Неточные совпадения
Моя тетя что-то вязала
для императрицы Марии Федоровны, c которой
была близка, и в то же время презирала русских монархистов и даже главных деятелей
не пускала к себе в дом.
Вероятно, из гордости я себя держал так, чтобы
не было и поводов
для наказания.
Я полон тем
для романов, и в моей восприимчивости (
не изобразительности)
есть элемент художественный.
Я никогда
не любил рассказов об эмоциональной жизни людей, связанных с ролью любви;
для меня всегда
было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня
не касается, у меня
не было интереса к этому, даже когда речь шла о близких людях.
Но ничего более мучительного
для меня
не было, чем мои эмоциональные отношения с людьми.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего
не добивался в жизни,
не искал успеха и процветания в каком бы то ни
было отношении.
Многое я приобрел в своем духовном пути, в опыте своей жизни, но свобода
для меня изначальна, она
не приобретена, она
есть a priori моей жизни.
Для меня характерно, что у меня
не было того, что называют «обращением», и
для меня невозможна потеря веры. У меня может
быть восстание против низких и ложных идей о Боге во имя идеи более свободной и высокой. Я объясню это, когда
буду говорить о Боге.
Утверждать нужно
не право на счастье
для каждого человека, а достоинство каждого человека, верховную ценность каждого человека, который
не должен
быть превращен в средство.
Иногда огромное значение
для моего процесса познания имел незначительный, казалось бы, разговор, фильм, в котором ничего философского
не было, или чтение романа.
Для моего философского и духовного пути очень характерно, что я никогда
не был материалистом, я
не пережил периода, пережитого большей частью русской интеллигенции.
Для меня революция
не была религией.
С Л. Шестовым
были связаны и другие люди, которые имели
для меня
не философское значение.
У меня
был пустой период, в котором
не было интересного
для внутренней жизни общения с людьми,
не было и больших приобретений в области мысли.
Поколение после революции 1905 года уже
не знало такого рода конфликтов, многое уже
было завоевано
для духовной культуры.
Между мной и Розановым и Мережковским
была бездна, потому что
для меня основной проблемой
была проблема свободы и личности, то
есть проблема духа, а
не «плоти», которая находится во власти необходимости.
У нас совсем
не было индивидуализма, характерного
для европейской истории и европейского гуманизма, хотя
для нас же характерна острая постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский).
Для меня это
не было новостью.
Новизна
была для меня
не в сакраментальной, а в пророческой сфере.
Исходной
была для меня интуиция о человеке, о свободе и творчестве, а
не о Софии,
не об освящении плоти мира, как
для других.
Это А. Белый, В. Иванов в самом характерном
для него и даже А. Блок, несмотря на то, что он
не склонен
был ни к каким идеологиям, молодежь, группировавшаяся вокруг издательства «Мусагет», антропософы.
Я
не считаю себя принадлежащим к типу homo religiosus в традиционном смысле, но религиозная тема
была для меня преобладающей всю жизнь.
Для меня характерно сильное чувство, что этим принудительно данным миром
не исчерпывается реальность, что
есть иной мир, реальность метафизическая, что мы окружены тайной.
Все, что я говорю сейчас,
было для меня
не продуктом отвлеченной мысли, а духовного опыта, жизненного пути.
Миф
для меня
не противоположен реальности, в нем
есть реальный элемент.
Это
было для меня уже
не книжное, а опытное познание православия, православия, сознающего себя наиболее истинным.
Но вместе с тем у него
не было того клерикализма и поклонения авторитету иерархии, которые характерны
для правых течений русской эмиграции.
В те годы обращенность к старцам
была более характерна
для интеллигенции, которая хотела стать по-настоящему православной, чем
для традиционно-бытовых православных, которые никогда от церковного православия
не отходили.
Внешняя жизнь объективного мира
для него как будто бы совсем
не существовала, и он
не мог в ней ориентироваться,
был детски беспомощен.
Для уяснения моей мысли очень важно понять, что
для меня творчество человека
не есть требование человека и право его, а
есть требование Бога от человека и обязанность человека.
Дерзновение творчества
было для меня выполнением воли Бога, но воли
не открытой, а сокрытой, оно менее всего направлено против Бога.
И никто
не заметил, что
для меня экзистенциальная философия
была лишь выражением моей человечности, человечности, получившей метафизическое значение.
Коммунизм
для меня
был не только кризисом христианства, но и кризисом гуманизма.
Даже когда
была введена обязательная трудовая повинность и пришлось чистить снег и ездить за город
для физических работ, я совсем
не чувствовал себя подавленным и несчастным, несмотря на то, что привык лишь к умственному труду и чувствовал физическую усталость.
Были даже такие, которые позволяли себе говорить, что это
не высланные, а подосланные
для разложения эмиграции.
У меня
есть острое чувство судеб истории, и
для меня это противоречие, потому что я мучительно
не люблю истории.
Журнал
не был моего направления, это
было бы неосуществимо по самому заданию журнала, и
для этого
не существовало группы вполне единомыслящих со мной людей.
«Путь»
не был боевым органом, он лишь давал место
для творческих проявлений мысли на почве православия.
Для меня
было ясно, что на почве русского православия
было меньше единства, чем
не только на католической, но и на протестантской почве.
Бывали и люди, очень близкие к коммунизму, коммунизм
был одно время популярен в культурных салонах, но никто
не представлял себе, что он несет с собой
для них в жизненной практике.
Все это
не должно
быть страшно лишь
для христиан, но
для христиан, которые более
не хотят опираться на царство кесаря.
И вместе с тем конец мира и истории
не может
быть лишь потусторонним, совершенно по ту сторону истории, он разом и по ту сторону и по эту сторону, он
есть противоречие
для нашей мысли, которое снимается, но
не самой мыслью.
Тема эта, основная
для моей жизни,
есть не только тема о столкновении личности с обществом, но и о столкновении с мировой гармонией.
Весь мир должен
быть моей собственностью, и ничто
не должно
быть внешним, внеположным
для меня, экстериоризированным, все должно
быть во мне.
Для понимания сложности и хитрости человеческой души нужно прибавить: у меня это
было вроде того, как богатый человек чувствует, что совсем
не дорожит материальными средствами.
Для меня никогда
не существовало ортодоксального «или-или», я
не мог бы
быть и ортодоксальным скептиком.
Я всегда ждал все новых и новых катастроф,
не верил в мирное будущее, и
для меня
не было ничего неожиданного в том, что мы вступили в остро катастрофический период.
Но я
не знаю ничего мучительнее, чем оккупация, в ней
есть что-то унизительное
для человеческого достоинства.
Я переживал минуты отталкивания от внешней церковности, от всякой официальной ортодоксии, что, впрочем,
было не ново
для меня.
Для этого нужно
было бы сделать шаги, которых я
не сделаю.
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная
для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Мишка. Да
для вас, дядюшка, еще ничего
не готово. Простова блюда вы
не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься
для отечества,
не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Хлестаков.
Для такой прекрасной особы, как вы. Осмелюсь ли
быть так счастлив, чтобы предложить вам стул? Но нет, вам должно
не стул, а трон.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь
для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете
быть возможно.