Неточные совпадения
Так называемая экзистенциальная философия, новизна которой мне представляется преувеличенной, понимает философию
как познание человеческого существования
и познание мира через человеческое существование.
Я пережил мир, весь мировой
и исторический процесс, все события моего времени
как часть моего микрокосма,
как мой духовный путь.
И настоящее осмысливание заключается в том, чтобы понять все происшедшее с миром
как происшедшее со мной.
Главы книги я распределил не строго хронологически,
как в обычных автобиографиях, а по темам
и проблемам, мучившим меня всю жизнь.
И прошлое имеет для меня значение
как чреватое будущим.
Но никогда, ни в
какие периоды я не переставал напряженно мыслить
и искать.
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но относился к ним скорее
как отец к детям, заботился о них, боялся, чтобы они не заболели,
и мысль об их смерти переживал очень мучительно.
После того,
как он был произведен в генералы
и отправился на войну, солдаты его полка поднесли ему медаль в форме сердца с надписью: «Боже, храни тебя за твою к нам благодетель».
Был парад войска в Новочеркасске,
и Николай I обратился к моему деду,
как начальнику края, с тем, чтобы было приведено в исполнение его предписание об уничтожении казацких вольностей.
И это
и после того,
как я сознательно порвал с этим миром.
Как майорат, это имение нельзя было ни продать, ни заложить,
и это спасло от полного разорения.
Как я говорил уже, я принадлежу к военной семье со стороны отца
и воспитывался в военном учебном заведении.
Этим
как будто бы исчерпались все мои возможности физического труда,
и всю жизнь я был неумелым в этой области.
При этом «сей мир» переживается
как не подлинный, не первичный
и не окончательный.
Я боролся с миром не
как человек, который хочет
и может победить
и покорить себе, а
как человек, которому мир чужд
и от власти которого он хочет освободить себя.
Как у Шатобриана, у меня очень сильное воображение, гипертрофия воображения
и именно вследствие этого невозможность удовольствоваться какой-либо действительностью
и реальностью.
Для меня не ставилась проблема «плоти»
как, например, у Мережковского
и других, для меня ставилась проблема свободы.
Моя изначальная, ранняя любовь к философии
и к философии метафизической связана с моим отталкиванием от «жизни»
как насилующей
и уродливой обыденности.
Когда уже под старость меня иногда рассматривали
как знаменитость, меня это мало радовало
и очень стесняло
и почти шокировало.
Я боялся единомышленников
и последователей
как стеснения моей творческой свободы.
Расставание мне было мучительно,
как умирание, расставание не только с людьми, но
и с вещами
и местами.
Вспоминая себя мальчиком
и юношей, я убеждаюсь,
какое огромное значение для меня имели Достоевский
и Л. Толстой.
Я часто думал, что не реализовал всех своих возможностей
и не был до конца последователен, потому что во мне было непреодолимое барство, барство метафизическое,
как однажды было обо мне сказано.
Нужно отличать «я» с его эгоистичностью от личности. «Я» есть первичная данность,
и оно может сделаться ненавистным,
как говорил Паскаль.
Как преодолеть чуждость
и далекость?
Но я
как раз всегда сопротивлялся отчуждению
и экстериоризации, я хотел оставаться в своем мире, а не выбрасывать его во мне.
Но я всегда приходил
как бы из другого мира
и уходил в другой мир.
Это было обозначением легкого
и счастливого типа, в то время
как я был трудный тип
и переживал жизнь скорее мучительно.
Я никогда не знал рефлексии о том, что мне в жизни избрать
и каким путем идти.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха
и процветания в
каком бы то ни было отношении.
Характерно для меня, что я мог переживать
и тоску
и ужас, но не мог выносить печали
и всегда стремился
как можно скорее от нее избавиться.
Трудно было то, что я никогда не умел,
как многие, идеализировать
и поэтизировать такие состояния,
как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание.
И я
как раз испытывал тоску в моменты жизни, которые считаются радостными.
Я
и христианство понял
и принял
как эмансипацию.
Я не согласен принять никакой истины иначе,
как от свободы
и через свободу.
И старую свою мысль я воспринимал
как впервые рожденную, не
как образовавшуюся во мне традицию мысли.
Как воинствующий революционер, он не может терпеть указку доктринального
и политиканствующего социализма.
Я был так же одинок в своей аристократической любви к свободе
и в своей оценке личного начала,
как всю жизнь.
Но сейчас я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа
и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории
и цивилизации, бунту Ницше против разума
и морали, бунту Ибсена против общества,
и самое христианство я понимаю
как бунт против мира
и его закона.
Как печально, что христианское благочестие так часто пластически выражалось в согбенности, в жестах униженности
и подавленности!
Я часто, очень часто чувствовал людей
как угрожаемых смертью,
как умирающих
и представлял себе молодых
и радостных
как больных, постаревших, потерявших надежды.
Как философу, понятие счастья представлялось мне пустым
и бессодержательным.
Меня пленяла жертва любовью во имя свободы,
как пленяла
и свобода самой любви.
У меня всегда было странное впечатление неловкости, когда я смотрел на мужа
и жену,
как будто бы я подсмотрел что-то, что мне не следует видеть
и о чем не следует знать.
В этом натуральном таинстве происходит социализация того, что по природе своей неуловимо для общества, неуловимо
и для церкви
как внешнего религиозного общества.
Мне всегда казалось, что самое тяжелое
и мучительное не неразделенная любовь,
как обыкновенно думают, а любовь, которую нельзя разделить.
Большим недостатком моим
как писателя было то, что, будучи писателем афористическим по своему складу, я не выдерживал последовательно этого стиля
и смешивал со стилем не афористическим.
Меня интересовало выразить себя
и крикнуть миру то, что мне открывает внутренний голос,
как истину.
Я никогда не видел в них подлинного величия
и отрицал возможность гениальности, связанной с такой низменной сферой,
как государство.
Мысль моя протекала не
как отвлечение от конкретного
и не подчинялась законам дискурсии.