— Страшно? Боюсь, однако, что ваш страх перейдет в смех, когда я назову вам
имя моего динамита. Это человек. Вы еще не рассматривали человека под этим углом, Вандергуд?
Неточные совпадения
А правду — как ее скажу, если даже
мое Имя невыразимо на твоем языке? Сатаною назвал меня ты, и Я принимаю эту кличку, как принял бы и всякую другую: пусть Я — Сатана. Но
мое истинное
имя звучит совсем иначе, совсем иначе! Оно звучит необыкновенно, и Я никак не могу втиснуть его в твое узкое ухо, не разодрав его вместе с твоими мозгами: пусть Я — Сатана, и только.
В свидетельство серьезности
моих намерений Я могу привести то, что в эти минуты Я больше думал о нашем с ней потомстве и искал
имя для нашего первенца, нежели отдавался простой фривольности.
— Простите, но вы ее никогда и не получите, м-р Вандергуд.
Мое имя вымышлено… но оно единственное, которое я могу предложить своим друзьям.
По-видимому, всему виной граница, которая отделяет нас: как ты не знаешь
Моего и не можешь произнести такой пустой вещи, как
Мое истинное
Имя, так и Я не знал твоего,
Моя земная тень, и лишь теперь с восторгом разбираюсь в твоем огромном богатстве.
Но если, человече, ты увидишь в некий день
Мою голову раздробленной, то внимательно вглядись в осколки: там в красных знаках будет начертано гордое
имя Сатаны! Согни шею и поклонись Ему низко, — но черепков до мусорного ящика не провожай: не надо так почтительно сгибаться перед сброшенными цепями!
Положение становилось интересным. Мадонна любит Меня, а этот каждое мгновение готов произнести
Мое имя! Не сын ли он
моего Отца? Как мог он разгадать великую тайну
Моего беспредельного равнодушия: Я так тщательно скрывал ее от тебя!
Боюсь, что я ненавижу его. Если я не испытывал еще любви, то я не знаю и ненависти, и так странно будет, если ненависть я должен буду начать с отца Марии!.. В каком тумане мы живем, человече! Вот я произнес
имя Марии, вот духа
моего коснулся ее ясный взор, и уже погасла и ненависть к Магнусу (или я выдумал ее?), и уже погас страх перед человеком и жизнью (или я выдумал и это?), и великая радость, великий покой нисходят на
мою душу.
— Видишь ли, Топпи: пока мы, то есть Магнус занят тем, что все
мое состояние превращает в золото и распихивает его по банкам — на свое
имя, ты понимаешь?
— Фи! Извините, м-р… Вандергуд (он с трудом вспомнил
мое имя), но какой же глупец станет слушаться какого-то народного представительства? Гражданин А. будет слушаться гражданина Б., а гражданин Б. будет слушаться гражданина А., не так ли? А кто же их заставит слушаться, если они оба умные? Нет, я также изучал логику, м-р Вандергуд, и вы мне позволите немного посмеяться!
— Я думаю, ваше преосвященство, что здесь простое недоразумение. Я знаю скромность и вместе начитанность м-ра Вандергуда и полагаю, что к
имени Сатаны он прибег как к известному художественному приему. Разве Сатана грозит полицией? А
мой несчастный компаньон грозил ею. И разве вообще кто-нибудь видал такого Сатану?
Ей, кажется, не я понравился, а
имя мое — Валентин; она, должно быть, вообразила, что за именем скрывается нечто необыкновенное.
Тут я вдруг догадался, что и ему должно уже быть известно обо мне все на свете — и история моя, и
имя мое, и, может быть, то, в чем рассчитывал на меня Ламберт.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю.
Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под
именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Как в ноги губернаторше // Я пала, как заплакала, // Как стала говорить, // Сказалась усталь долгая, // Истома непомерная, // Упередилось времечко — // Пришла
моя пора! // Спасибо губернаторше, // Елене Александровне, // Я столько благодарна ей, // Как матери родной! // Сама крестила мальчика // И
имя Лиодорушка — // Младенцу избрала…
Скотинин. А смею ли спросить, государь
мой, —
имени и отчества не знаю, — в деревеньках ваших водятся ли свинки?
5) Ламврокакис, беглый грек, без
имени и отчества и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим
мылом, губкою и орехами; сверх того, был сторонником классического образования. В 1756 году был найден в постели, заеденный клопами.
— Я игнорирую это до тех пор, пока свет не знает этого, пока
мое имя не опозорено.