Неточные совпадения
— Это тебе показалось, — сказал я
своему спутнику, и мы опять начали пробираться через заросли кустарниковой березы, поминутно натыкаясь
на бурелом и обходя его то с одной, то с другой стороны.
Я стал говорить, что касатка мертва и потому совершенно неопасна, но они ответили мне, что Тэму может прикидываться мертвым, оставлять
на берегу
свою внешнюю оболочку, превращаться в наземных зверей и даже в неодушевленные предметы.
Рано утром один из стрелков ходил
на охоту за нерпами. Возвратясь, он сообщил, что бурей ночью мертвую касатку снова унесло в море. Я не придал его словам никакого значения, но орочи нашли это вполне естественным: Тэму вернулся, принял
свой обычный вид и ушел в
свою родную стихию.
По выражению его глаз я видел, что он сосредоточил
свое внимание
на чем-то страшном и неприятном.
Тогда Ноздрин потрогал змей палкой. Я думал, что они разбегутся во все стороны, и готовился уже спрыгнуть вниз под обрыв, но, к удивлению
своему, увидел, что они почти вовсе не реагировали
на столь фамильярное, к ним отношение. Верхние пресмыкающиеся чуть шевельнулись и вновь успокоились. Стрелок тронул их сильнее. Эффект получился тот же самый. Тогда он стал бросать в них камнями, но и это не помогло вывести их из того состояния неподвижности, лени и апатии, в которой они находились.
Когда мы возвратились
на бивак, Ноздрин стал рассказывать
своим товарищам о том, что видел.
Когда заяц поровнялся со мною, крылатый разбойник метнулся вперед и, вытянув насколько возможно одну лапу, ловко схватил ею
свою жертву, но не был в состоянии поднять ее
на воздух.
Тогда она, не выпуская из левой лапы
своей добычи, правой
на бегу стала хвататься за все, что попадалось по дороге: за стебли зимующих растений, и сухую траву, и прочее.
Но они обрывались, и заяц с
своим странным всадником
на спине неслись дальше.
Он оглянулся, расправил
свой хвост, оглянулся еще раз, затем взмахнул крыльями и поднялся
на воздух.
После завтрака я взял
свое ружье и пошел осматривать долинку, в которой мы встали биваком. С утра погода стояла великолепная:
на небе не было ни единого облачка, солнце обильно посылало
свои живительные лучи, и потому всюду
на земле было так хорошо — по-праздничному. Кустарниковая и травяная растительность имела ликующий вид; из лесу доносились пронзительные крики. дятлов, по воздуху носились шмели, порхали бабочки…
Распластав
свои сильные крылья, он летел мне навстречу, направляясь к лиственице, растущей посреди небольшой полянки. Описав около меня большой круг, он ловко, с наскока, уселся
на одну из верхних ветвей и сложил
свои крылья, но тотчас приподнял их немного, расправил и сложил снова.
Орлан оглянулся по сторонам и затем нагнул голову вниз. Тут только я заметил в лапах у него какой-то предмет, но что именно это было — за дальностью расстояния — не было видно. Вдруг сзади и немного влево от меня послышался крик, какой обыкновенно издают пернатые хищники. Орлан насторожился. Он нагнул голову, дважды кивнул ею и раскрыл
свой могучий желтый клюв. Оперение
на шее у него поднялось. В этом виде он действительно оправдывал название царя птиц.
В это мгновение я увидел другого орлана, направляющегося к той же лиственице. Царственный хищник, сидевший
на дереве, разжал лапы и выпустил
свою жертву. Небольшое животное, величиною с пищуху, полетело вниз и ударилось о землю с таким шумом, с каким падают только мертвые тела.
Сильно уставший, победитель или побежденный, он сидел теперь с опущенными крыльями, широко раскрытым клювом и тяжело дышал. С четверть часа, если не больше, отдыхал орлан. Потом он стал клювом оправлять перья в крыльях, выбрасывая испорченные, и приводить в порядок
свой наряд
на груди. Этой процедурой он занимался довольно долго. Я сидел и терпеливо наблюдал за ним и не шевелился.
Несмотря
на то, что мы проходили очень близко к скале, все птицы сидели крепко и не хотели покидать
своих мест.
На фоне светлого неба темной массой выделялся птичий утес, где тысячами собрались пернатые, чтобы вывести птенцов, научить их плавать, летать, добывать себе пищу, которые в
свою очередь и
на том же самом месте тоже будут выводить себе подобных.
Время было весеннее. Лодка шла вдоль берега и попадала то в полосы прохладного морского воздуха, то в струи теплого, слегка сыроватого ветерка, дующего с материка. Яркое июньское солнце обильно изливало
на землю теплые и живительные лучи
свои, но по примятой прошлогодней траве, по сырости и полному отсутствию листвы
на деревьях видно было, что земля только что освободилась от белоснежного покрова и еще не успела просохнуть как следует.
На южных склонах прибрежных гор и
на намывной полосе прибоя все же кое-где появилась свежая растительность, которая и могла послужить приманкой для обитателей угрюмого хвойного леса — лосей и медведей, покинувших
свои берлоги под корнями вековых деревьев.
На другой день было как-то особенно душно и жарко.
На западе толпились большие кучевые облака. Ослепительно яркое солнце перешло уже за полдень и изливало
на землю горячие лучи
свои. Все живое попряталось от зноя. Властная истома погрузила всю природу в дремотное состояние. Кругом сделалось тихо — ни звука, и даже самый воздух сделался тяжелым и неподвижным.
Я тоже лег в тени дерева и пытался заснуть, но не мог: то появился комар и запел
свою монотонно звенящую песню, то муравей влез
на лицо и довольно больно ущипнул меня в щеку.
Я взбросил
свою винтовку
на плечо и взял направление прямо к биваку.
Не желая больше смущать птицу, я пошел
своей дорогой, взяв прежнее направление прямо
на бивак.
В лесу слышалась тревожная перекличка мелких птиц, потом вдруг замолкли голоса пернатых, и все живое попряталось и притаилось. В движении тучи, медленном для неба и быстром для земли, было что-то грозное и неумолимое. Передний край ее был светлее остальных облаков и очень походил
на пенистый гребень гигантской волны, катившейся по небосклону. Облака сталкивались и сливались, потом расходились и зарождались вновь, постоянно меняя
свои очертания.
На небо страшно было смотреть. Облака, охваченные какой-то неудержимой силой, стремительно неслись к востоку, изрыгая из недр
своих огонь и воду.
Выйдя
на намывную полосу прибоя, я повернул к биваку. Слева от меня было море, окрашенное в нежнофиолетовые тона, а справа — темный лес. Остроконечные вершины елей зубчатым гребнем резко вырисовывались
на фоне зари, затканной в золото и пурпур. Волны с рокотом набегали
на берег, разбрасывая пену по камням. Картина была удивительно красивая. Несмотря
на то, что я весь вымок и чрезвычайно устал, я все же сел
на плавник и стал любоваться природой. Хотелось виденное запечатлеть в
своем мозгу
на всю жизнь.
Видимо, и в атмосфере установилось равновесие, потому что легкие тучки
на горизонте в течение всего дня не изменили
своей формы и все время стояли неподвижно.
В море царила тишина.
На неподвижной и гладкой поверхности его не было ни малейшей ряби. Солнце стояло
на небе и щедро посылало лучи
свои, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни весь растительный мир — от могучего тополя до ничтожной былинки.
Мы держались от берега
на таком расстоянии, чтобы можно было сразу обозревать всю толщу горных пород и жилы, которые их прорезают. Около полудня наши лодки отошли от реки Аука километров
на шесть. В это время сидящий
на веслах Копинка что-то сказал Намуке, стоящему у руля. Тот быстро обернулся. Копинка перестал грести и спросил
своего товарища, не лучше ли заблаговременно возвратиться.
Копинка взялся управлять парусом, я сел
на его место за весла, а Намука остался
на руле. С парусом наша лодка пошла быстрее: Ветер дул ровный, но он заметно усиливался. Море изменило
свой лик до неузнаваемости. Полчаса назад оно было совершенно спокойно-гладкое, а теперь взбунтовалось и шумно выражало
свой гнев.
Если нам удастся обогнуть его — мы спасены, но до этого желанного мыса было еще далеко. Темная ночь уже опускалась
на землю, и обезумевший океан погружался в глубокий мрак. Следить за волнением стало невозможно. Все люди впали в какую-то апатию, и это было хуже чем усталость, это было полное безразличие, полное равнодушие к
своей участи. Беда, если в такую минуту у человека является убеждение, что он погиб, — тогда он погиб окончательно.
Я разыскал
свою походную сумку и подал
на берег два обломка целлулоидной гребенки, захваченные мною из города нарочно для такого случая.
Все как будто было предусмотрено, неизвестными для нас оставались только два вопроса: какой глубины снег
на Хунгари и скоро ли по ту сторону мы найдем людей и протоптанную нартовую дорогу. Дня два ушло
на сбор ездовых собак и корма для них. Юколу мы собрали понемногу от каждого дома. Наконец, все было упаковано и уложено. Я условился с орочами, что, когда замерзнет река Тумнин, в отряд явится проводник орочей со
своей нартой, и мы снимемся с якоря.
18 октября мы распрощались с селением Акур-Дата. При впадении
своем в Тумнин река Акур разбивается
на два больших и несколько малых рукавов. Когда идешь по одному из них и не видишь остальных, кажется, будто Акур небольшая речка, но затем протоки начинают сливаться, увеличиваться в размерах и, наконец, исчезают совсем. Тогда только выясняется истинная ширина реки.
Уверенность в
своих силах, расчет
на хорошую погоду и надежды, что мы скоро найдем если не самих людей, то протоптанную ими дорогу, подбадривали и успокаивали нас. Продовольствия мы имели достаточно. Во всяком случае мы были за перевалом,
на верном пути, а глубокий снег… Мы отнеслись к нему по-философски: «не все плюсы, пусть среди них будет и один минус».
Случалось, что протоптанную накануне дорогу заметало ночью ветром, и тогда надо было протаптывать ее снова. Бывали случаи, когда
на возвратном пути мы не находили
своей лыжницы: ее заносило следом за нами. Тогда мы шли целиною, лишь бы поскорее дойти до бивака и дать отдых измученным ногам.
— Есть охота, — возразил ему Рожков. — А часто умирают люди не дома — все где-нибудь
на стороне, — высказал он
свои мысли.
Когда первые приступы голода были утолены, я хотел со
своими спутниками итти за нартами, но обе старушки, расспросив, где мы их оставили, предложили нам лечь спать, сказав, что нарты доставят их мужья, которые ушли
на охоту еще вчера и должны скоро вернуться. Не хотелось мне утруждать туземцев доставкой наших нарт, но я почувствовал, что меня стало сильно клонить ко сну. Рожков и Ноздрин, сидя
на полу, устланном свежей пихтой, тоже клевали носами.
На другой день проснулись мы совершенно разбитыми и совершенно неспособными ни к какой работе. Все члены словно были налиты свинцом, чувствовался полный упадок сил, даже поднять руку было тяжело. Когда проснулись Рожков и Ноздрин, я не узнал
своих спутников.
Надо было взять себя в руки и, невзирая
на просьбы Рожкова и Ноздрина, остановиться
на бивак и отдохнуть как следует, а завтра со свежими силами выступить пораньше и засветло дойти до Амура. Я этого не сделал, уступил
своим спутникам и, несмотря
на позднее время, пошел дальше.
— Балаган! — закричал я
своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились
на мой зов. Мы разобрали корье и у себя
на биваке сделали из него защиту от ветра. Затем мы сели
на траву поближе к огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался огонь в костре, мороз давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в костер, сидел, дремал, зяб и клевал носом.