Неточные совпадения
Русский народ не был народом культуры по преимуществу,
как народы Западной Европы, он был более народом откровений
и вдохновений, он не знал меры
и легко впадал в крайности.
Не так у русского народа,
как менее детерминированного,
как более обращенного к бесконечности
и не желающего знать распределения по категориям.
Поэтому неизбежен также выбор века,
как наиболее характеризующего русскую идею
и русское призвание.
Таким веком я буду считать XIX в., век мысли
и слова
и вместе с тем век острого раскола, столь для России характерного,
как внутреннего освобождения
и напряженных духовных
и социальных исканий.
Как объяснить это долгое отсутствие просвещения в России, у народа очень одаренного
и способного к восприятию высшей культуры,
как объяснить эту культурную отсталость
и даже безграмотность, это отсутствие органических связей с великими культурами прошлого?
Из Вавилона регалии на царство достаются православному царю вселенной, так
как в Византии было крушение веры
и царства.
Духовный провал идеи Москвы,
как Третьего Рима, был именно в том, что Третий Рим представлялся,
как проявление царского могущества, мощи государства, сложился
как Московское царство, потом
как империя
и, наконец,
как Третий Интернационал.
Идеология Москвы,
как Третьего Рима, способствовала укреплению
и могуществу Московского государства, царского самодержавия, а не процветанию церкви, не возрастанию духовной жизни.
Ошибочно думать,
как это часто раньше утверждали, что религиозный раскол XVII в. произошел из-за мелочных вопросов обрядоверия, из-за единогласия
и многогласия, из-за двуперстия
и пр.
Между тем
как Петр Великий говорил, что русский народ способен к науке
и умственной деятельности,
как все народы.
И трогательно видеть,
как русские масоны все время хотели проверить, нет ли в масонстве чего-либо враждебного христианству
и православию.
Но когда вышел обратный приказ власти, то Общество мгновенно изменилось
и начало говорить то, что нужно было таким людям,
как Магницкий.
Было увлечение Шиллером,
и Достоевский впоследствии будет употреблять имя «Шиллер»,
как символ «возвышенного
и прекрасного».
Пушкин, единственный русский писатель ренессанского типа, свидетельствует о том,
как всякий народ значительной судьбы есть целый космос
и потенциально заключает в себе все.
Пушкин утверждал творчество человека, свободу творчества, в то время
как на другом полюсе в праве творчества усомнятся Гоголь, Л. Толстой
и другие.
Материализм был предметом религиозной веры,
и противники его в известную эпоху трактовались
как враги освобождения народа.
Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского характера — о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле
и неправде, о том,
как осуществить Царство Божье.
Между тем
как тема русского нигилизма
и русского коммунизма есть также философская тема.
Ошибочно думать, что Чаадаев перешел в католичество,
как это неверно
и относительно Вл. Соловьева.
И, наконец, Чаадаев высказывает мысль, которая будет основной для всех наших течений XIX в.: «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы,
какие занимают человечество».
Как сладостно отчизну ненавидеть!!
И жадно ждать ее уничтоженья.
И те
и другие любили Россию, славянофилы,
как мать, западники,
как дитя.
Русская философия истории должна была прежде всего решить вопрос о смысле
и значении реформы Петра, разрезавшей русскую историю
как бы на две части.
Шевырев, представлявший
как бы консервативное
и официальное славянофильство, писал об одряхлении
и гниении Запада.
Как объяснить, с точки зрения славянофильской философии русской истории, возникновение огромной империи военного типа
и гипертрофии государства на счет свободной народной жизни?
Славянофилы не были врагами
и ненавистниками Западной Европы,
как были русские националисты обскурантского типа.
Крестьянскую общину славянофилы считали
как бы вечной основой России
и гарантией ее своеобразия.
Если Беккария
и имел влияние на русское уголовное законодательство, то отвращение к смертной казни не было ни одним народом так усвоено,
как народом русским, у которого нет склонности смотреть на зрелище казни.
Русские суждения о собственности
и воровстве определяются не отношением к собственности
как социальному институту, а отношением к человеку.
Но, во всяком случае, славянофилы хотели «России Христа», а не «России Ксеркса» [Слова из стихотворения Вл. Соловьева: «
Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?»],
как хотели наши националисты
и империалисты. «Идея» России всегда обосновывалась пророчеством о будущем, а не тем, что есть, — да
и не может быть иным мессианское сознание.
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его врагами — папизмом
и протестантизмом, а также благодаря тому, что она не отрицала разум,
как это делала Римская Церковь,
и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать,
как это происходит в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно быть сделано единственной основой науки в России —
и самими русскими».
Баадер предлагает, чтобы несколько русских приехало в Мюнхен учиться
и слушать его лекции, чтобы «заполнить пробел, который существует
как в России, так
и на Западе, послужить примером для Запада
и доказать ему (что еще не сделано), что истинная наука не существует без веры
и что истинная вера не может существовать без науки».
«Где, в
каком углу современного Запада найдете вы такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?» Это
и есть русская интеллигенция.
Он был прекрасный человек, он очаровывал
и влиял,
как профессор, но мысль его была мало оригинальной.
Грановский хочет остаться верен идеализму, дорожит верой в бессмертие души, он противник социализма, думая, что социализм враждебен личности, в то время
как Герцен
и Белинский переходят к социализму
и атеизму.
Герцен так мотивировал свое неверие в высший смысл жизни,
как делалось значительно позже
и более утонченными формами мысли.
Мы увидим,
как бурно пережил эту тему Белинский
и как гениально остро выразил ее Достоевский.
Он понимал, что религия прогресса не рассматривает никого
и ничего, никакой момент
как самоценность.
«Русскому Европа так же драгоценна,
как Россия; каждый камень в ней мил
и дорог.
Одна Россия живет не для себя, а для мысли,
и знаменательный факт, что вот почти уже столетие,
как Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы».
Знаете ли вы,
как дороги нам эти „чудеса“
и как любим
и чтим, более чем братски любим
и чтим мы великие племена, населяющие ее,
и все великое
и прекрасное, совершенное ими?
Знаете ли вы, до
каких слез
и сжатия сердца мучают
и волнуют нас судьбы этой дорогой
и родной нам страны,
как пугают нас эти мрачные тучи, все более
и более заволакивающие ее небосклон?
Он имел такое же значение,
какое имел Платон для патристики
и Аристотель для схоластики.
Зачем заботиться о приобретении познаний, когда наша жизнь
и общество в противоборстве со всеми великими идеями
и истинами, когда всякое покушение осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о добре, о пользе общей клеймится
и преследуется,
как преступление?» «Везде насилия
и насилия, стеснения
и ограничения, — нигде простора бедному русскому духу.
Как примирить Бога
и миротворение, основанное на зле
и страдании?
«Свое собственное, вольное
и свободное хотение, — говорит подпольный человек, — свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, — вот это-то
и есть та самая, самая выгодная выгода, которая ни под
какую классификацию не подходит
и которой все системы
и теории постепенно разлетаются к черту».
Для Достоевского вопрос этот решается свободой,
как основой мира,
и Христом, т. е. принятием на себя страданий мира самим Богом.
Вот
как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «
И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник,
как милости
и спасения, будет молить себе конца,
и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь,
как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм
и обрядов, не будет договоров
и условий на чувства, не будет долга
и обязанностей,
и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей
и жен, а будут любовники
и любовницы,
и когда любовница придет к любовнику
и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“,
и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Он не реалист
и не сатирик,
как раньше думали.
Вы сказали бы помещику, что так
как его крестьяне — его братья во Христе, а
как брат не может быть рабом своего брата, то он
и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами
как можно выгоднее для них, сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним».