Война вплотную поставила
перед русским сознанием и русской волей все больные славянские вопросы — польский, чешский, сербский, она привела в движение и заставила мучительно задуматься над судьбой своей весь славянский мир Балканского полуострова и Австро-Венгрии.
Неточные совпадения
И
русский народ в своей религиозной жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей, в отношении к которым подобает лишь преклонение, как
перед иконой.
Русский народ хочет не столько святости, сколько преклонения и благоговения
перед святостью, подобно тому как он хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.
У
русского народа есть государственный дар покорности, смирения личности
перед коллективом.
Русский народ не чувствует себя мужем, он все невестится, чувствует себя женщиной
перед колоссом государственности, его покоряет «сила», он ощущает себя розановским «я на тротуаре» в момент прохождения конницы.
Отрицание России и идолопоклонство
перед Европой — явление очень
русское, восточное, азиатское явление.
Серафим спасет его и всех грешных
русских людей, предстательствуя
перед Всевышним от лица
русской земли.
Русский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет
перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества.
Но в
русском душевном типе есть огромное преимущество
перед типом европейским.
Русская интеллигенция всегда исповедовала какие-нибудь доктрины, вмещающиеся в карманный катехизис, и утопии, обещающие легкий и упрощенный способ всеобщего спасения, но не любила и боялась самоценной творческой мысли,
перед которой раскрывались бы бесконечно сложные перспективы.
Русский империализм имеет национальную основу, но по заданиям своим он превышает все чисто национальные задания,
перед ним стоят задачи широких объединений, быть может, невиданных еще объединений Запада и Востока, Европы и Азии.
Ныне мы вступаем в новый период
русской и всемирной истории, и старые, традиционные идеи не годны уже для новых мировых задач, которые ставит
перед нами жизнь.
Все дремавшие силы
русского народа должны быть приведены в действие, чтобы можно было справиться со стоящими
перед нами задачами.
Русская душа распластывается
перед Богом.
Русский народ должен искупить свою историческую вину
перед народом польским, понять чуждое ему в душе Польши и не считать дурным непохожий на его собственный духовный склад.
Проблема «духа и машины» имеет огромное значение для
русского сознания, она предстоит
перед Россией, как проблема ее будущего.
Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее
перед русскою публикою.
На берегу ее кипучих вод // Недавно новый изгнанный народ // Аул построил свой, — и ждал мгновенье, // Когда свершить придуманное мщенье; // Черкес готовил дерзостный набег, // Союзники сбирались потаенно, // И умный князь, лукавый Росламбек, // Склонялся
перед русскими смиренно, // А между тем с отважною толпой // Станицы разорял во тьме ночной; // И, возвратясь в аул, на пир кровавый // Он пленников дрожащих приводил, // И уверял их в дружбе, и шутил, // И головы рубил им для забавы.
Другое дело — как он аттестует себя в самом посольстве
перед русским дипломатом, которого чувства, конечно, тоньше и который, по уставам своего уряда, «по поступкам поступает», а не по движению сердца.
Неточные совпадения
Уже
перед концом курса вод князь Щербацкий, ездивший после Карлсбада в Баден и Киссинген к
русским знакомым набраться
русского духа, как он говорил, вернулся к своим.
Пьян ты, что ли?» Селифан почувствовал свою оплошность, но так как
русский человек не любит сознаться
перед другим, что он виноват, то тут же вымолвил он, приосанясь: «А ты что так расскакался? глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?» Вслед за сим он принялся отсаживать назад бричку, чтобы высвободиться таким образом из чужой упряжи, но не тут-то было, все перепуталось.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и
перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую
русским забубенным народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Перегиб такой, как у камергера или у такого господина, который так чешет по-французски, что
перед ним сам француз ничего, который, даже и рассердясь, не срамит себя непристойно
русским словом, даже и выбраниться не умеет на
русском языке, а распечет французским диалектом.
Но вот уж близко.
Перед ними // Уж белокаменной Москвы, // Как жар, крестами золотыми // Горят старинные главы. // Ах, братцы! как я был доволен, // Когда церквей и колоколен, // Садов, чертогов полукруг // Открылся предо мною вдруг! // Как часто в горестной разлуке, // В моей блуждающей судьбе, // Москва, я думал о тебе! // Москва… как много в этом звуке // Для сердца
русского слилось! // Как много в нем отозвалось!