Теркин слушал его, опустив немного голову. Ему было не совсем ловко. Дорогой, на извозчике, тот расспрашивал про дела, поздравил Теркина с успехом; про себя ничего еще не говорил. «История» по акционерному обществу
до уголовного разбирательства не дошла, но кредит его сильно пошатнула. С прошлого года они нигде не сталкивались,
ни в Москве,
ни на Волге. Слышал Теркин от кого-то,
что Усатин опять выплыл и чуть ли не мастерит нового акционерного общества.
— Полно, Серафима! Это наконец некрасиво! На
что ты злишься? Девушка нас любит, ничего не требует, хочет, видимо, все уладить мирно и благородно… а мы, — я говорю: мы, так как и я тут замешан, — мы скрыли от нее законнейшее достояние и
ни строчки ей не написали
до сегодня. Надо и честь знать.
Знаете
что, Василий Иваныч, она перевела дух и подняла голову, глядя на круглую шапку высокой молодой сосны, — меня, быть может, ханжой считают, святошей, а иные и
до сих пор — стриженой,
ни во
что не верующей…
С отъезда Серафимы они еще
ни разу не говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать,
что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще
до одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
— Как же иначе-то?.. Ведь нельзя же так оставить все. Серафима теперь у тетеньки… Как бы она меня там
ни встретила, я туда поеду… Зачем же я ее буду вводить в новые грехи? Вы войдите ей в душу. В ней страсть-то клокочет, быть может, еще сильнее.
Что она, первым делом, скажет матери своей: Калерия довела меня
до преступления и теперь живет себе поживает на даче, добилась своего, выжила меня. В ее глазах я — змея подколодная.
До него все-таки доходил торопливый гул молебнов. Он силился не слышать,
ни о
чем не думать, не вызывать перед собою никаких /образов.
Ему было себя ужасно жаль. Не он виноват, а проклятое время. Дворяне несут крест… Теперь надумали поднимать сословие… Поздно локти кусать. Нельзя уже остановить всеобщее разорение. Ничего другого и не остается, как хапать, производить растраты и подлоги. Только он, простофиля, соблюдал себя и дожил
до того,
что не может заплатить процентов и рискует потерять две прекрасные вотчины
ни за понюшку табаку!
— Я все помалчивал… Пускай, мол, выскажется
до самого дна. Да почему и не предположить,
что такая величина, как я, польстится на то, чтобы вступить в союз с господином таксатором…
Ни больше
ни меньше, как всех мы должны провести и вывести Низовьева, Черносошного, вас, Василий Иваныч, и — в лице вашем — всю компанию.
— Никакого тут святошества нет. Я употребляю слово „грех“ попросту. Я тобой хотел овладеть, зная,
что ты чужая жена… и даже не думал
ни о
чем другом. И это было низко… Остальное ты знаешь. Стало, я же перед тобой и виноват. Я — никто другой — и довел тебя
до покушения и перевернул всю тебя.
Разве она сразу попустила себя
до положения его временной содержанки? Как бы не так! Она и здесь живет как благородная дама, которая осчастливила его тем,
что согласилась поместиться в его квартире; а сам он перешел во флигелек через двор. Между ними —
ни малейшей близости.
Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек! В уездном городе измена!
Что он, пограничный,
что ли? Да отсюда, хоть три года скачи,
ни до какого государства не доедешь.
Хлестаков. Да
что? мне нет никакого дела
до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь,
до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь,
что у меня нет
ни копейки.
Позавтракать // Мужьям хозяйки вынесли: // Ватрушки с творогом, // Гусятина (прогнали тут // Гусей; три затомилися, // Мужик их нес под мышкою: // «Продай! помрут
до городу!» — // Купили
ни за
что).
Идите вы к чиновнику, // К вельможному боярину, // Идите вы к царю, // А женщин вы не трогайте, — // Вот Бог!
ни с
чем проходите //
До гробовой доски!
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, //
До смерти не избыть!