Неточные совпадения
Я пережил три войны, из которых две могут
быть названы мировыми, две революции в России, малую и
большую, пережил духовный ренессанс начала ХХ века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое
не кончено.
Человек огромного самомнения может себя чувствовать слитым с окружающим миром,
быть очень социализированным и иметь уверенность, что в этом мире, совсем ему
не чуждом, он может играть
большую роль и занимать высокое положение.
И самым
большим моим грехом, вероятно,
было то, что я
не хотел просветленно нести тяготу этой обыденности, то
есть «мира», и
не достиг в этом мудрости.
Если гордость
была в более глубоком пласте, чем мое внешнее отношение к людям, то в еще
большей глубине
было что-то похожее на смирение, которое я совсем
не склонен рассматривать как свою добродетель.
Я
больше всего любил философию, но
не отдался исключительно философии; я
не любил «жизни» и много сил отдал «жизни»,
больше других философов; я
не любил социальной стороны жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и
не шел аскетическим путем;
был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать.
Если бы я
был демократического происхождения, вероятно,
был бы менее сложен и во мне
не было бы некоторых черт, которые я ценю, но я
больше сделал бы и дела мои
были бы более сосредоточенными и последовательными.
В отношении к людям у меня
была довольно
большая личная терпимость, я
не склонен
был осуждать людей, но она соединялась с нетерпимостью.
Большим недостатком моим как писателя
было то, что,
будучи писателем афористическим по своему складу, я
не выдерживал последовательно этого стиля и смешивал со стилем
не афористическим.
Для моего философского и духовного пути очень характерно, что я никогда
не был материалистом, я
не пережил периода, пережитого
большей частью русской интеллигенции.
Другим, конечно, революционная аскеза свойственна
была в гораздо
большей степени, чем мне, которому особенных страданий от преследований выносить
не пришлось.
Я никогда
не испытывал
больше такого чувства связи с communauté [Сообщество, коллектив (фр.).], я
был наименее индивидуалистически настроен.
У меня
был пустой период, в котором
не было интересного для внутренней жизни общения с людьми,
не было и
больших приобретений в области мысли.
Я
не представлял себе, как слишком многие другие, что
большая революция в России
будет торжеством свободы и гуманности.
То
было время очень
большой свободы творчества, но искали
не столько свободы, сколько связанности творчества.
И каждый раз с пронизывающей меня остротой я ощущаю, что существование мира
не может
быть самодостаточным,
не может
не иметь за собой в еще
большей глубине Тайны, таинственного Смысла.
Все эти искатели праведной жизни в Боге, которых я встречал в
большом количестве,
были революционерами, хотя революционность их
была духовная, а
не политическая.
С моей стороны
была большая активность, хотя и
не политического характера.
Я принимал очень активное участие в правлении всероссийского Союза писателей,
был товарищем председателя Союза и
больше года замещал председателя, который по тактическим соображениям
не избирался.
В результате
был большой процесс, но я к нему привлечен
не был.
Моя же книга «Истоки и смысл русского коммунизма», которая никогда
не была напечатана по-русски, но
была напечатана по-французски, по-английски, по-немецки и по-испански, очень заинтересовала Л. Блюма, и он отнесся к ней с
большим сочувствием, несмотря на разницу наших миросозерцаний.
С отцом Булгаковым у нас
не было никакого разрыва, но мы встречались очень редко и
больше на деловых собраниях.
У меня всегда
была большая чуткость ко всем направлениям и системам мысли, особенно к тоталитарным, способность вживаться в них. Я с
большой чуткостью мог вжиться в толстовство, буддизм, кантианство, марксизм, ницшеанство, штейнерианство, томизм, германскую мистику, религиозную ортодоксию, экзистенциальную философию, но я ни с чем
не мог слиться и оставался самим собой.
Я ранен
не менее К. Леонтьева уродством демократического века и тоскую по красоте, которой
было больше в столь несправедливом прошлом.
О человеке
были сделаны
большие разоблачения,
было открыто подсознательное в нем, попытались увидеть его снизу, а
не сверху.
Она сама к этому
не стремилась, у нее
не было никакого честолюбия,
был большой аристократизм.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком
большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Вы, как я вижу,
не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак
не могу
быть равнодушен. Как вы? Какие вам
больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Городничий. И
не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал, что
не будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.