Неточные совпадения
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о том, что проблемы реальности,
свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных в тайны христианства, лишь в акте
веры, в котором дается не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Требование «научной»
веры, замены
веры знанием есть, как мы увидим, отказ от
свободы, от свободного избрания и от вольного подвига, требование это унижает человека, а не возвышает его.
Поэтому дело спасения не было делом насилия над человеком: человеку предоставлена
свобода выбора, от него ждут подвига
веры, подвига вольного отречения от разума этого мира и от смертоносных сил этого мира во имя разума большого и сил благодатных и спасающих.
Вера в воскресение есть акт
свободы, свободного избрания, свободной любви к Христу и, вместе с тем, акт отречения от своей ограниченности и ограниченности мира.
И чудо воскресения, как и всякое чудо, дано лишь для
веры, для
свободы.
Для этой гносеологии знание в конце концов сводится к
вере, к
свободе выбора, к этике воли.
Свободу совести защищает безрелигиозный, холодный к
вере мир как формальное право, как одно из прав человека и гражданина; мир же церковный, охраняющий
веру, слишком часто и легко
свободу совести отрицает и религиозной
свободы боится.
И те, которые ограждают
свободу совести как формальное, бессодержательное, политическое право, и те, которые политически же отрицают подобное право и внешне, формально охраняют
веру, одинаково чужды
свободе и далеки от ее святости.
Что люди, чуждые
вере, враждебные религии, не могут говорить о религиозной совести и бороться за религиозную
свободу, это, казалось бы, само собою очевидно.
Христианину безмерно дорога
свобода, потому что
свобода есть пафос его
веры, потому что Христос есть
свобода.
И если свойства эти не противны
свободе и не должны вести к принуждению и насилию, то потому только, что
свобода входит в содержание христианской
веры, что религия Христа исключительна в своем утверждении
свободы и нетерпима в своем отрицании рабства, насилия и принуждения.
Любовью и
свободой исчерпывается содержание новозаветной
веры, преодолевающей ветхозаветное законничество и языческий натурализм.
Вера есть «обличение вещей невидимых», т. е. акт
свободы, акт свободного избрания.
А такая
свобода избрания возможна лишь в том случае, если в
вере нет принудительности, нет насилующих гарантий.
Знание тем и отличается от
веры, что оно принудительно и гарантировано, оно не оставляет
свободы выбора и не нуждается в ней.
В
вере есть
свобода и потому есть подвиг, в знании нет
свободы и потому нет подвига.
Снять бремя
свободы и подменить
свободу принуждением значит уничтожить тайну
веры, которая и есть тайна благодатной
свободы и свободной любви, значит превратить религиозную жизнь в принуждение видимых вещей, закрепить необходимость.
Ведь сущность
веры христианской в том и заключается, что отвергается возможность
свободы вне Христа: только Христос делает нас свободными, вне Христа рабство и принуждение.
Преследования и принуждения в делах
веры и совести невозможны и нецерковны не в силу права
свободы совести или формального принципа веротерпимости, что не важно и не относится к сущности религии, а в силу долга
свободы, обязанности нести бремя, в силу того, что
свобода есть сущность христианства.
Когда государство, область принуждения и закона, вторгается в церковь, область
свободы и благодати, то происходит подобное тому, как когда знание, принудительное обличение видимых вещей, вторгается в
веру, свободное обличение вещей невидимых.
Неточные совпадения
«Нет. Конечно — нет. Но казалось, что она — человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни, как у всех. У всех книжников, лишенных чувства
веры, не охраняющих ничего, кроме права на
свободу слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту
свободу… эту анархию мышления».
Заседали у
Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую
свободу чувству заботы о ближних,
Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном:
Не пускать
Веру из дому — значит обречь на заключение, то есть унизить, оскорбить ее, посягнув на ее
свободу. Татьяна Марковна поняла бы, что это морально, да и физически невозможно.
— Да,
Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою
свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
— Какая ты красная,
Вера: везде
свобода! Кто это нажужжал тебе про эту
свободу!.. Это, видно, какой-то дилетант
свободы! Этак нельзя попросить друг у друга сигары или поднять тебе вот этот платок, что ты уронила под ноги, не сделавшись крепостным рабом! Берегись: от
свободы до рабства, как от разумного до нелепого — один шаг! Кто это внушил тебе?