Неточные совпадения
Шпенглер
в своей недавно вышедшей интересной книжке «Рrеussеntum und Sоziаlismus» говорит, что Россия
есть совсем особый
мир, таинственный и непонятный для европейского человека, и открывает
в ней «апокалиптический бунт против личности».
Художество Толстого,
быть может, более совершенное, чем художество Достоевского, его романы — лучшие
в мире романы.
Когда Достоевский стал во весь свой рост и говорил свое творческое новое слово, он уже
был вне всех влияний и заимствований, он — единственное, небывалое
в мире творческое явление.
Человек не
есть для него явление природного
мира, не
есть одно из явлений
в ряду других, хотя бы и высшее.
Человек
в новой истории попробовал
было окончательно водвориться на поверхности земли, он замкнулся
в свой чисто человеческий
мир.
Но первые движения
в глубину должны
были быть движением во тьме, дневной свет душевного человеческого
мира и
мира материального, к которому он
был обращен, начал гаснуть, а новый свет сразу еще не возгорелся.
И этот
мир духовный должен
был вначале произвести впечатление спуска
в преисподнюю.
Ни у кого, кажется,
в истории
мира не
было такого отношения к человеку, как у Достоевского.
Когда мы говорим, что человек должен освободить себя от низших стихий, от власти страстей, должен перестать
быть рабом самого себя и окружающего
мира, то мы имеем
в виду вторую свободу.
Мир православный не так
был этим соблазнен, но и
в нем не
была еще вполне раскрыта истина о свободе.
Фауст
есть явление христианского периода истории, он невозможен
в мире античном.
Он не
был силой и мощью
в царстве этого
мира.
Человек
в своем своеволии и бунте,
в восстании своего «Эвклидова ума» мнит, что он мог бы сотворить лучший
мир,
в котором не
было бы такого зла, таких страданий, не
было бы слезинки невинного ребенка.
Тогда только может
быть постигнут источник зла
в мире и оправдан Бог
в существовании этого зла.
Тот
мир, который сотворил бы бунтующий «Эвклидов ум» Ивана Карамазова,
в отличие от Божьего
мира, полного зла и страдания,
был бы добрый и счастливый
мир.
Смысл же Божьего
мира может
быть постигнут, если перейти
в четвертое измерение.
Есть одно только вековечное возражение против Бога — существование зла
в мире.
Бог именно потому и
есть, что
есть зло и страдание
в мире, существование зла
есть доказательство бытия Божьего.
Мир принудительно добрый и благой,
мир гармонический
в силу неотвратимой необходимости
был бы безбожный
мир,
был бы рациональный механизм.
Свобода
есть трагическая судьба человека и
мира, судьба самого Бога, и она лежит
в самом центре бытия, как первоначальная его тайна.
Нельзя отождествлять великий католический
мир, необыкновенно богатый и многообразный, с соблазнами и уклонами папской теократической идеи:
в нем
были св. Франциск и великие святые и мистики,
была сложная религиозная мысль,
была подлинная христианская жизнь.
Мир может
быть принят и исторический прогресс с его неисчислимыми страданиями оправдан, если
есть божественный Смысл, скрытый от «Эвклидова ума», если
есть Искупитель, если жизнь
в этом
мире есть искупление и если окончательная мировая гармония достигается
в Царстве Божьем, а не
в царстве
мира сего.
Русское национальное самочувствие и самосознание всегда ведь
было таким,
в нем или исступленно отрицалось все русское и совершалось отречение от родины и родной почвы, или исступленно утверждалось все русское
в исключительности, и тогда уже все другие народы
мира оказывались принадлежащими к низшей расе.
В русском Востоке открывается огромный
мир, который может
быть противопоставлен всему
миру Запада, всем народам Европы.
«Всякий великий народ должен верить, если только хочет
быть долго жив, что
в нем-то, и только
в нем одном, заключается спасение
мира, что он живет на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их
в согласном хоре к окончательной цели, всем им предназначенной».
Мессианская идея внесена
в мир древнееврейским народом, избранным народом Божьим, среди которого должен
был явиться Мессия.
Божественная правда явилась
в мир униженной, растерзанной и распятой силами этого
мира, и этим утверждена
была свобода духа.
В ней остается ложное, юдаистически-римское притязание церкви
быть царством
в мире сем, остается роковая идея Бл. Августина, которая должна вести к царству Великого Инквизитора.
И вот
в катастрофах и потрясениях, почуяв зов духовной глубины, народы Западной Европы с большим пониманием и большей внутренней потребностью подойдут к тому русскому и мировому гению, который
был открывателем духовной глубины человека и который предвидел неизбежность катастроф
в мире.
Достоевский и
есть та величайшая ценность, которой оправдает русский народ свое бытие
в мире, то, на что может указать он на Страшном Суде народов.
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не
будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к нему, — он знал это, — но любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что только
есть в мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот
был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся //
В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по
миру, // Не отойдя сосет!
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да
быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли
мир // (Сказал я,
миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину //
В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, а
в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел
в город оловянных солдатиков и однажды,
в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского
мира…
Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть
в нее весь видимый и невидимый
мир, и притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя
было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево.