Неточные совпадения
Эта незыблемая, непоколебимая вера в
то, что истина дана в мистическом восприятии, что нельзя двигаться, нельзя подниматься, не имея под собой твердыни божественного, не имея благодатной помощи,
будучи оставленным и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
Августин не
был наукой, он
был что-то,
то, о чем пишут научные исследования.
Мало кто уже дерзает писать так, как писали прежде, писать что-то, писать свое, свое не в смысле особенной оригинальности, а в смысле непосредственного обнаружения жизни, как
то было в творениях бл. Августина, в писаниях мистиков, в книгах прежних философов.
Великое значение Ницше для нашей эпохи в
том и заключается, что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века,
был самой жизнью, криком ее глубин, а не — о жизни.
Был бл. Августин, но ведь возможно
то же нуменальное направление, что и у бл. Августина,
то же качество жизни и без его гениальности.
И после
того как философия
была превращена Гегелем в идол, философия
была свергнута, она пала так низко, как не падала еще никогда в истории человеческого самосознания.
Острота проблемы, перед которой мы стоим, совсем не в
том, должна или не должна философия
быть автономной и свободной (конечно, должна
быть автономной и свободной); острота проблемы в
том, должна ли автономная и свободная философия сознать свободно необходимость религиозного питания, религиозной полноты опыта.
Вся новая философия пошла по
тому отвлеченно-рационалистическому пути, на котором не могут
быть решены поставленные нами проблемы.
В силах
был справиться с проблемами лишь один Франц Баадер, но путь его
был особый, не
тот, что у всей философии.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о
том, что проблемы реальности, свободы и личности могут
быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных в тайны христианства, лишь в акте веры, в котором дается не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Теория Гарнака о
том, что догматы
были рационализацией христианства, интеллектуализмом, внесением начал греческой философии, опровергается всей историей Церкви, которая учит, что все догматы
были мистичны и безумны, опытны и для разума человеческого антиномичны, ереси же
были рационалистичны, человеческим разумом устраняли антиномичность,
были выдумкой человеческой.
Философия станет
тем, чем она
была в древности, станет священной, вновь соединенной с тайнами жизни.
Схоластическое богословие и
есть разобщение с тайнами религиозной жизни, оно свидетельствует о
том, что опыт религиозный иссяк, и подменяет опыт отвлеченным мышлением.
Философия, восстановившая свое жизненное, религиозное питание, и
будет философия свободная;
то будет освобождением, а не порабощением философии.
Религиозная вера всегда
есть освобождение и спасение, только в этом ее смысл, и все, что связывает себя с религиозной верой, в ней ищет питания, все
то освобождается и спасается.
Но свободно должна сознать философия, что служить истине она может лишь тогда, когда
будет иметь религиозное питание, когда «опыт» ее
будет обширнее и глубже
того, которым пользуется рационализм, позитивизм и критицизм.
Только вера знает, что рефлексия критической гносеологии над
тем, реально ли бытие и может ли оно
быть познано,
есть ложь.
Церковь может принять это обвинение и с гордостью сказать: да, в Церкви христианской много языческого материализма и реализма, потому что в ней
есть душа мира,
та душа мира, которая в язычестве раскрывалась для восприятия Логоса.
Но на
том же основании, на котором Кант не признается рационалистом, рационалистами должны
быть признаны Эккерт и Бёме, блаженный Августин и Скотт Эригена, католики и православные, все верующие в Церковь и все, все
те, кого в истории принято называть мистиками.
Именно
те, которые переносят веру и мистику исключительно в субъективную действительность человеческого духа,
те, которые отрицают мистическую реальность бытия и пути соединения с ней, отрицают чудесную тайну преосуществления в мире объективном, в мировой душе,
те должны
быть признаны рационалистами.
Мистиками остаются
те, которые всегда ими
были,
те, для которых вера выше знания и разумом не ограничивается, для которых таинства и чудеса реальны и объективны.
Те, которые верят в миссию России, а в нее можно только верить,
те всегда видели и всегда
будут видеть это призвание в творческом достижении религиозного синтеза, религиозного синтеза и в жизни и в сознании.
Философия должна
быть свободной, должна искать истину, но именно свободная философия, философия свободы приходит к
тому, что лишь религиозно, лишь жизни цельного духа дается истина и бытие.
Наука ничего не знает о
том едином разуме, который в силах
был бы отрицать чудесное.
Рационалистический позитивизм
есть одна из форм замены веры знанием, гностицизм и теософия — другая форма
того же; первая форма — для людей, лишенных фантазии и воображения, дорожащих ограничениями знания, вторая форма — для людей с фантазией и воображением, дорожащих расширением сферы знания.
Если вера
есть свободный подвиг,
то научное знание
есть тяжелый долг труда, возложенный на человека.
Акт знания не
есть акт волевого избрания, [Школа Виндельбандта и Риккерта ошибочно усматривает в познании свободное избрание и
тем этизирует гносеологию.] и потому акт знания испытывается как что-то твердое и обязательное, тут почва не колеблется.
Когда кантианец так твердо знает, что в опыте не может
быть чуда,
то это понятно, потому что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить не может.
Эмпиризм Лосского не
есть позитивизм, т. е. не
есть эмпиризм ограниченный, замыкающий горизонты, как
то фатально оказывается у обычного эмпиризма.
Кант так далеко заходит в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие
есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от
того, что навязывается субъектом.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде всего практическую (не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание
есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии
того же разума и
той же бесконечной жизни в бытии, что и в познающем.
В этом только смысле можно сказать, что всякая теория познания имеет онтологический базис, т. е. не может уклониться от утверждения
той истины, что познание
есть часть жизни, жизни, данной до рационалистического рассечения на субъект и объект.
Но возврат к реализму не может
быть просто новой гносеологией; корень беды не в рационалистических гносеологиях, в которых всегда
есть много верного, а в
том корень, что бытие наше стало плохим.
Рационалистический разрыв до
тех пор
будет в силе, пока не вырван
будет корень греха.
Величайшие философы, и христианские и языческие,
те, для которых философия
была священной, признавали существование высшего, божественного разума — Логоса, в котором субъект и объект тождественны, и открывали действие Логоса в человеке.
Та же неспособность выйти из своего «я»
есть и в рационализме.
То, что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия говорят одно и
то же о чуде, согласны в
том, что в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда не
было.
Чудо
есть победа благодатных, сверхприродных сил над
теми природными силами, которые обязательно действуют планомерно, а не отмена закономерности в порядке природы.
Но сверхприродные благодатные силы могут победить
ту тяжесть мира, которая
есть область действия этого закона.
Чудо отменяет не закон, а
ту природную сферу, которая
есть область действия этого закона.
Факт этот лишь говорит: если дано то-то,
то будет то-то, если же иное дано,
то будет иное.
Вера в воскресение
есть акт свободы, свободного избрания, свободной любви к Христу и, вместе с
тем, акт отречения от своей ограниченности и ограниченности мира.
Если бы можно
было доказать, что Христос воскрес,
то чудо воскресения потеряло бы свой спасительный смысл, оно вошло бы в круговорот природной жизни.
В ограниченном мире А не может
быть в одно и
то же время и А и не А, третье в этом мире исключается.
Отрицание мирового смысла
есть вместе с
тем и отрицание разума.
То, что прозревал Гете, не
было простым рецидивом язычества, Гете возможен только после христианства.
Необходимость, закономерность природных явлений не должна
быть персонифицирована, это лишь способ действия мировых сил, лишь формулировка
того направления, которое приняло взаимодействие субстанций.
Но если сама необходимость
есть продукт свободы, если причинность
есть творческая активность, если свобода
есть субстанциональная мощь,
то возражения против чудесного падают.
Крушение гегельянства, этой титанической гордыни философии,
было вместе с
тем кризисом отвлеченной философии, поражением рационализма.
Если вникнуть в жизненную основу и жизненный смысл проблемы критической гносеологии, в ее психологию, в скрытое за ней мироощущение,
то должно
будет признать, что проблема эта является результатом болезненной рефлексии, раздвоенности, почти что какой-то мнительности.