Неточные совпадения
В первое время эта связь между представлениями была логичной
и понятной
и оттого
не особенно беспокойной, хотя
и надоедливой; но вскоре случилось
так, что все стало напоминать событие — неожиданно, нелепо,
и потому особенно больно, как удар из-за угла.
Сам по себе факт был очень прост, хотя
и печален: рабочие с пригородного завода, уже три недели бастовавшие, всею своею массою в несколько тысяч человек, с женами, стариками
и детьми, пришли к нему с требованиями, которых он, как губернатор, осуществить
не мог,
и повели себя крайне вызывающе
и дерзко: кричали, оскорбляли должностных лиц, а одна женщина, имевшая вид сумасшедшей, дернула его самого за рукав с
такой силой, что лопнул шов у плеча.
И было тихо — слишком тихо для
такого множества людей,
и вошедшие живые
не могли разогнать тишины.
Они молчали,
и в это молчание
не верилось, как
и в неподвижность;
и так выжидающе-внимательны они были, что даже неловко было говорить в их присутствии.
«
Так — ходят — губернаторы», — думает он нелепо, в такт крупным
и твердым шагам,
и садится опять, стараясь
не шевелиться, чтобы каким-нибудь неосторожным движением снова
не вызвать в себе губернаторского.
Рамы в высоких окнах делились по-старинному на восемь частей,
и это придавало им характер унылой казенщины, сходство с сиротским судом или тюремной канцелярией. В трех ближайших к балкону окнах стекла были вставлены заново, но были грязны
и хранили мучнистые следы ладоней
и пальцев: очевидно, никому из многочисленной
и ленивой челяди в голову
не пришло, что их нужно помыть, что нужно уничтожить всякие следы происшедшего.
И всегда
так: скажешь — сделают, а
не скажешь — сами никогда
не пошевельнут пальцем.
Вот картина: какой-то итальянский лунный пейзаж — висит он криво,
и никто этого
не замечает,
и кажется, что всегда висел он
так,
и при старом губернаторе,
и при том, который был еще раньше.
— Ты что-то путаешь, папа. При чем тут оказались немцы? Наконец, если хочешь, немцы тоже стреляли в немцев, французы во французов,
и так далее. Отчего же русским
не стрелять в русских? Как государственный деятель ты должен понимать, что в государстве прежде всего порядок,
и кто бы ни нарушал его, безразлично. Нарушь его я, —
и ты должен был бы стрелять в меня, как в турка.
— А кто же убьет меня, как
не Россия?
И против кого я выпишу казаков? Против России — во имя России?
И разве могут спасти казаки,
и агенты,
и стражники человека, у которого смерть вот тут, во лбу. Ты сегодня немного выпил за ужином, Алеша, но ты трезв,
и ты поймешь: я чувствую смерть. Еще там, в сарае, я почувствовал ее, но
не знал, что это
такое. Это вздор, что я тебе говорил о крестах
и о русских,
и не в этом дело. Ты видишь платок?
— Прости, папа, но ведь это же получается
такая бессмыслица, — офицер прижал красивую голову к плечу
и развел руками, — ведь это же я
не знаю, что
такое. Мама охает, ты толкуешь о какой-то смерти — ну из-за чего это? Как
не стыдно, папа. Я всегда знал тебя за благоразумного, твердого человека, а теперь ты точно ребенок или нервная женщина. Прости, но я
не понимаю этого.
Когда он бывал в народе, он чувствовал себя
так, как будто он совершенно один
и других людей возле него нет;
и нужно было быть очень значительным человеком, особой
не ниже генерала, чтобы он ощутил его присутствие
и испытал то легкое стеснение, чувство самоограничения, какое обычно испытывается на людях.
Он любил
и умел плавать;
и, купаясь летом на Неве, в общей купальне, он
так спокойно, внимательно
и сосредоточенно изучал свое тело, точно никого здесь
не было.
Однажды в этой же купальне появился китаец,
и все с любопытством рассматривали его — одни искоса, другие открыто,
не стесняясь;
и только он один даже
не взглянул на него,
так как считал себя
и интереснее
и важнее китайца.
Когда блеснул свет из окна, он показался
так далек
и недоступен, что офицеру захотелось побежать к нему. Впервые он нашел изъян в своей храбрости
и мелькнуло что-то вроде легкого чувства уважения к отцу, который
так свободно
и легко обращался с темнотой. Но
и страх
и уважение исчезли, как только попал он в освещенные керосином комнаты,
и было только досадно на отца, который
не слушается голоса благоразумия
и из старческого упрямства отказывается от казаков.
«Жаль только, что никто
не узнает вот этих моих честных
и храбрых мыслей. Все другое знают, а это
так и останется. Убьют, как негодяя. Очень жаль, но ничего
не поделаешь.
И говорить
не стану. Зачем разжалобливать судью? Судью разжалобливать нечестно. Ему
и так трудно, а тут еще перед ним будут хныкать: я честный, честный».
И как будто все они,
и этот мужик
и другие, были сделаны из дерева —
так тяжелы, чуть ли
не скрипучи были они в своих движениях: чтобы повернуть мужика лицом, куда надо, его ворочали двое.
И одни, очень многие, говорили равнодушно, как о деле, их
не касающемся, как о солнечном затмении, которое будет видимо только на другой стороне земли
и интересно только жителям той стороны; другие, меньшинство, волновались
и спорили о том, заслуживает ли губернатор
такого жестокого наказания,
и есть ли смысл в убийстве отдельных лиц, хотя бы
и очень вредных, когда общий уклад жизни остается неизменным.
Как
и в городе, они наткнулись на слух о предстоящем убийстве губернатора, но источника также найти
не могли: говорили все, но
так неопределенно, даже нелепо, что нельзя было ни о чем догадаться.
И тогда
так же спокойно расходились, без разочарования — как будто
не стоило огорчаться из-за дела, которое отложено на несколько дней — быть может, часов — быть может, минут.
И хороня детей, умиравших от истощения,
и оплакивая их кровавыми слезами, темнея от горя, усталости
и голода — женщины в эти тяжелые дни были кротки
и дружественны, как никогда: они верили, что
не может даром пройти
такой ужас, что за великими страданиями идет великая награда.
— Хозяева ваши
не грабители, а честные люди,
и я приказываю вам
так не называть их. А если вы завтра же
не станете на работу, я прикажу закрыть завод
и разошлю вас.
— Если вы будете
так вести себя
и не разойдетесь, я прикажу разогнать вас силой. Становитесь на работу.
По-прежнему Петр Ильич представлял центр дома
и его жизни,
и слова: «его превосходительство желает», «его превосходительство будет сердиться» —
не сходили с языка; но если бы вместо него подставить куклу, одеть ее в губернаторский мундир
и заставить говорить несколько слов, никто бы
не заметил подмены:
такою пустотою формы, потерявшей содержание, веяло от губернатора.
И раньше приходилось губернатору получать анонимные письма, редко с бранью
и неопределенными угрозами, большею частью с доносами
и жалобами,
и он никогда
не читал их; но теперь чтение их стало повелительной необходимостью,
такою же, как неумирающая мысль о событии
и о смерти.
Сознаюсь откровенно, что я
и некоторые мои товарищи против этого решения,
не потому, конечно, чтобы мне было вас жаль, — ведь вы сами
не пожалели же даже детей
и женщин, —
и думаю, никто во всем городе вас
не пожалеет, но просто потому, что по взглядам моим я против убийства, как против войны,
так против смертной казни, политических убийств
и вообще всяких убийств.
В борьбе за свой идеал, который состоит в «свободе, равенстве
и братстве», граждане должны пользоваться
такими средствами, которые
не противоречат этому идеалу.
Поверьте, г. губернатор, что если бы покушающиеся на вашего брата были подлецы,
так они нашли бы
такие лазейки
и способы, которые
и в голову
не могут прийти людям честным,
и давно бы всех поукокошили.
Теперь
и остальные, конечно, товарищи согласились
и говорят: «Теперь уж если пойдем,
так не просить, а разносить», а по-моему,
и это глупость,
и я говорю: зачем ходить, скоро к нам сами придут с поклоном
и ласковыми словами, вот тогда мы
и покажем.
Извините, что я имел дерзость обратиться к вам с моим словом рабочего-самоучки, но мне все-таки удивительно, что человек образованный
и не такой подлец, как другие, мог
так обойтись с несчастными, доверившимися ему рабочими, чтобы стрелять в них.
Еще
не родившись, мы уже тысячекратно обижены, а когда мы вылезаем в жизнь,
так сразу попадаем в какую-то нору
и пьем обиду,
и едим обиду,
и одеваемся обидой.
И никто из губернаторской прислуги — ни швейцар, ни другие —
не заметили подозрительного субъекта, хотя он десятки раз прошел мимо парадного; а ночью один из агентов для опыта подергал дверь,
и она оказалась незапертой,
так что он походил по швейцарской, для доказательства сделал царапину на стене
и незамеченный ушел.
— От охраны их превосходительство решительно отказываются
и даже
не позволяют ни об чем говорить; агенты, извините за выражение, с ног сбились, ходивши за их превосходительством,
и все без результатов,
так как любой мерзавец из-за угла или даже через забор камнем может ушибить их превосходительство.
Она
не сказала, отчего будет беспокоиться, да
и так понятно было. К ее удивлению, Петр Ильич охотно согласился на поездку, хотя для возражений
и спора, помимо даже исключительности обстоятельств, достаточно было того, что просила его она.
Так у них бывало.
Но, думая
так, он
не верил ни в заграницу, ни в оранжерею — быть может, только поэтому он
и согласился ехать.
Так чувствуется в пустой комнате, когда за стеною говорят
и голосов
не слышно.
И за гробом шли одни только городовые, а родственников ваших
не было,
и вообще
не было никого из публики,
так что даже окна
и калитки, где вас проносили, были все закрыты ставнями, как ночью.
Город, вероятно, уже спал,
так как, кроме редких фонарей на улицах,
не видно было ни одного освещенного окна
и езды
не слышно было.
Он мрачно, большими собачьими глотками, глотал колбасу, селедку, все, что попадало под руку,
и казалось, ест медленно, но на самом деле поглощал быстро
и много.
И водку он пил
так же, но никогда
не бывал пьян, как
не бывал
и сыт.
— Это как лошадь на пожаре: ее тащат, а она упирается.
Так и сгорит, а
не пойдет, — сказал буфетчик.