Неточные совпадения
В душе русского народа есть
такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как
и в русской равнине.
Не
так у русского народа, как менее детерминированного, как более обращенного к бесконечности
и не желающего знать распределения по категориям.
Таким веком я буду считать XIX в., век мысли
и слова
и вместе с тем век острого раскола, столь для России характерного, как внутреннего освобождения
и напряженных духовных
и социальных исканий.
Из Вавилона регалии на царство достаются православному царю вселенной,
так как в Византии было крушение веры
и царства.
Так же в жизни религиозной многие секты
и ереси были уходом из официальной церковности, в которой был тот же гнет, что
и в государстве,
и духовная жизнь омертвела.
Так было в народе,
так будет в русской революционной интеллигенции XIX в., тоже раскольничьей, тоже уверенной, что злые силы овладели церковью
и государством, тоже устремленной к граду Китежу, но при ином сознании, когда «нетовщина» распространилась на самые основы религиозной жизни.
От реформы Петра идет дуализм, столь характерный для судьбы России
и русского народа, в
такой степени неведомый народам Запада.
Это была эпоха мистических течений, масонских лож, интерконфессионального христианства, Библейского Общества, Священного союза
и теократических мечтаний, Отечественной войны, декабристов, Пушкина
и развития русской поэзии, эпоха русского универсализма, который имел
такое определяющее значение для русской духовной культуры XIX в.
Но когда вышел обратный приказ власти, то Общество мгновенно изменилось
и начало говорить то, что нужно было
таким людям, как Магницкий.
Дошло даже до
такого курьеза, что одно время рационалиста
и просветителя Вольфа считали наиболее подходящим для православной философии.
Только
такого рода учения
и имели у нас успех.
Так можно было определить русскую тему XIX в.: бурное стремление к прогрессу, к революции, к последним результатам мировой цивилизации, к социализму
и вместе с тем глубокое
и острое сознание пустоты, уродства, бездушия
и мещанства всех результатов мирового прогресса, революции, цивилизации
и пр.
Мессианизм почти
так же характерен для русского народа, как
и для народа еврейского.
Киреевский, им выражена
так: «Внутреннее сознание, что есть в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума,
и одно достойное постигать высшую истину —
такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность
и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
Когда славянофилы говорили, что община
и земщина — основы русской истории, то это нужно понимать
так, что община
и земщина для них идеал русской жизни.
Книга
так и осталась ненаписанной, это лишь заметки
и материалы для книги.
Такой силы обличения трудно встретить
и у западников.
Они очень преуменьшили элемент язычества в русском народном православии,
так же как
и влияние византизма.
Если Беккария
и имел влияние на русское уголовное законодательство, то отвращение к смертной казни не было ни одним народом
так усвоено, как народом русским, у которого нет склонности смотреть на зрелище казни.
Но в Россию он
так и не проник.
Если мне позволено немного уточнить термины, я бы сказал, что
такой упадок христианства на Западе
и причины, по которым Русская Церковь оказалась не затронутой этим упадком, сами по себе в состоянии оказывать благотворное влияние на Запад.
Вопрос об этом влиянии не надо оспаривать; оно возникает из того примера, который показывает Русская Церковь, из ее доктрины, прочно основанной на церковной науке, от которой
так далек римский католицизм, с заложенным в нем принципом разрушения
и со своей наукой, враждебной вере…
Баадер предлагает, чтобы несколько русских приехало в Мюнхен учиться
и слушать его лекции, чтобы «заполнить пробел, который существует как в России,
так и на Западе, послужить примером для Запада
и доказать ему (что еще не сделано), что истинная наука не существует без веры
и что истинная вера не может существовать без науки».
Западники были
такие же русские люди, как
и славянофилы, любили Россию
и страстно хотели для нее блага.
«Где, в каком углу современного Запада найдете вы
такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?» Это
и есть русская интеллигенция.
При
таком философском миросозерцании трудно было оправдать мессианскую веру в русский народ, трудно было обосновать философию истории
и этику Герцена.
Герцен
так мотивировал свое неверие в высший смысл жизни, как делалось значительно позже
и более утонченными формами мысли.
Это была борьба за личность,
и это очень русская проблема, которая с
такой остротой была выражена в письме Белинского к Боткину, о чем речь будет в следующей главе.
«Русскому Европа
так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил
и дорог.
Европа
так же была отечеством нашим, как
и Россия.
Иван Карамазов говорит в
таком же духе: «Я хочу в Европу съездить,
и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище, вот что.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о
такой горячей минувшей жизни, о
такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу
и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю
и буду целовать эти камни
и плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище
и никак не более».
Он имел
такое же значение, какое имел Платон для патристики
и Аристотель для схоластики.
Ю. Самарин одно время ставил будущее православной церкви в зависимость от судьбы философии Гегеля,
и только Хомяков убедил его в недопустимости
такого рода сопоставления.
Вы сказали бы помещику, что
так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он
и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно выгоднее для них, сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним».
Этот же хаос Тютчев чувствует
и за внешними покровами истории
и предвидит катастрофы. Он не любит революцию
и не хочет ее, но считает ее неизбежной. Русской литературе свойствен профетизм, которого нет в
такой силе в других литературах. Тютчев чувствовал наступление «роковых минут» истории. В стихотворении, написанном по совсем другому поводу, есть изумительные строки...
Но слово гуманизм все-таки связано с человеком
и означает приписывание человеку особенной роли.
Так как русский народ поляризованный, то с человечностью могли совмещаться
и черты жестокости.
Он обозначает не русский только, но
и мировой кризис гуманизма,
так же как Ницше.
Он хотел пережить божественное, когда Бога нет, Бог убит, пережить экстаз, когда мир
так низок, пережить подъем на высоту, когда мир плоский
и нет вершин.
К. Леонтьев не только не верит в возможность царства правды
и справедливости на земле, но он
и не хочет осуществления правды
и справедливости, предполагая, что в
таком царстве не будет красоты, которая всюду для него связана с величайшими неравенствами, несправедливостями, насилиями
и жестокостями.
Славянофилы
так же отрицали западное буржуазное понимание частной собственности, как
и социалисты революционного направления.
Так было не только в социализме утопическом, но
и в социализме народническом в 70-е годы.
Для русского народничества, в отличие от национализма, оно имело анархическую тенденцию,
и это в славянофильстве
так же, как
и в народничестве левого лагеря.
Ошибочно было бы думать, что социализм Белинского был сентиментальным, он был страстным, но не сентиментальным,
и в нем звучали зловещие ноты: «Люди
так глупы, что их насильно нужно вести к счастью».
Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то
и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения.
Так говорил
и писал «утилитарист».
Социализм Чернышевского был близок народническому социализму Герцена, он тоже хотел опираться на крестьянскую общину
и на рабочую артель,
так же хотел избежать капиталистического развития для России.
Он пишет в статье «Реалисты»: «Конечная цель всего нашего мышления
и всей деятельности каждого честного человека все-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный вопрос о голодных
и раздетых людях; вне этого вопроса нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять
и хлопотать».
Такого отречения от своего аристократизма, от своего богатства
и, в конце концов, от своей славы Запад не знал.