Неточные совпадения
Но эпидемия прошла мимо,
и вообще Саша был совершенно здоров, рос крепко
и хорошо, как
и его младшая сестренка, нежный
и крепкий цветочек на гибком стебельке, —
а то темное в глазах, что так ее испугало, осталось навсегда
и не уходило.
—
А ты не бойся! — говорил он строго
и отбивал охоту к
тем смутным женским излияниям, в которых страх
и есть главное очарование
и радость.
Если она плакала,
то это не были тихие слезы в уголке,
а громкий на весь дом, победоносный рев;
а умолкала сразу
и сразу же переходила в тихую, но неудержимо-страстную лирику или в отчаянно-веселый смех.
Возьмет в толстенькие, короткие пальчики карандаш — бумага оживает
и смеется; положит
те же коротенькие пальчики на клавиши: старый рояль с пожелтевшими зубами вдруг помолодел, поет, весело завирается;
а то сама выдумает страшную сказку, сочинит веселый анекдот.
И то, что этот странный Саша так любит эту вещицу, постоянно требует ее, льстило ей,
а в непритязательности звуков заставляло угадывать какой-то новый смысл, непонятную значительность.
Но, как видит глаз сперва
то, что на солнце,
а потом с изумлением
и радостью обретает в тени сокровище
и клад, — так
и Линочкина яркая талантливость только при первом знакомстве
и на первые часы делала Сашу неприметным.
Даже Линочка в такие ночи не сразу засыпала
и, громко жалуясь на бессонницу, вздыхала,
а Саша, приходилось, слушал до
тех пор, пока вместо сна не являлось к нему другое, чудеснейшее: будто его тело совсем исчезло, растаяло,
а душа растет вместе с гулом, ширится, плывет над темными вершинами
и покрывает всю землю,
и эта земля есть Россия.
И как Саша ни старался, так
и не удалось ему поймать неведомого, который проезжает, оставляя две теплые колеи; когда ни взлезет на забор, — на уличке пусто, тишина,
а колеи горят:
то ли уже проехал,
то ли еще проедет.
Трактирами же была усажена площадь, как частоколом,
а посередине гнила мутная сажалка, по которой испокон веку плавали запуганные утка
и селезень с обгрызанным хвостом;
и если развеенное сено
и соломинки
и давали вид некоторой домовитости,
то от конской мочи
и всяких нечистот щипало глаза в безветренный день.
От знакомств Елена Петровна уклонялась: от своего круга отошла с умыслом,
а с обывателями дружить не имела охоты, боялась пустяков
и сплетен; да
и горда была. Но
те немногие, кто бывал у нее
и видел, с каким упорством строит она красивую
и чистую жизнь для своих детей, удивлялись ее характеру
и молодой страстности, что вносит она в уже отходящие дни; смутно догадывались, что в прошлом не была она счастлива
и свободна в желаниях.
Но даже
и дети не знали, что задолго до их рождения, в первую пору своего замужества, она пережила тяжелую, страшную
и не совсем обычную драму,
и что сын Саша не есть ее первый
и старший сын, каким себя считал.
И уж никак не предполагали они, что город Н. дорог матери не по радостным воспоминаниям,
а по
той печали
и страданию, что испытала она в безнадежности тогдашнего своего положения.
Та же зеленая тень кры€ла
и Линочкино лицо, делая его худее
и воздушней;
а короткие пальчики, ярко освещенные
и одни как будто живые, проворно
и ловко работали карандашом
и резинкой.
И в следующий раз усиленно любезничала с нелюбимцами,
а те от этого крепче замолкали,
и она снова негодовала
и жаловалась.
И тем особенно были они хороши, что не было ни одного лучше Саши: пусть
и поют
и поражают остроумием,
а Саша молчит;
а как только заспорят, сейчас же каждый тянет Сашу на свою сторону: ты согласен со мною, Погодин?
Проснулась Елена Петровна
и видит, что это был сон
и что она у себя на постели,
а в светлеющее окно машут ветви, нагоняют
тьму. В беспокойстве, однако, поднялась
и действительно пошла к Саше, но от двери уже услыхала его тихое дыхание
и вернулась.
А во все окна, мимо которых она проходила, босая, машут ветви
и словно нагоняют
тьму! «Нет, в городе лучше», — подумала про свой дом Елена Петровна.
— Ты не знаешь, я не умею говорить, но приблизительно так они,
то есть я думаю. Это твоя красота, — он повел плечом в сторону
тех комнат, — она очень хороша,
и я очень уважаю в тебе эти стремления; да мне
и самому прежде нравилось, но она хороша только пока, до настоящего дела, до настоящей жизни… Понимаешь? Теперь же она неприятна
и даже мешает. Мне, конечно, ничего, я привык,
а им трудно.
— Да на что вам время? — все изумлялась Елена Петровна,
а те двое говорили свое,
а потом пошли вместе пить чай,
и был очень веселый вечер втроем, так как Елена Петровна неожиданно для себя уступила красоту,
а те ей немного пожертвовали чистотой.
И в этот же вечер,
а может быть,
и в другой такой же веселый
и легко разрушительный вечер, она позволила Линочке бросить зачем-то уроки рисования, не
то музыки…
Выскакивают дни без связи,
а порядок утерян — точно рассыпал кто-то интересную книгу по листам
и страничкам,
и то с конца читаешь,
то с середины.
Конечно, это было еще до манифеста,
а вместе с
тем совершенно рядом с этим днем, как продолжение его, выскакивает вечер у
того самого угреватого Тимохина, англичанина, жаркая комнатка, окурки на полу
и подоконниках,
и сама она не
то в качестве почетной гостьи, не
то татарина.
И как приятно, что нет усов
и не скоро будут: так противны мальчишки с усами, вроде
того гимназиста, кажется, Кузьмичева, Сашиного товарища, который ростом всего в аршин,
а усы как у французского капрала! Пусть бы
и всегда не было усов,
а только эта жаркая смуглота над губами, чуть-чуть погуще, чем на остальном лице.
Бога ради, потуши свечку! — взмолилась она, тихо позванная Сашей;
и вначале все путала, плакала, пила воду, расплескивая ее в темноте,
а когда Саша опять зажег-таки свечу, Елена Петровна подобралась, пригладила волосы
и совсем хорошо, твердо, ничего не пропуская, по порядку рассказала сыну все
то, чего он до сих пор не знал.
Плохо доходили до сознания слова, да
и не нужны они были: другого искало измученное сердце —
того, что в голосе,
а не в словах, в поцелуе,
а не в решениях
и выводах.
И, придавая слову «поцелуй» огромное, во всю жизнь, значение, смысл
и страшный
и искупительный, она спросила твердым, как ей казалось, голосом, таким, как нужно...
То, о чем надо всегда плакать, вспоминая. Царь, награждающий царствами
и думающий, что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший властелин, думающий, что он только поцеловал,
а вместо
того дающий бессмертную радость, — о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки рождения, чтобы только видеть, как ты вот ходишь
и говоришь что-то невыносимо-серьезное,
а я не слушаю! Не слушаю!
Покорно забирая влево, Колесников увидел, что на крыльцо вышла худая, красивая, немолодая барыня
и тоже смотрит на него,
и так было неловко от одной барышни,
а тут еще
и эта. Но все-таки дошел
и даже поклонился,
а то все боялся, что забудет.
И калоши текут,
и борода как у разбойника, только детей пугать;
а если его обрить,
то, пожалуй,
и добряк, — только он сам никогда об этом не догадается.
Колесников вдруг заволновался
и заходил по комнате;
и так как ноги у него были длинные,
а комната маленькая,
то мог он делать всего четыре шага. Но это не смущало его, видимо, привык человек вертеться в маленьком помещении.
— Боже ты мой! — гудел он взволнованно
и мрачно, подавляя Сашу
и несуразной фигурой своей, истово шагающей на четырех шагах,
и выражением какого-то доподлинного давнишнего горя. — Боже ты мой, да как же могу я этому поверить! Что не рисует да языком не треплет, так у него
и талантов нет. Того-этого, — вздор, милостивый государь, преподлейший вздор! Талант у него в каждой черте выражен, даже смотреть больно,
а он: «Нет, это сестра! Нет, мамаша!» Ну
и мамаша, ну
и сестра, ну
и вздор, преподлейший вздор!
— Чай-то уж остыл.
И ни разу это у меня не бывало, чтобы я попал на настоящий чай:
то горяч,
а то уж
и остыл.
— Эй, юноша, того-этого, не баламуть! Раз имеешь личное,
то живи по закону,
а недоволен, так жди нового! Убийство, скажу тебе по опыту, дело страшное,
и только
тот имеет на него право, у кого нет личного. Только
тот, того-этого,
и выдержать его может. Ежели ты не чист, как агнец, так отступись, юноша! По человечеству, того-этого, прошу!
Сбивал он Сашу своими переходами от волнения к покою, от грубости, даже как будто цинизма, к мягкому добродушию, чуть ли не ребячьей наивности;
и — что редко бывало с внимательным Сашей — не мог он твердо определить свое отношение к новому знакомцу:
то чуть ли не противен,
а то нравится, вызывает в сердце что-то теплое, пожалуй, немного грустное, напоминает кого-то милого.
И не с одной Линочкой он начал ссориться:
то же было
и в гимназии,
и так же неясна оставалась настоящая причина, — по виду все было, как
и прежде,
а уже веяло чем-то раздражающим,
и в разговорах незаметно воцарялся пустяк.
Линочка попылила, но согласилась на условие,
и так втроем они
и ходили: Линочка болтала,
а те двое торжественно шествовали под руку
и молчали, как убитые;
а что Женя Эгмонт временами как будто прижимала руку,
то это могло
и казаться, — так легко было прикосновение твердой
и теплой сквозь кофточку руки.
Странным было
то любопытство, с которым он оглядывал квартиру: не только в гостиной изучил каждую картинку,
а для некоторых лазил даже на стул, но попросил показать все комнаты, забрел в кухню
и заглянул в комнату прислуги.
— Хорошо, того-этого, чудесно! Молодец вы, Елена Петровна.
А это что? — шкап! То-то в вашей комнате
и книг мало,
а они здесь. Ну-ка, ну-ка! Посмотрим, того-этого.
— Не знаю, того-этого, посоветовали, да все равно не выучил. Пока учу, ничего, как будто идет,
а начну думать, так, батюшки мои: русские-то слова все итальянские
и вышибли. Искал я, кроме
того, как по-итальянски «того-этого», да так
и не нашел,
а без «того-этого» какой же, того-этого, разговор?
И временами успокаивалась,
а минутами в прозрении сердца ощущала столь сильную тревогу, что к горлу поднимался крик —
то ли о немедленном ответе,
то ли о немедленной помощи.
А Елена Петровна со стыдом
и раскаянием думала о своем грехе: этому незнакомому
и, в конце концов, подозрительному человеку, Колесникову, она рассказала о
том, чего не знала
и родная дочь — о своей жизни с генералом.
Вот вы засмеетесь,
а я вам под видом шутки такие слова скажу: если террорист не повешен, так он, того-этого, только половину дела совершил, да
и то худшую.
Потрясение было так сильно, что на несколько дней Саша захворал,
а поднявшись, решил во что бы
то ни стало добыть аттестат: казалось, что все запутанные узлы, противоречия
и неясности должен разрешить университет.
Словно именно в эти дни безумия
и почти сна, странно спокойные, бодрые, полные живой энергии, он
и был
тем, каким рожден быть;
а теперь, с этой лампой
и книгой, стал чужим, ненужным, как-то печально-неинтересным: бесталанным Сашей…
«Будет такая пошлость, если я ее полюблю», — подумал он совсем неподходящими словами,
а по острой боли сердца понял, что отдает драгоценное
и тем искупает какую-то, все еще неясную вину.
И эту острую боль, такую немудрую
и солнечно-простую, он с радостью несколько дней носил в груди, пока ночью не придушила ее грубая
и тяжелая мысль:
а кому дело до
того, что какой-то Саша Погодин отказывается любить какую-то Евгению Эгмонт?
Колесников уныло подумал: «Боже ты мой!
То сестра,
а то этот: вот она, чистота!» —
и покорно ответил...
А главное, почему было так хорошо,
и ночь, даже не чувствуемая спящими людьми, была единственной
и во всем мире, во все года его прекраснейшей — это главное было в Сашиной душе: исчез холодный стыд бесталанности
и бесцельного житья,
и закрыла свой беззубый зев пустота — Саша уже целых двадцать четыре часа был
тем, каким он рожден быть.
— Да как же не стоит? Вы же
и есть самое главное. Дело — вздор. Вы же, того-этого,
и есть дело. Ведь если из бельэтажа посмотреть,
то что я вам предлагаю? Идти в лес, стать, того-этого, разбойником, убивать, жечь, грабить, — от такой, избави Бог, программы за версту сумасшедшим домом несет, ежели не хуже.
А разве я сумасшедший или подлец?
А знаю, что было оно, что это не сон мне представился; нет, скорее вроде
того, как крикнуть или выстрелить над сонным человеком: он
и выстрела не слыхал,
а проснулся весь в страхе или в слезах.
— Да,
и жестокий. Но главное, тупой
и ужасно тяжелый,
и его ни в чем нельзя было убедить,
и что бы он ни делал, всегда от этого страдали другие.
И если б хоть когда-нибудь раскаивался,
а то нет: или других обвинял, или судьбу,
а про себя всегда писал, что он неудачник. Я читал его письма к матери… давнишние письма, еще до моего рождения.
А когда бываю в комнате или, того-этого, еду на пролетке,
то боюсь насмешек
и все думаю о двери: как бы не забыть, того-этого, где дверь.
Снова молча шагали. Казалось, уж не может быть темнее,
а погас зеленый запад, —
и тьма так сгустилась, словно сейчас только пришла.
И легче шагалось: видимо, шли под уклон. Повеяло сыростью.