Неточные совпадения
Один раз,
сидя на окошке (
с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
Мать
сидела в креслах, печальная и утомленная сборами, хотя она распоряжалась ими, не вставая
с места.
Я попросил позволения развести маленький огонек возле того места, где мы
сидели, и когда получил позволение, то, не помня себя от радости, принялся хлопотать об этом
с помощью Ефрема, который в дороге вдруг сделался моим как будто дядькой.
Небо сверкало звездами, воздух был наполнен благовонием от засыхающих степных трав, речка журчала в овраге, костер пылал и ярко освещал наших людей, которые
сидели около котла
с горячей кашицей, хлебали ее и весело разговаривали между собою; лошади, припущенные к овсу, также были освещены
с одной стороны полосою света…
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно для здоровья, даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать
с отцом и матерью, я
сижу молча, как будто опущенный в воду.
Но я заметил, что для больших людей так
сидеть неловко потому, что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же
сидел на роспусках почти
с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Такое приказание, вместе
с недостаточно ласковым приемом, так нас смутило, что мы оробели и молча
сидели на стуле совершенно одни, потому что нянька Агафья ушла в коридор, где окружили ее горничные девки и дворовые бабы.
Едва мы успели его обойти и осмотреть, едва успели переговорить
с сестрицей, которая
с помощью няньки рассказала мне, что дедушка долго продержал ее, очень ласкал и, наконец, послал гулять в сад, — как прибежал Евсеич и позвал нас обедать; в это время, то есть часу в двенадцатом, мы обыкновенно завтракали, а обедали часу в третьем; но Евсеич сказал, что дедушка всегда обедает в полдень и что он
сидит уже за столом.
Дедушка приказал нас
с сестрицей посадить за стол прямо против себя, а как высоких детских кресел
с нами не было, то подложили под нас кучу подушек, и я смеялся, как высоко
сидела моя сестрица, хотя сам
сидел не много пониже.
Когда я кончил, она выслала нас
с сестрой в залу, приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и
сидели тихо, потому что хочет отдохнуть; но я скоро догадался, что мы высланы для того, чтобы мать
с отцом могли поговорить без нас.
Я живо помню, как он любовался на нашу дружбу
с сестрицей, которая,
сидя у него на коленях и слушая мою болтовню или чтение, вдруг без всякой причины спрыгивала на пол, подбегала ко мне, обнимала и целовала и потом возвращалась назад и опять вползала к дедушке на колени; на вопрос же его: «Что ты, козулька, вскочила?» — она отвечала: «Захотелось братца поцеловать».
Он очень любил меня, и я часто
сиживал у него на коленях,
с любопытством слушая его громозвучные военные рассказы и
с благоговением посматривая на два креста, висевшие у него на груди, особенно на золотой крестик
с округленными концами и
с надписью: «Очаков взят 1788 года 6 декабря».
Дня через два, когда я не лежал уже в постели, а
сидел за столиком и во что-то играл
с милой сестрицей, которая не знала, как высказать свою радость, что братец выздоравливает, — вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться
с ними, чтоб никто на меня не сердился.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы
с матерью ушли в свою комнату без дверей и окон, а как она не представляла никакой защиты, то сели на кровать под рединный полог, и хотя душно было
сидеть под ним, но зато спокойно.
Охота удить рыбу час от часу более овладевала мной; я только из боязни, чтоб мать не запретила мне
сидеть с удочкой на озере,
с насильственным прилежанием занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики, чему учил меня отец.
Затеяли большую рыбную ловлю неводом; достали невод, кажется, у башкирцев, а также еще несколько лодок; две из них побольше связали вместе, покрыли поперек досками, приколотили доски гвоздями и таким образом сделали маленький паром
с лавочкой, на которой могли
сидеть дамы.
Я
сидел с дамами на пароме.
Какое счастие
сидеть спокойно
с Евсеичем на мостках, насаживать, закидывать удочки, следить за наплавками, не опасаясь, что пора идти домой, а весело поглядывая на Сурку, который всегда или
сидел, или спал на берегу, развалясь на солнце!
Более всего любил я смотреть, как мать варила варенье в медных блестящих тазах на тагане, под которым разводился огонь, — может быть, потому, что снимаемые
с кипящего таза сахарные пенки большею частью отдавались нам
с сестрицей; мы
с ней обыкновенно
сидели на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.
С грустью оставлял я Сергеевку и прощался
с ее чудесным озером, мостками,
с которых удил, к которым привык и которых вид до сих пор живет в моей благодарной памяти; простился
с великолепными дубами, под тенью которых иногда
сиживал и которыми всегда любовался.
Мы
с сестрицей
сидели против нее на стуле и молча, пристально на нее смотрели.
Вдруг, когда мы все
сидели за обедом, подали отцу письмо, присланное
с нарочным из Багрова.
«Да как же мы поедем зимой, — думал я, — ведь мы
с сестрицей маленькие, ведь мы замерзнем?» Все такие мысли крепко осадили мою голову, и я, встревоженный и огорченный до глубины души,
сидел молча, предаваясь печальным картинам моего горячего воображения, которое разыгрывалось у меня час от часу более.
Мы
сидели с ногами на лавке (хотя были тепло обуты), потому что
с полу ужасно несло.
Проходить к ним надобно было через коридор и через девичью, битком набитую множеством горничных девушек и девчонок; их одежда поразила меня: одни были одеты в полосущатые платья, другие в телогрейки
с юбками, а иные были просто в одних рубашках и юбках; все
сидели за гребнями и пряли.
Когда мы
с сестрицей вошли туда, бабушка, все тетушки и двоюродные наши сестры, повязанные черными платками, а иные и в черных платках на шее,
сидели молча друг возле друга; оба дяди также были там; общий вид этой картины произвел на меня тяжелое впечатление.
Только помещались уже не так:
с матерью вместе
сидела кормилица
с нашим маленьким братцем, а мы
с сестрицей и Парашей ехали в какой-то коляске на пазах, которая вся дребезжала и бренчала, что нас очень забавляло.
Я в это время
сидел в карете
с отцом и матерью.
В карете было довольно просторно, и когда мать не лежала, тогда нас
с сестрицей брали попеременно в карету; но мне доставалось
сидеть чаще.
Там можно было удить и крупную и мелкую рыбу: в стари́це, тихой и довольно глубокой, брала крупная, а
с другой стороны, где Бугуруслан бежал мелко и по чистому дну
с песочком и камешками, отлично клевали пескари; да и
сидеть под тенью берез и лип, даже без удочки, на покатом зеленом берегу, было так весело, что я и теперь неравнодушно вспоминаю об этом времени.
Один раз, когда мы все
сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские и французские слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он руку у своей матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам
с собою играть в карты.
В самых зрелых летах, кончив
с полным торжеством какое-то «судоговоренье» против известного тоже доки по тяжебным делам и сбив
с поля своего старого и опытного противника, Пантелей Григорьич, обедая в этот самый день у своего доверителя, — вдруг,
сидя за столом, ослеп.
У него
с утра до вечера читали и писали, а он обыкновенно
сидел на высокой лежанке, согнув ноги, и курил коротенькую трубку; слух у него был так чуток, что он узнавал походку всякого, кто приходил к нему в горницу, даже мою.
Я охотно и часто ходил бы к нему послушать его рассказов о Москве, сопровождаемых всегда потчеваньем его дочки и жены, которую обыкновенно звали «Сергеевна»; но старик не хотел
сидеть при мне, и это обстоятельство, в соединении
с потчеваньем, не нравившимся моей матери, заставило меня редко посещать Пантелея Григорьича.
(Примеч. автора.)]
сидела добрая Александра Ивановна, разговаривая
с моей милой сестрицей и лаская моего братца.
Когда нас
с сестрицей позвали обедать, все
сидели уже за столом.
Находя во мне живое сочувствие, они
с увлеченьем предавались удовольствию рассказывать мне: как сначала обтают горы, как побегут
с них ручьи, как спустят пруд, разольется полая вода, пойдет вверх по полоям рыба, как начнут ловить ее вятелями и мордами; как прилетит летняя птица, запоют жаворонки, проснутся сурки и начнут свистать,
сидя на задних лапках по своим сурчинам; как зазеленеют луга, оденется лес, кусты и зальются, защелкают в них соловьи…
Я стал заниматься иногда играми и книгами, стал больше
сидеть и говорить
с матерью и
с радостью увидел, что она была тем довольна.
Около самого дома древесной тени не было, и потому мы вместе
с сестрицей ходили гулять,
сидеть и читать книжки в грачовую рощу или на остров, который я любил
с каждым днем более.
Сидя под освежительной тенью, на берегу широко и резво текущей реки, иногда
с удочкой в руке, охотно слушала она мое чтение; приносила иногда свой «Песенник», читала сама или заставляла меня читать, и как ни были нелепы и уродливы эти песни, принадлежавшие Сумарокову
с братией, но читались и слушались они
с искренним сочувствием и удовольствием.
Заметив гнездо какой-нибудь птички, всего чаще зорьки или горихвостки, мы всякий день ходили смотреть, как мать
сидит на яйцах; иногда, по неосторожности, мы спугивали ее
с гнезда и тогда, бережно раздвинув колючие ветви барбариса или крыжовника, разглядывали, как лежат в гнезде маленькие, миленькие, пестренькие яички.
Мать
с бабушкой
сидели на крыльце, и мы поехали в совершенной тишине; все молчали, но только съехали со двора, как на всех экипажах начался веселый говор, превратившийся потом в громкую болтовню и хохот; когда же отъехали от дому
с версту, девушки и женщины запели песни, и сама тетушка им подтягивала.
Я побежал к матери в спальню, где она
сидела с сестрицей и братцем, занимаясь кройкою какого-то белья для нас.
Сад
с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет
сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду
с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
Такие мысли бродили у меня в голове, и я печально
сидел рядом
с сестрицей, прижавшись в угол кареты.
Осенний, мелкий дождь
с ветром так и рубил в поднятое окно, подле которого я
сидел, и водяные потоки, нагоняя и перегоняя друг друга, невольно наблюдаемые мною, беспрестанно текли во всю длину стекла.
Мать лежала под пологом, отец
с Парашей беспрестанно подавали ей какие-то лекарства, а мы,
сидя в другом углу, перешептывались вполголоса между собой и молились богу, чтоб он послал маменьке облегчение.
Я прокрадывался иногда в его горницу так тихо, что он не слыхал, и подолгу стоял там, прислонясь к печке: Пантелей Григорьич
сидел с ногами на высокой лежанке, куря коротенькую трубку, которую беспрестанно сам вычищал, набивал, вырубал огня на трут и закуривал.
И от всего этого надобно было уехать, чтоб жить целую зиму в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных гостей, где должно избегать встречи
с тамошней противной прислугой и где все-таки надо будет
сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и
с матерью придется гораздо реже быть вместе.
Много ли, мало ли времени она лежала без памяти — не ведаю; только, очнувшись, видит она себя во палате высокой беломраморной,
сидит она на золотом престоле со каменьями драгоценными, и обнимает ее принц молодой, красавец писаный, на голове со короною царскою, в одежде златокованной, перед ним стоит отец
с сестрами, а кругом на коленях стоит свита великая, все одеты в парчах золотых, серебряных; и возговорит к ней молодой принц, красавец писаный, на голове со короною царскою: «Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестою желанною.