Неточные совпадения
Борьба за свободу, которую я вел
всю жизнь, была
самым положительным и ценным в моей жизни, но в ней была и отрицательная сторона — разрыв, отчужденность, неслиянность, даже вражда.
Но сейчас я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую
всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и
самое христианство я понимаю как бунт против мира и его закона.
Мое творческое дерзновение,
самое важное в моей жизни, выражалось прежде
всего в состояниях субъекта, в продуктах же объективного мира оно никогда не достигало достаточного совершенства.
В
самом сексуальном акте нет ничего индивидуального, личного, он объединяет человека со
всем животным миром.
Если социализация хозяйства желательна и справедлива, то социализация
самого человека, которая происходила во
всю историю, есть источник рабства и духовно реакционна.
Я очень многое приобрел и узнал за
всю мою жизнь, я
всю жизнь учился, но
самое первоначальное остается то же.
Хотя я никогда не был человеком школы, но в философии я все-таки более
всего прошел школу Канта, более
самого Канта, чем неокантианцев.
Самое же главное, что мне свойственно абсолютно равное отношение ко
всем людям, я ни к кому не относился свысока.
Сам он менее
всего был жестоким, и его, наверное, шокировала деятельность Чека.
В это время, перед ссылкой, я познакомился с человеком, который остался моим другом на
всю жизнь, быть может, единственным другом, и которого я считаю одним из
самых замечательных и лучших людей, каких мне приходилось встречать в жизни.
Я поставил дело так, что этот вопрос будет для меня решен мной
самим, как, впрочем, и
все другие вопросы морального характера.
Я обманывал ожидания
всех, всегда возвращаясь к
самому себе.
Но этим
самым задавленный в природном смысле пол превратился в ментальное состояние, окрашивающее
все литературное творчество.
Центр меня
самого и
всего для меня помещался в ином плане.
Более
всего меня отталкивали книги епископа Феофана Затворника,
самого популярного у нас духовного писателя.
Моя критика оккультизма, теософии и антропософии связана была с тем, что
все эти течения космоцентричны и находятся во власти космического прельщения, я же видел истину в антропоцентризме и
самое христианство понимал как углубленный антропоцентризм.
Самое сильное и
самое отрадное впечатление от
всех встреч с духовными лицами у меня осталось от отца Алексея Мечева.
Я говорил уже, что
весь план моей книги «О назначении человека», которая, может быть,
самая систематическая из моих книг, мне вдруг пришел в голову, когда я сидел в балете Дягилева, не имевшего никакой связи с темой книги.
Самые консервативные англикане производят впечатление либералов и левых с русской точки зрения,
все уважают свободу.
Но, с другой стороны, и в них, в интимном общении с теми, которые были мне во многом близки, я чувствовал
все то же одиночество,
все ту же невозможность сказать людям
самое главное так, чтобы они восприняли.
Экзистенциальная философия прежде
всего определяется экзистенциальностью
самого познающего субъекта.
Всю мою жизнь я тосковал по разговору о
самом главном, о последнем, преодолевающем дистанцию и условность, означающем экзистенциальное событие.
У меня всегда была большая чуткость ко
всем направлениям и системам мысли, особенно к тоталитарным, способность вживаться в них. Я с большой чуткостью мог вжиться в толстовство, буддизм, кантианство, марксизм, ницшеанство, штейнерианство, томизм, германскую мистику, религиозную ортодоксию, экзистенциальную философию, но я ни с чем не мог слиться и оставался
самим собой.
Самые существенные мысли на эту тему я изложил в заключительной главе моей книги «О назначении человека», и я это причисляю, может быть, к
самому важному из
всего, что я написал.
Главный аргумент в защиту Бога
все же раскрывается в
самом человеке, в его пути.
Самое страшное, когда в иные минуты думается, что
все плоско и конечно, нет глубины и бесконечности, нет тайны.
Доклад имел большой успех,
самый большой из
всех моих докладов.
Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой
весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Анна Андреевна. Очень почтительным и
самым тонким образом.
Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек,
самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Городничий. Я
сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу
всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Почтмейстер.
Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину
самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб
все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.