Неточные совпадения
Тургенев вспоминает, что когда
в разгаре спора кто-то предложил
поесть, то Белинский воскликнул: «Мы еще не решили вопроса о существовании
Бога, а вы хотите
есть!» 40-е годы
были эпохой напряженной умственной жизни.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не
будут жечь, никому не
будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения,
будет молить себе конца, и не
будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда не
будет бессмысленных форм и обрядов, не
будет договоров и условий на чувства, не
будет долга и обязанностей, и воля
будет уступать не воле, а одной любви; когда не
будет мужей и жен, а
будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу
быть счастлив без тебя, я
буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно
Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Остается вечной истиной, что человек
в том лишь случае сохраняет свою высшую ценность, свою свободу и независимость от власти природы и общества, если
есть Бог и Богочеловечество.
Атеизм может
быть экзистенциальным диалектическим моментом
в очищении идеи
Бога, отрицание духа может
быть очищением духа от служебной роли для господствующих интересов мира.
Огромная разница еще
в том, что
в то время как Руссо не остается
в правде природной жизни и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее свободу совести, Толстой не хочет никакого социального контракта и хочет остаться
в правде божественной природы, что и
есть исполнение закона
Бога.
Бакунин
был также воинствующим атеистом, он изложил это
в книжке «
Бог и государство».
Если человек перестанет противиться злу насилием, т. е. перестанет следовать закону этого мира, то
будет непосредственное вмешательство
Бога, то вступит
в свои права божественная природа.
Господствующая
в природном мире материя, отдаленная от
Бога,
есть дурная бесконечность.
Вера
в Бога есть вера
в то, что добро
есть, что оно сущее.
Христианство
есть не только вера
в Бога, но и вера
в человека,
в возможность раскрытия божественного
в человеке.
В личности,
в личном сознании, которое для него
есть животное сознание, он видит величайшее препятствие для осуществления совершенной жизни, для соединения с
Богом.
Но, по его богосознанию, осуществление совершенной жизни
есть присутствие
Бога в человеке.
И еще говорил: если бы
в человеке,
в его сердце не
было зародыша религии, то и сам
Бог не научил бы религии.
Если бы человеческая личность не
была идеальной по отношению к реальным условиям ее собственного существования, человек и не мог бы иметь идеи
Бога, и никакое откровение никогда бы не могло сообщить ему эту идею, потому что он не
в состоянии
был бы понять ее…
Есть предвечная не тварная София
в Боге, мир платоновских идей, через нее наш мир сотворен, — и
есть София тварная, проникающая
в творение.
Моя тема о творчестве, близкая ренессансной эпохе, но не близкая большей части философов того времени, не
есть тема о творчестве культуры, о творчестве человека
в «науках и искусстве», это тема более глубокая, метафизическая, тема о продолжении человеком миротворения, об ответе человека
Богу, который может обогатить самую божественную жизнь.
Если человек знает все науки и говорит на всех языках, но не знает того, что он такое и что он должен делать, он просвещен гораздо менее той безграмотной старухи, которая верит в батюшку спасителя, то
есть в бога, по воле которого она признает себя живущей, и знает, что этот бог требует от нее праведности.
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня
в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит
в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни
в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему
бог всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни
в чем никакого прибытку не
было!
Сначала он принял
было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и
в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него
в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава
богу, все пошло хорошо.