Неточные совпадения
Так называемая экзистенциальная философия, новизна которой мне представляется преувеличенной, понимает философию как познание человеческого существования
и познание мира через человеческое существование.
Вспоминая свое прошлое, я думаю, что мог часто безнаказанно проявлять
такую гневливость
и вспыльчивость потому, что находился в привилегированном положении.
Однажды он пришел к отцу
и сказал, что ему трудно заниматься с
таким неспособным учеником.
Когда я наблюдаю современное поколение молодежи, увлеченное милитаризацией
и идеалом военного, то это вызывает во мне особенное раздражение, потому что я получил военное воспитание, испытал на себе военную дисциплину, знаю, что
такое значит принадлежать к военному коллективу.
И это относится не только ко мне, но в
такой же степени к другим.
Вероятно, из гордости я себя держал
так, чтобы не было
и поводов для наказания.
Но что казалось мне всегда очень мучительным
и дурным,
так это моя страшная брезгливость к жизни.
Я не мог мыслить
так, что «плоть» греховна или «плоть» свята, я мог мыслить лишь о том, есть ли «плоть» отрицание свободы
и насилие или нет.
Я никогда не искал известности
и славы людской, которая
так пленяла князя Андрея
и самого Л. Толстого.
Я
так же плохо представлял себя в роли профессора
и академика, как
и в роли офицера
и чиновника или отца семейства, вообще в какой бы то ни было роли в жизни.
Трудно было то, что я никогда не умел, как многие, идеализировать
и поэтизировать
такие состояния, как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание.
Этот разрыв принял у меня
такие формы, что я одно время предпочитал поддерживать отношения с евреями, по крайней мере, была гарантия, что они не дворяне
и не родственники.
Я увидел, что эмиграция в преобладающей массе
так же ненавидит
и отрицает свободу, как
и русский коммунизм.
Я был
так же одинок в своей аристократической любви к свободе
и в своей оценке личного начала, как всю жизнь.
Как печально, что христианское благочестие
так часто пластически выражалось в согбенности, в жестах униженности
и подавленности!
Отрицание смертной казни всем моим существом было
так велико, что я склонен был делить людей на смертную казнь защищающих
и смертную казнь отвергающих.
Но внешняя жизнь моя все-таки оставалась барской,
и меня всегда
так воспринимали, преувеличивая мои материальные средства.
Эта барская жизнь была все-таки умеренной
и скромной.
Мое мышление было утвердительным, оно было
таким и тогда, когда оно бывало критическим.
Но стоит мне почувствовать неистинность
и неверность
такого рода веры, чтобы у меня укрепилась вера
и уверенность, всякое сомнение исчезло.
Любовь
так искажена, профанирована
и опошлена в падшей человеческой жизни, что стало почти невозможным произносить слова любви, нужно найти новые слова.
Тут я не только согласен с Вл. Соловьевым, но думал
так всегда, до чтения Вл. Соловьева,
и еще более
так чувствовал.
Эрос порождает прельщающие иллюзии,
и их не
так легко отличить от реальности.
Я в глубине души, в более глубоком слое, чем умственные теории, поверил в первичную реальность духа
и лишь во вторичную, отраженную, символически-знаковую реальность внешнего,
так называемого «объективного» мира, природного
и исторического.
Это объясняется тем, что
такого рода искание истины есть в известном смысле
и нахождение истины,
такого рода обращение к смыслу жизни есть проникновение смыслом.
В своих истоках философское познание Спинозы
так же интуитивно, как
и философское познание всякого подлинного философа.
Я никогда не видел в них подлинного величия
и отрицал возможность гениальности, связанной с
такой низменной сферой, как государство.
Многих поражало, что я придаю
такое значение иногда второстепенному
и частному разговору.
Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда не был ей школьно привержен
и никогда в
таком смысле не принадлежал ни к какой школе.
Я был первоначально потрясен различением мира явлений
и мира вещей в себе, порядка природы
и порядка свободы,
так же как признанием каждого человека целью в себе
и недопустимостью превращения его в средство.
Сначала я себе это формулировал
так, что есть первичное бытие до процесса рационализации
и что оно
и есть подлинное бытие, которое познаваемо не через понятие.
Странно, что периоды ослабления творчества
и охлаждения у меня чаще бывали в молодости, особенно один
такой период был,
и их почти не было под старость, когда я написал наиболее значительные свои книги.
Я все-таки недостаточно раскрыл свою метафизику, которая у меня есть
и которая очень определенна.
Воинствующий атеист будет
таким и в своей философии: философия, в сущности, всегда была религиозной или в положительном, или в отрицательном смысле.
Самая проблема романтизма
и классицизма, играющая
такую роль во французском сознании, представляется мне преувеличенной
и неверно поставленной.
Я все-таки всю жизнь искал истину
и смысл; «что» было для меня важнее, чем «как».
Независимость
и неприспособляемость для меня
так естественны, что я не видел в этом никакой особенной заслуги.
У меня всю жизнь было абсолютное презрение к
так называемому «общественному мнению», каково бы оно ни было,
и я никогда с ним не считался.
Когда я поступил в университет, это у меня доходило до того, что я более всего любил общество евреев,
так как имел, по крайней мере, гарантию, что они не дворяне
и не родственники.
Я до
такой степени терроризовал мою мать тем, чтобы она никогда не употребляла слова жид, что она даже не решалась говорить еврей
и говорила «израелит».
Мне метафизически присуща анархическая, персоналистически-анархическая тенденция, она
так же присуща мне сейчас, как была присуща, когда я был мальчиком
и юношей.
Но я чувствовал глубокий разрыв не только с дворянским обществом, но
и с
так называемым либеральным
и даже радикальным обществом, которое все-таки было обществом легальным, которое пользовалось благами жизни, не подвергаясь никаким опасностям, несмотря на свою оппозиционность.
Это странно, потому что по внешнему своему обличью я был дальше других социал-демократов интеллигентов от рабочей среды, я все-таки был барином
и человеком интеллектуальным более всех.
Шли на демонстрацию с
таким чувством, что, может быть, будут стрелять
и что не все вернутся живыми.
Так было
и когда я был арестован в советский период.
У нас совсем не было
такого чувства, что мы провалились, наоборот, настроение у нас было победное, нам казалось, что начинается новая эра в освободительном движении, что повсюду,
и даже в Западной Европе, будет резонанс на наш арест.
Так прекратилось общение с другими,
и я мог читать.
В моей юношеской
и столь несовершенной книге «Субъективизм
и индивидуализм в общественной философии» мне все-таки удалось поставить проблему, которая меня беспокоила всю жизнь
и которую я потом выразил в более совершенной форме.
Я поставил дело
так, что этот вопрос будет для меня решен мной самим, как, впрочем,
и все другие вопросы морального характера.
Да я
и не испытывал особенных страданий от жизни в Вологде, мне даже нравился этот старинный северный городок, очень своеобразный
и для меня новый,
так как я не знал великорусского севера.