Неточные совпадения
Силы эти спекулируют на мировой войне,
и не
так уж ошибочны их ожидания.
Творчество русского духа
так же двоится, как
и русское историческое бытие.
Лик Достоевского
так же двоится, как
и лик самой России,
и вызывает чувства противоположные.
Славянофилы
и Достоевский —
такие же в сущности анархисты, как
и Михаил Бакунин или Кропоткин.
Наша православная идеология самодержавия —
такое же явление безгосударственного духа, отказ народа
и общества создавать государственную жизнь.
Наши левые
и революционные направления не
так уже глубоко отличаются в своем отношении к государству от направлений правых
и славянофильских, — в них есть значительная доза славянофильского
и аскетического духа.
В основе русской истории лежит знаменательная легенда о призвании варяг-иностранцев для управления русской землей,
так как «земля наша велика
и обильна, но порядка в ней нет».
Пассивная, рецептивная женственность в отношении государственной власти —
так характерна для русского народа
и для русской истории [Это вполне подтверждается
и русской революцией, в которой народ остается духовно пассивным
и покорным новой революционной тирании, но в состоянии злобной одержимости.].
И потому
так часто власть производила впечатление иноземной, какого-то немецкого владычества.
И Россия не была бы
так таинственна, если бы в ней было только то, о чем мы сейчас говорили.
Никакая философия истории, славянофильская или западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал
такую огромную
и могущественную государственность, почему самый анархический народ
так покорен бюрократии, почему свободный духом народ как будто бы не хочет свободной жизни?
И как ни поверхностны, как ни банальны были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа.
Достоевский прямо провозгласил, что русский человек — всечеловек, что дух России — вселенский дух,
и миссию России он понимал не
так, как ее понимают националисты.
Сверхнационализм, универсализм —
такое же существенное свойство русского национального духа, как
и безгосударственность, анархизм.
Россия — самая не буржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое
так отталкивает
и отвращает русских на Западе.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе был провозвестником
такой дерзновенной
и бесконечной свободы во Христе, какой никто еще в мире не решался утверждать.
Такое пророческое чувствование не исключает великого избрания
и предназначения других народов; оно есть лишь продолжение
и восполнение дел, сотворенных всеми народами христианского мира.
Так как царство Божие есть царство абсолютного
и конечного, то русские легко отдают все относительное
и среднее во власть царства дьявола.
Так в серединной культуре он всегда готов отдаться во власть германизма, германской философии
и науки.
Так и само пророческое мессианское в русском духе, его жажда абсолютного, жажда преображения, оборачивается какой-то порабощенностью.
Такой склад природы принуждает Розанова всегда преклоняться перед фактом, силой
и историей.
Он, в сущности, всегда любил православие без Христа
и всегда оставался верен
такому языческому православию, которое ведь много милее
и ближе, чем суровый
и трагический дух Христов.
И он хочет показать, что весь русский народ
так относится к государственной власти.
Эти люди странно понимают взаимное примирение
и воссоединение враждующих партий
и направлений,
так понимают, как понимают католики соединение церквей, т. е. исключительно присоединение к одной стороне, на которой вся полнота истины.
Славянофилы не были способны на
такое идолопоклонство
и потому были бессильны.
«Несчастье, ошибка
и порок славянофилов заключался именно в
таком воздушном представлении своей якобы воздушной истории, якобы без — материальной истории» (с. 125).
Народ
и государственность в ослепительно талантливой литературе Розанова
так же отличается от народа
и государственности в жизни, как прекраснодушная война его книги отличается от трагической войны, которая идет на берегах Вислы
и на Карпатах.
Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем не произошло никакого переворота, что он остался
таким же язычником, беззащитным против смерти, как
и всегда был, столь же полярно противоположным всему Христову.
О смерти он раньше не удосуживался подумать,
так как исключительно был занят рождением
и в нем искал спасение от всего.
Православие
так же нужно Розанову для русского стиля, как самовар
и блины.
Этим объясняется то, что русская государственность была
так пропитана неметчиной
и часто представлялась инородным владычеством.
Многие традиционно настроенные русские интеллигенты, привыкшие все оценивать по своим отвлеченно-социологическим
и отвлеченно-моралистическим категориям, почувствовали растерянность, когда от них потребовалась живая реакция на мировые события
такого масштаба.
Провинциальный кругозор русского радикализма, русского народничества
и русского социал-демократизма не вмещал
таких мировых событий.
Исторические инстинкты
и историческое сознание у русских интеллигентов почти
так же слабы, как у женщин, которые почти совершенно лишены возможности стать на точку зрения историческую
и признать ценности исторические.
Ведь последовательно проведенная точка зрения блага людей ведет к отрицанию смысла истории
и исторических ценностей,
так как ценности исторические предполагают жертву людским благам
и людскими поколениями во имя того, что выше блага
и счастья людей
и их эмпирической жизни.
Сущность кризиса, совершающегося у нас под влиянием войны, можно формулировать
так: нарождается новое сознание, обращенное к историческому, к конкретному, преодолевается сознание отвлеченное
и доктринерское, исключительный социологизм
и морализм нашего мышления
и оценок.
Для
такого сознания не существовало национальности
и расы, исторической судьбы
и исторического многообразия
и сложности, для него существовали лишь социологические классы или отвлеченные идеи добра
и справедливости.
К
таким реальностям
и ценностям принадлежит национальность, которая есть категория конкретно-историческая, а не отвлеченно-социологическая.
Сведение старых счетов не должно
так исключительно владеть нашим сознанием
и волей.
Но А. Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом в церковной жизни, в точке скрепления церкви
и государства, с влияниями, которые не могут быть даже названы реакционными,
так как для них нет никакого разумного имени.
А вот
и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре
так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность.
Так дети относятся к жизни взрослых, которая представляется им удивительной
и соблазнительной именно потому, что она совершенно им чужда.
Лишь слегка прикоснувшись к поверхности европейского знания, можно
так упрощенно поклоняться разуму
и науке
и в них видеть панацею от всех зол.
Без
такого внутреннего сдвига русский народ не может иметь будущего, не может перейти в новый фазис своего исторического бытия, поистине исторического бытия,
и само русское государство подвергается опасности разложения.
Такие направления наши, как славянофильство
и народничество, относились с особенным уважением
и вниманием к народной жизни
и по-разному стремились опереться на самые недра земли русской.
Высококультурный слой может быть
так же народен, как
и глубинный подземный слой народной жизни.
И в глубине я — культурный человек —
такой же народ, как
и русский мужик,
и мне легко общаться с этим мужиком духовно.
Россия — страна великих контрастов по преимуществу — нигде нет
таких противоположностей высоты
и низости, ослепительного света
и первобытной тьмы.
В России же
такая централизация совсем уже болезненна
и удерживает Россию на низших стадиях развития.
Если бюрократически-абсолютистская централизация
и централизация революционно-якобинская вообще опасны для здорового народного развития, то еще более опасны они в
такой колоссальной
и таинственной стране, как Россия.