Неточные совпадения
Я
говорю о внешней свободе, потому что внутренняя свобода
была у нас велика.
Бецкий сказал о помещиках, что они
говорят: «Не хочу, чтобы философами
были те, кто мне служить должны» [См.: А. Щапов. «Социально-педагогические условия умственного развития русского народа».].
Но когда вышел обратный приказ власти, то Общество мгновенно изменилось и начало
говорить то, что нужно
было таким людям, как Магницкий.
«Если бы закон, —
говорит он, — или государь, или какая бы то ни
было другая власть на земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести, то
будь непоколебим.
Герцен
говорил о западниках и славянофилах того времени: «У нас
была одна любовь, но не одинаковая».
У классических славянофилов не
было полного отрицания Запада, и они не
говорили о гниении Запада, для этого они
были слишком универсалисты.
«Ничего доброго, —
говорит он, — ничего достойного уважения или подражания не
было в России.
Он
говорит, что русская образованность
есть лишь высшая ступень западной, а не иная.
Он
говорил, что Россия
есть синтез всех элементов, сам хотел
быть синтезом всех элементов, но осуществлял это не одновременно, всегда впадая в крайности, а последовательно во времени.
Данилевский совершенно прав, когда он
говорит, что так называемая европейская культура не
есть единственная возможная культура, что возможны другие типы культуры.
«Свое собственное, вольное и свободное хотение, —
говорит подпольный человек, — свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, — вот это-то и
есть та самая, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и которой все системы и теории постепенно разлетаются к черту».
Будет новый человек, счастливый и гордый», —
говорит Кириллов, как будто в бреду…
Полемизируя с правым христианским лагерем, Вл. Соловьев любил
говорить, что гуманистический процесс истории не только
есть христианский процесс, хотя бы то и не
было сознано, но что неверующие гуманисты лучше осуществляют христианство, чем верующие христиане, которые ничего не сделали для улучшения человеческого общества.
Как я
говорил уже,
есть внутренняя экзистенциальная диалектика, в силу которой гуманизм переходит в антигуманизм, самоутверждение человека приводит к отрицанию человека.
О Московской России
говорили, что она не знала греха земельной собственности, единственным собственником являлся царь, не
было свободы, но
было больше справедливости.
«Личность, —
говорит он, — никогда не должна
быть принесена в жертву; она свята и неприкосновенна».
Маркс и Энгельс
говорили о буржуазном характере революции в России и
были скорее «меньшевиками», чем «большевиками».
Тип марксиста, как я уже
говорил,
будет более жестким, чем тип народника, менее эмоциональным.
Я
говорил уже, что русская литература не
была ренессансной, что она
была проникнута болью о страданиях человека и народа и что русский гений хотел припасть к земле, к народной стихии.
К. Леонтьев
был прав, когда
говорил, что русская государственность с сильной властью
была создана благодаря татарскому и немецкому элементу.
Он
говорит, что русская государственность
есть создание византийских начал и элемента татарского и немецкого.
«Одна лишь социальная революция, —
говорит он, —
будет обладать силой закрыть в одно и то же время и все кабаки и все церкви».
Теократия Достоевского противоположна «буржуазной» цивилизации, противоположна всякому государству, в ней обличается неправда внешнего закона (очень русский мотив, который
был даже у К. Леонтьева), в нее входит русский христианский анархизм и русский христианский социализм (Достоевский прямо
говорит о православном социализме).
Он
говорит, что русский социализм
есть вопрос о Боге и бессмертии.
«Сущее, —
говорит он, — должно
быть совершенно отстранено.
Особенно бросается в глаза, что,
говоря о православной церкви, Хомяков имеет в виду идеальное православие, такое, каким оно должно
быть по своей идее, а
говоря о католической церкви, он имеет в виду католичество эмпирическое, такое, каким оно
было в исторической действительности, часто неприглядной.
Бытие
говорит о том, что что-то
есть, а не о том, что
есть.
Говорят: «это существо
есть» и «это ощущение
есть».
Учение о Софии, которое стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением об идеях. «София
есть выраженная, осуществленная идея», —
говорит Соловьев. «София
есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом Божественного единства».
Но он же
говорит: то, что
есть, неразумно, разумно то, чего нет, мировая разумность — зло, мировая нелепость — добро.
И еще
говорил: если бы в человеке, в его сердце не
было зародыша религии, то и сам Бог не научил бы религии.
Но, с другой стороны, он
говорит, что бунтующие против христианства тоже
суть Христова лика.
Поэтому Достоевский
говорит в речи о Пушкине, что русский человек — всечеловек, что в нем
есть универсальная отзывчивость.
Но К. Леонтьев
был прав, когда
говорил, что православие Достоевского не традиционное, не его византийско-монашеское православие, а новое, в которое входит гуманитаризм.
В действительности,
говоря об антихристе, вернее сказать, что он
будет совершенно бесчеловечен и
будет соответствовать стадии крайней дегуманизации.
Было очень модно
говорить на религиозные темы, это стало почти модным.
Неточные совпадения
Осип.
Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я,
говорит, шутить не
буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе
будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то
была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время
говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, —
говорит, — не
буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»