Неточные совпадения
Великое значение Ницше
для нашей эпохи в том и заключается,
что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века, был самой жизнью, криком ее глубин, а не — о жизни.
Все признают,
что философия переживает тяжелый кризис,
что философствующая мысль зашла в тупик,
что для философии наступила эпоха эпигонства и упадка,
что творчество философское иссякает.
Нужно выйти из круга, а
для этого необходимо сознать,
что происходит не только философский кризис, каких немало было в истории мысли, а кризис философии, т. е. в корне подвергается сомнению возможность и правомерность отвлеченной рационалистической философии.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о том,
что проблемы реальности, свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены лишь
для посвященных в тайны христианства, лишь в акте веры, в котором дается не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Теория Гарнака о том,
что догматы были рационализацией христианства, интеллектуализмом, внесением начал греческой философии, опровергается всей историей Церкви, которая учит,
что все догматы были мистичны и безумны, опытны и
для разума человеческого антиномичны, ереси же были рационалистичны, человеческим разумом устраняли антиномичность, были выдумкой человеческой.
Церковь может принять это обвинение и с гордостью сказать: да, в Церкви христианской много языческого материализма и реализма, потому
что в ней есть душа мира, та душа мира, которая в язычестве раскрывалась
для восприятия Логоса.
Для мистической философии свобода есть исходное, она утверждается в ее безмерности и бездонности и ни на
что не сводима.
Отщепленной от народного целого интеллигенции всего мира поверилось,
что она окончательно вступила в третий фазис развития, окончательно освободилась от пережитков прошлого,
что знанием
для нее исчерпывается восприятие мира и сознательное отношение к миру,
что все человечество тогда лишь станет на высоту самосознания, когда вырвет из своей души семя веры и отдастся гордому, самодержавному, всесильному знанию.
Даже
для людей научного сознания становится все ясней и ясней,
что наука просто некомпетентна в решении вопроса о вере, откровении, чуде и т. п.
То,
что мне доказано, то уже неотвратимо
для меня.
Кант так далеко заходит в своем рационализме,
что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от того,
что навязывается субъектом.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но
для познающего, как
для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно,
что познание имеет прежде всего практическую (не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность,
что познание есть функция жизни,
что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии того же разума и той же бесконечной жизни в бытии,
что и в познающем.
Гносеология сама по себе не в силах разрешить этого вопроса; она может лишь констатировать,
что знание всегда упирается в веру, дальнейшее же углубление возможно лишь
для метафизики.
Для религиозной веры не страшно, когда наука говорит,
что по законам природы чудо невозможно, допущение чудесного нелепо; вера и сама это хорошо знает, ей и не надо чуда, совершающегося в порядке природы и во исполнение ее законов.
Согласно нашему пониманию природы веры, не вера должна рождаться от чуда, в
чем было одно из искушений, отвергнутых Христом, а чудо дается
для веры.
Ясно,
что может произойти что-то неожиданное, новое, как бы «чудесное»
для тех,
для кого мир исчерпывался данным помещением.
Те,
что живут под исключительной властью мировых сил,
для кого существует лишь принудительное и кто принимает лишь доказанное, те знают,
что Христос умер, и не знают,
что Христос воскрес.
Как это ни парадоксально покажется, но нужно сказать,
что именно христианство расчистило духовно почву
для развития научного естествознания и техники.
Роковым
для гносеологов является тот факт,
что философствует человек,
что познание совершается в антропологической среде.
Когда я говорю с братом по духу, у которого есть та же вера,
что и у меня, мы не уславливаемся о смысле слов и не разделены словами,
для нас слова наполнены тем же реальным содержанием и смыслом, в наших словах живет Логос.
Номиналисты-рационалисты не убеждены,
что слова имеют реальное содержание, слишком часто
для них они звуки пустые.
С «ценностью» дело обстоит не лучше,
чем «с бытием», и «ценность» и «бытие» одинаково
для рационалистической философии помещаются в суждении.
Основное и неустранимое противоречие критической гносеологии я вижу в том,
что для нее трансцендентальное сознание неизбежно превращается в объект, и должно предшествовать всякому объекту.
Лишь
для церковной гносеологии становится понятной та истина,
что человек — микрокосм.
Очень важно установить,
что для Лосского в знании дано не адекватное отражение, верная копия действительности, а сама действительность.
Всякое допущение трансцендентности знания, т. е. предположение,
что бытие или отражается в субъекте неверно или верно отражается,
для Лосского так же абсурдно, как и предположение,
что познание есть лишь состояние нашего сознания.
Рационализм лейбницевского типа никогда не утверждал,
что бытие создается знанием; разум
для Лейбница был органом познания бытия, но само бытие имело самобытную жизнь.
Связь между S и P вовсе не производится и даже не воспроизводится познающим субъектом, она просто констатируется в восприятии ввиду того,
что наличный объект S без всякого содействия со стороны познающего субъекта влечет за собой наличность также и объекта P, и
для обнаружения этой связи в чистой форме нужен только анализ восприятия».
Но если бы Лосский строил сознательно онтологическую гносеологию, он не впал бы в тот гносеологический оптимизм, который составляет основной дефект его книги, он дал бы верное освещение проблемы лжи в восприятии мира и познании мира,
что составляет
для него главный камень преткновения.
Поэтому неясно,
что же дает его теория знания
для мистического познания иных миров?
Мысль,
что все наше знание складывается из индивидуальных состояний субъекта, невыносима
для Лосского.
Таков прежде всего мотив отношения к предкам, к «отчеству», сознание необходимости работать
для предков и
для восстановления их жизни не менее,
чем для потомков.]
Можно изучить точно данную комнату, установить закономерность
для действующих в ней сил, но правомерно ли отсюда заключить о том,
что происходит во всем остальном мире и
что произойдет, когда силы всего мира проникнут в эту комнату.
История лишь в том случае имеет смысл, если будет конец истории, если будет в конце воскресение, если встанут мертвецы с кладбища мировой истории и постигнут всем существом своим, почему они истлели, почему страдали в жизни и
чего заслужили
для вечности, если весь хронологический ряд истории вытянется в одну линию и
для всего найдется окончательное место.
Болезнь эта прежде всего выразилась в том,
что все стало временным, т. е. исчезающим и возникающим, умирающим и рождающимся; все стало пространственным и отчужденным в своих частях, тесным и далеким, требующим того же времени
для охватывания полноты бытия; стало материальным, т. е. тяжелым, подчиненным необходимости; все стало ограниченным и относительным; третье стало исключаться, ничто уже не может быть разом А и не-А, бытие стало бессмысленно логичным.
Но и
для философствующего разума ясно,
что насильственное добро, насильственная прикованность к Богу не имела бы никакой ценности,
что существо, лишенное свободы избрания, свободы отпадения, не было бы личностью.
Для религиозного сознания ясно,
что должна быть создана космическая возможность спасения; человечество должно оплодотвориться божественной благодатью: в мире должен совершиться божественный акт искупления, победы над грехом, источником рабства, победы, по силе своей равной размерам содеянного преступления.
Впрочем, возрождение языческое может иметь значение
для возрождения христианского потому,
что в язычестве было объективно-космическое начало церкви и правда язычества может быть противопоставлена субъективности протестантизма и духовного христианства.
Кто был Христос и
что Он
для нас, это не умственный вопрос, не вопрос той или иной теории разума, это вопрос нашего религиозного опыта, нашего религиозного восприятия, вопрос реального факта.
Мы хотим реально воспринять Христа, сделать Его фактом нашего опыта, и потому
для нас не может быть безразлично, кто Он,
что Он
для нас.
Со стороны величайшее чудо истории не видно, неверующему нельзя доказать,
что Христос воскрес, тут нет доказательного насилия, но тот, кто увидел это чудо, кто поверил в него, тот знает,
что мертвые встанут
для вечной жизни.
Этот трагизм христианской истории в том коренился,
что христианская религия все еще не была полным откровением,
что не наступили еще времена
для раскрытия положительной религиозной антропологии, монистической правды о земной судьбе человечества.
Государство — языческого происхождения, и только
для языческого мира оно нужно; государство не может быть формой христианской общественности, и потому католический папизм и византийский цезаризм — остатки язычества, знаки того,
что человечество еще не приняло в себя Христа.
Слишком ясно
для полного религиозного сознания,
что спасение есть дело всемирно-исторической жизни, всемирно-исторической творческой работы над плотью этого мира, всемирно-исторической подготовки воскресения, а не индивидуального перехода в другой мир путем смерти, путем выхода из исторической жизни.
Тем и отличается новая религиозность, нарождающаяся в мире,
что Церковь
для нее есть премудрая мировая душа, в которую входит не только вся полнота «духовного», но и вся полнота «светского».
Жажда искупления необходима
для спасения, так как человеку есть
что искупать; но гипноз искупления есть один из соблазнов; гипноз этот приводит к обожествлению страдания, а не освобождению от страдания.
Слишком ведь ясно
для религиозного сознания,
что церковь как порядок свободы и благодати не может подчиниться государству и порядку необходимости и закона и не может сама стать государством, т. е. жизнью по принуждению и закону.
Остро чувствуется,
что для перехода к новой религиозной жизни необходимо подвести итог тысячелетним взаимоотношениям церкви и мистики.
Плохо уже то,
что для мистики потребовалось разрешение в рациональной инстанции.
Вл. Соловьев очень хорошо сказал,
что для гностиков мировой процесс протекал без прибыли, все оставалось в прежнем состоянии, преображение не достигалось.