И наряду с этим, никто не станет отрицать, что величайшие и самые подлинные святые были мистиками, что глубины церковного сознания мистичны, что Евангелие от Иоанна, послания апостола Павла и Апокалипсис — мистические книги, что религия Христа
есть религия мистерии искупления, что есть признанная церковью мистика православная и мистика католическая.
Неточные совпадения
Доныне
религия, мистика и философия
были так нечеловечны и бесчеловечны и с имманентной неизбежностью вели к безбожному позитивизму.
В самой Библии для схоластического сознания заключалась не только вечная религиозная истина, но и истина научная — наивная, детская астрономия, геология, биология, которые скреплены
были с
религией.
И не только
религия, но и метафизика должна
быть освобождена от этой наивной науки.
Не должны
быть научны искусство, мораль,
религия.
Казалось бы, так ясно, что философия должна
быть философской, исключительно философской, а не научной, подобно тому как мораль должна
быть моральной,
религия — религиозной, искусство — художественным.
Философия не
есть, подобно
религии, откровение Бога — она
есть откровение человека, но человека, причастного к Логосу, к Абсолютному Человеку, к всечеловеку, а не замкнутого индивидуального существа.
Религия есть целостная жизнь.
Современное теософическое движение пропитано той несчастной мыслью, что
религия и мистика
есть наукообразное знание.
Pensées sur la religion. С. 74.] [«Ни одна другая
религия, кроме христианства, не осознала, что человек
есть творение высочайшее и, в то же время, наиболее ничтожное» (фр.).].
И все эти бесплодные, трагические усилия вновь и вновь приводят к тому старому сознанию, что лишь то оправдание жизни может
быть названо евангельско-новозаветным, выражающим дух
религии искупления, которое дано
было в христианстве святоотеческом, в аскетике.
Религия жажды спасения и ужаса гибели
есть лишь временное прохождение через дуалистическое расщепление.
Есть какой-то роковой уклон к монофизитству в православии, в
религии искупления.
Есть сходство в технике религиозного опыта всех
религий, как бы ни различались они по духу, в методах мистического опыта всех мистик, как бы ни различались они по своему типу.
В глубине всякой подлинной
религии и всякой подлинной мистики
есть жажда преодоления «мира» как низшего бытия, победа над «миром», и, следовательно,
есть аскетика как путь к этому преодолению и этой победе.
По старому христианскому сознанию, целиком пребывающему в
религии искупления, святость
есть единственный путь к тайнам бытия.
Без понятия андрогина остается непонятной центральная идея
религии — идея образа и подобия Божия» [Там же, с. 190–191.]. «Небесная София (идея)
была помощницей первозданного человека, не бывшего ни мужчиной, ни женщиной; через свой союз с нею — который, следовательно, не мог
быть половым — он и должен
был упрочить андрогина и уничтожить в себе возможность стать мужчиною или женщиною.
Никогда еще не
было сознано окончательно, что
религия Христа обязывает признать «естественную» жизнь пола ненормальной, «естественный» сексуальный акт — извращением.
В Новом Завете, в
религии искупления может
быть лишь аскетическое преодоление пола.
Не раз уже
было говорено здесь, что христианская любовь совсем не
была еще раскрыта человечеством в
религии искупления.
В
религии эстетизма
был свой аскетизм, свое подвижничество.
Христианство
было обращено к миру как
религия послушания, а не
религия любви.
Но исключительное превращение
религии во внешний быт и внешний авторитет
есть уже ее вырождение и омертвение.
Сама
религия была разделением, разрывом с Богом, пафосом дистанции.
Германизм хочет
быть чистым арийством и не приемлет семитической религиозной прививки [Германское национальное сознание и германский мессианизм можно встретить сейчас у Древса, который хочет раскрыть германскую
религию, и у Чемберлена.].
К. Леонтьев
был гениально прав, когда видел в православном христианстве не столько
религию любви, сколько
религию страха.
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это
была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.
— Господа! — возгласил он с восторгом, искусно соединенным с печалью. — Чего можем требовать мы, люди, от жизни, если даже боги наши глубоко несчастны? Если даже религии в их большинстве —
есть религии страдающих богов — Диониса, Будды, Христа?
Неточные совпадения
Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал
было объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против
религии, ни против нравственности, ни даже против общественного спокойствия.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что
религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
У ней
была своя странная
религия метемпсихозы, в которую она твердо верила, мало заботясь о догматах церкви.
Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали занимать его,
было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего юношеского, университетского круга, что
религия уж отжила свое время и что ее более не существует.
Левин помнил, как в то время, когда Николай
был в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в
религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.