Неточные совпадения
И менялось все с
той именно минуты, как увидит человек Сашины глаза, — тогда вдруг и голос его услышит, а
то и голоса не слыхал, и почувствует особую значительность самых простых
слов его, и вдруг неожиданно заключит: а что такое талант? — да и нужен ли талант?
Плохо доходили до сознания
слова, да и не нужны они были: другого искало измученное сердце —
того, что в голосе, а не в
словах, в поцелуе, а не в решениях и выводах. И, придавая
слову «поцелуй» огромное, во всю жизнь, значение, смысл и страшный и искупительный, она спросила твердым, как ей казалось, голосом, таким, как нужно...
И она сказала, что любит его — не прощает и любит. И это возможно? И как, какими
словами назвать
то чувство к отцу, которое сейчас испытывает сын его, Саша Погодин, — любовь? — ненависть и гнев? — запоздалая жажда мести и восстания и кровавого бунта? Ах, если бы теперь встретиться с ним… не может ли Телепнев заменить его, ведь они друзьями были!
Трогало и
то, что после своей странной, почти болезненной вспышки Колесников смирился и не только как равный с равным говорил с Сашей, хотя на целых двадцать лет был старше, но даже как будто преклонялся, каждое
слово слушал с необыкновенным вниманием и чуть ли не с почтительностью.
Нет имени у
того чувства, с каким поет мать колыбельную песню — легче ее молитву передать
словами: сквозь самое сердце протянулись струны, и звучит оно, как драгоценнейший инструмент, благословляет крепко, целует нежно.
— Не знаю, того-этого, посоветовали, да все равно не выучил. Пока учу, ничего, как будто идет, а начну думать, так, батюшки мои: русские-то
слова все итальянские и вышибли. Искал я, кроме
того, как по-итальянски «того-этого», да так и не нашел, а без «того-этого» какой же, того-этого, разговор?
Смущало и
то, что Колесников, человек, видимо, с большим революционным прошлым, не только не любил говорить о революции, но явно избегал всякого о ней напоминания. В
то же время, по случайно оброненным
словам, заметно было, что Колесников не только деятель, но и историк всех революционных движений — кажется, не было самого ничтожного факта, самого маленького имени, которые не были бы доподлинно, чуть ли не из первых рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
Вот вы засмеетесь, а я вам под видом шутки такие
слова скажу: если террорист не повешен, так он, того-этого, только половину дела совершил, да и
то худшую.
Да в
ту же, кажется, ночь, когда мать плакала в его комнате и рассказывала о генерале — чуть ли не в
ту же самую минуту, как услыхал
слово: «отец»…
«Будет такая пошлость, если я ее полюблю», — подумал он совсем неподходящими
словами, а по острой боли сердца понял, что отдает драгоценное и
тем искупает какую-то, все еще неясную вину.
И только одно спасло его в эти дни от самоубийства:
та желтая тошнота, тревога предчувствия, знак идущего, верная подруга незавершенной жизни, при появлении которой не верилось ни в университет, ни в свое лицо, ни в свои
слова. Нужно только подождать, еще немного подождать: слишком грозен был зов взволнованной земли, чтобы остаться ему гласом вопиющего в пустыне.
Уже обманут был Колесников спокойствием голоса и холодом
слов, и что-то воистину злобное уже шевельнулось в его душе, как вдруг заметил, что Саша медленно потирает рукой свою тонкую юношескую шею —
тем самым жестом, освобождающим от петли, каким он сам недавно.
— Может быть, это произошло тогда, когда я был совсем еще ребенком? И правда, когда я подумаю так,
то начинает что-то припоминаться, но так смутно, отдаленно, неясно, точно за тысячу лет — так смутно! И насколько я знаю по
словам… других людей, в детстве вокруг меня было темно и печально. Отец мой, Василий Васильевич, был очень тяжелый и даже страшный человек.
И вместо
того чтобы ударить или щипать, сел на корточки, поглаживаю по голове и за ухом и самым сладким голосом: котенька, котик, миленький, красавец! — слов-то он и не понимает.
Но нерешительно медлил священник,
то ли собираясь разоблачаться,
то ли сделать что другое; по-видимому, ему хотелось сказать гимназистам
слово, но не знал, насколько это будет прилично.
Он еще что-то хотел прибавить, но не нашел
слова, которое можно было бы добавить к
тому огромному, что сказал, и только доверчиво и ласково улыбнулся. Некоторые также улыбнулись ему в ответ; и, выходя, ласково кланялись ему, вдруг сделав из поклона приятное для всех и обязательное правило. И он кланялся каждому в отдельности и каждого провожал добрыми, внимательными, заплаканными глазами; и стоял все в
той же нерешительной позе и рукою часто касался наперсного креста.
— Кому мои мысли интересны,
тот и без
слов их знает. Что прикажете сыграть, Василий Васильевич?
И теперь, кружась по уличкам, Саша странным образом думал не о
той, которою дышала ночь и весна, а о сестре: представлял, как сестра сидит там, догадывался о ее
словах, обращенных к
той, переживал ее взгляд, обращенный на
ту, видел их руки на одной тетради; и мгновениями с волнующей остротой, задерживая дыхание, чувствовал всю
ту непостижимую близость незаметных, деловых, рабочих прикосновений, которых не замечали, и не ценили, и не понимали обе девушки.
Около часу пришла Линочка; и хотя сразу с ужасом заговорила о трудностях экзамена, но пахло от нее весною, и в глазах ее была Женя Эгмонт, глядела оттуда на Сашу. «И зачем она притворяется и ни
слова не говорит о Эгмонт!.. Меня бережет?» — хмурился Саша, хотя Линочка и не думала притворяться и совершенно забыла и о самой Жене, и о
той чудесной близости, которая только что соединяла их. Впрочем, вспомнила...
Поизвинялся еще, осторожно, как стеклянного, похлопал Сашу по спине и вразвалку, будто гуляет, вернулся к костру. И показалось Погодину, что люди эти, безнадежно глухие к
словам, тяжелые и косные при разговоре, как заики, — в глубину сокровенных снов его проникают, как провидцы, имеют волю над
тем, над чем он сам ни воли, ни власти не имеет.
И снова ушел в свою мечту Саша. Было с ним
то странное и похожее на чудо, что как дар милостивый посылается судьбою самым несчастным для облегчения: полное забвение мыслей, поступков и
слов и радостное ощущение настоящей, скрытой
словами и мыслями, вечной бестелесной жизни. Остановилось и время.
— А тут урядник с старостой — шасть:
слова, что ли, не
те, кто ее разберет, да и в холодную, только и пожила. Несут ее, матушку, мужики жалеют, да мне и самому жалко, я и говорю: не бойсь, машинка! теперь не секут. Ей-Богу, правда, на этом месте провалиться!
— Да мне всего два
слова, позвольте здесь, — уклонился Соловьев и, показалось, бросил взгляд в
ту сторону, где сидели под деревом его двое и маленький Кузька Жучок. Поглядел в
ту же сторону и Жегулев и почему-то вспомнил
слова Колесникова об осторожности. Не понравился ему и слишком льстивый голос Соловья.
— Почему же подлости? Я, Александр Иваныч, таких
слов не признаю: вы человек умный, да и мы не без ума. Мы уж и
то посмеиваемся на мужиков, как вы их обошли, ну, да и
то сказать — не всех же и мужиков! Так-то, Александр Иваныч, — отчитаться бы миром, а что касается дальнейшего, так мы вас не выдадим: монастырь так монастырь! Потом отгуляем!
Жегулев зажал в кармане браунинг и подумал, охваченный
тем великим гневом, который, не вмещаясь ни в крик, ни в
слова, кажется похожим на мертвое спокойствие: «Нет, убить мало. Завтра придут наши, и я его повешу на этой березе, да при всем народе. Только бы не ушел».
В бреду Саша. Вскрикнув, он бросается к Еремею, падает на колени и прячет голову в полах армяка: словно все дело в
том, чтобы спрятать ее как можно глубже; охватывает руками колени и все глубже зарывает в темноту дрожащую голову, ворочает ею, как тупым сверлом. И в густом запахе Еремея чувствует осторожное к волосам прикосновение руки и слышит
слова...
Андрей Иваныч краснеет: по слабости человеческой он завел было чувствительный роман с солдаткой, со вдовой, но раз подсмотрели их и не дают проходу насмешками. Не знают, что со вдовой они больше плакали, чем целовались, — и отбили дорогу, ожесточение и горечь заронили в скромное, чистое, без ропота одинокое сердце. До
того дошло с насмешками, что позвал его как-то к себе сам Жегулев и, стесняясь в
словах, попросил не ходить на деревню.
Жарко затрещало, и свет проник между пальцами — загорелся огромный скирд; смолкли голоса, отодвигаясь — притихли. И в затишье человеческих голосов необыкновенный, поразительный в своей необычности плач вернул зрение Саше, как слепому от рождения. Сидел Еремей на земле, смотрел, не мигая, в красную гущу огня и плакал, повторяя все одни и
те же
слова...
Хорошо или плохо
то, что он сделал и чего не мог не сделать, нужно оно людям или нет — оно сделано, оно свершилось и стоит сзади него во всей грозной неприкосновенности совершившегося: не изменить в нем ни единой черточки, ни одного
слова не выкинуть, ни одной мысли не изменить.
Изредка, в хорошую погоду и обычно в тихий час сумерек, обе женщины ходили гулять, выбирая без
слов и напоминаний
те места, где когда-то гуляли с Сашенькой; обе черные, и Елена Петровна приличная и важная, как старая генеральша, — ходили они медленно и не спеша, далеко и долго виднелись где-нибудь на берегу среди маленьких мещанских домишек в мягкой обесцвеченности тихих летних сумерек. Иногда Линочка предлагала присесть на крутом берегу и отдохнуть, но Елена Петровна отвечала...