Неточные совпадения
История русского народа одна из самых мучительных историй: борьба с татарскими нашествиями и татарским игом, всегдашняя гипертрофия государства, тоталитарный режим Московского царства, смутная эпоха, раскол, насильственный характер петровской реформы, крепостное право, которое было самой страшной язвой русской
жизни, гонения на интеллигенцию, казнь декабристов, жуткий режим прусского юнкера Николая I, безграмотность народной массы, которую держали в
тьме из страха, неизбежность революции для разрешения конфликтов и противоречий и ее насильственный и кровавый характер и, наконец, самая страшная в мировой истории война.
Впрочем,
то же случилось и с первым и вторым Римом, которые очень мало осуществляли христианство в
жизни.
Так же в
жизни религиозной многие секты и ереси были уходом из официальной церковности, в которой был
тот же гнет, что и в государстве, и духовная
жизнь омертвела.
О конце его
жизни создалась легенда о
том, что он стал странником Федором Кузьмичом, легенда очень русская и очень правдоподобная.
Но основной русской
темой будет не творчество совершенной культуры, а творчество лучшей
жизни.
Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского характера — о смысле
жизни, о Боге, о вечной
жизни, о зле и неправде, о
том, как осуществить Царство Божье.
Тургенев вспоминает, что когда в разгаре спора кто-то предложил поесть,
то Белинский воскликнул: «Мы еще не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите есть!» 40-е годы были эпохой напряженной умственной
жизни.
Когда славянофилы говорили, что община и земщина — основы русской истории,
то это нужно понимать так, что община и земщина для них идеал русской
жизни.
И в
том и в другом случае было стремление к целостному, тоталитарному миросозерцанию, к соединению философии с
жизнью, теории с практикой.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей
жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними — в
то же время убежденный всем сердцем своим в
том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но
жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю
жизнь, но ступай к
тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Тема о смысле
жизни, о спасении человека, народа и всего человечества от зла и страдания преобладала над
темой о творчестве культуры.
То, что Гоголь проповедовал личное нравственное совершенствование и без него не видел возможности достижения лучшей общественной
жизни, может привести к неверному его пониманию.
Чистое добро некрасиво; чтобы была красота в
жизни, необходимо и зло, необходим контраст
тьмы и света.
Очень невыгодно было сравнение для христиан
того времени, которые очень дорожили благами земной
жизни и рассчитывали на блага
жизни небесной.
Он был человек страстей, в нем была сильная стихия земли, инстинктами своими он был привязан к
той самой земной
жизни, от неправды которой он так страдал.
В истории, в социальной
жизни мы видим
то же самое.
Прелесть, обаяние толстовского художественного творчества связаны с
тем, что он изображает двойную
жизнь: с одной стороны,
жизнь его героев в обществе с его условностями, в цивилизации, с ее обязательной ложью, с другой стороны,
то, что думают его герои, когда они не стоят перед обществом, когда они поставлены перед тайной бытия, перед Богом и природой.
У него была натура, полная страстей и любви к
жизни, вместе с
тем была склонность к аскетизму и всегда оставалось что-то от православия.
Огромная разница еще в
том, что в
то время как Руссо не остается в правде природной
жизни и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее свободу совести, Толстой не хочет никакого социального контракта и хочет остаться в правде божественной природы, что и есть исполнение закона Бога.
Он также очень враждебно относился к
тому, чтобы допустить управление
жизни наукой и учеными.
Толстой требовал абсолютного сходства средств с целями, в
то время как историческая
жизнь основана на абсолютном несходстве средств с целями.
Христиане обычно строят и организуют свою практическую
жизнь на всякий случай так, чтобы это было выгодно и целесообразно и дела шли хорошо, независимо от
того, есть ли Бог или нет Бога.
Не авторитет, а истина, и в
то же время
жизнь христианина, внутренняя
жизнь его».
Он был философом эротическим, в платоновском смысле слова, эротика высшего порядка играла огромную роль в его
жизни, была его экзистенциальной
темой.
И вместе с
тем в нем был сильный моралистический элемент, он требовал осуществления христианской морали в полноте
жизни.
Его тройственная теософическая, теократическая и теургическая утопия есть все
то же русское искание Царства Божьего, совершенной
жизни.
Оригинальность его была в
том, что он не столько хотел осуществления в полноте
жизни христианских принципов, сколько приобретения полноты
жизни самого Христа, как бы продолжения воплощения Христа во всей
жизни.
Огромный интерес представляет второй
том этого труда, озаглавленный «Метафизика христианской
жизни».
У русских всегда есть жажда иной
жизни, иного мира, всегда есть недовольство
тем, что есть.
Более всего интересовала
тема о победе вечной
жизни над смертью.
Если благословлять и освящать
жизнь и рождение,
то должно благословлять и освящать пол.
То была также
тема об отношении христианства к миру и
жизни.
Так стала центральной
тема об отношении церкви к культуре и общественной
жизни.
А. Белый говорит в своих воспоминаниях: «Символ „жены“ стал зарею для нас (соединением неба с землею), сплетаясь с учением гностиков о конкретной премудрости с именем новой музы, сливающей мистику с
жизнью» [Воспоминания А. Белого об А. Блоке, напечатанные в четырех
томах «Эпопеи», — первоклассный материал для характеристики атмосферы ренессансной эпохи, но фактически в нем много неточного.].
В этом было что-то неправдивое и неприятное, была игра с
жизнью, которая вообще была свойственна
той эпохе.
Книга была посвящена основной
теме моей
жизни и моей мысли —
теме о человеке и его творческом призвании.
Моя
тема о творчестве, близкая ренессансной эпохе, но не близкая большей части философов
того времени, не есть
тема о творчестве культуры, о творчестве человека в «науках и искусстве», это
тема более глубокая, метафизическая,
тема о продолжении человеком миротворения, об ответе человека Богу, который может обогатить самую божественную
жизнь.
Мои взгляды на поверхности могли меняться, главным образом в зависимости от моих иногда слишком острых и страстных реакций на
то, что в данный момент господствовало, но я всю
жизнь был защитником свободы духа и высшего достоинства человека.
Вместе с
тем я раскрывал трагедию человеческого творчества, которая заключается в
том, что есть несоответствие между творческим замыслом и творческим продуктом; человек творит не новую
жизнь, не новое бытие, а культурные продукты.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на
жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Нет, я влюблен в вас.
Жизнь моя на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою,
то я недостоин земного существования. С пламенем в груди прошу руки вашей.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не
то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не
то я смертью окончу
жизнь свою».