Неточные совпадения
В эпилоге к пятому
и последнему отрывку я простился с описанными мною личностями, не думая, чтобы мне когда-нибудь привелось говорить
о них.
Наводили справки,
и часто оказывалось, что действительно дело было так
и что рассказать мне
о нем никто не мог.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника
и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами
и астрами,
и ни одного большого дерева, никакой тени; но
и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу
и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом
и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Хотя она, собственно, ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала,
и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия
о буке,
о домовых
и мертвецах.
Но крайность заставила призвать эту женщину
и опять приставить к нам; разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор
и взяли с нее клятвенное обещание никогда не говорить
о простонародных предрассудках
и поверьях; но это не вылечило меня от страха.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но
и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места
и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать;
и это было в самом деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья
и все медицинские снадобья,
о которых только упоминается в лечебнике.
Аничков очень гордился, как мне рассказывали, своим депутатством
и смело поговаривал
о своих речах
и действиях, не принесших, впрочем, по его собственному признанию, никакой пользы.
Аничков, расспросив хорошенько, что я читал, как понимаю прочитанное
и что помню, остался очень доволен; велел подать связку книг
и подарил мне…
о счастие!..
Когда отец воротился
и со смехом рассказал матери все происходившее у Аничкова, она очень встревожилась, потому что
и не знала
о моем возвращении.
Я узнал в «рассуждении
о громе», что такое молния, воздух, облака; узнал образование дождя
и происхождение снега.
Собственно нравоучительные статьи производили менее впечатления, но как забавляли меня «смешной способ ловить обезьян»
и басня «
о старом волке», которого все пастухи от себя прогоняли!
У меня сохранилось неясное, но самое приятное воспоминание
о дороге, которую мой отец очень любил; его рассказы
о ней
и еще более
о Багрове, обещавшие множество новых, еще неизвестных мне удовольствий, воспламенили мое ребячье воображение.
Я не имел
о них понятия
и пришел в восхищение, когда отец отыскал мне несколько прекрасных, гладких, блестящих разными цветами камешков, из которых некоторые имели очень красивую, затейливую фигуру.
Мать как будто освежилась на открытом воздухе,
и я с жаром начал ей показывать
и рассказывать
о найденных мною драгоценностях, которыми были набиты мои карманы; камешки очень понравились моей сестрице,
и некоторые из них я подарил ей.
Мать скоро легла
и положила с собой мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось спать,
и я остался посидеть с отцом
и поговорить
о завтрашней кормежке, которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались
и долго просидели, не говоря ни одного слова.
Мать весело разговаривала с нами,
и я неумолкаемо болтал
о вчерашнем дне; она напомнила мне
о моих книжках,
и я признался, что даже позабыл
о них.
Я достал, однако, одну часть «Детского чтения»
и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение не овладело моим вниманием
и, читая громко вслух: «Канарейки, хорошие канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком»
и проч., я думал
о другом
и всего более
о текущей там, вдалеке, Деме.
Отец, улыбнувшись, напомнил мне
о том
и на мои просьбы идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился
и подождал, покуда он все уладит около моей матери
и распорядится кормом лошадей.
Один из башкирцев скоро догадался,
о чем идет дело,
и отвечал: «Екши, екши, бачка, ладно!
Я ни
о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что мать сердилась
и сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз
и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет,
и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Все остальное время на кормежке я был невесел
и не смел разговаривать
о рыбках ни с отцом, ни с сестрицей, да
и все были как будто чем-то недовольны.
Отец мой продолжал разговаривать
и расспрашивать
о многом, чего я
и не понимал; слышал только, как ему отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не знай, как
и совладать, потому что много народу хворает.
Еще полный новых
и приятных впечатлений, я вдруг перешел опять к новым если не так приятным, зато не менее любопытным впечатлениям: отец привел меня на мельницу,
о которой я не имел никакого понятия.
Когда же мы пришли в свой флигель, я, забыв
о родниках
и мельнице, сейчас рассказал матери
о больном старичке.
Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали поспевать,
о чем отец мой
и Мироныч говорили с беспокойством, не зная, где взять рук
и как убраться с жнитвом.
Староста начал было распространяться
о том, что у них соседи дальние
и к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы к горохам
и макам, которые привлекли мое вниманье.
Нам надобно было проехать сорок пять верст
и ночевать на реке Ик,
о которой отец говорил, что она не хуже Демы
и очень рыбна; приятные надежды опять зашевелились в моей голове.
Мы обежали вокруг пригорка, на котором стояла наша карета,
и нашли там такую диковинку, что я, запыхавшись, с радостным криком прибежал рассказать
о ней матери.
Мать отвечала очень почтительно, что напрасно матушка
и сестрица беспокоятся
о нашем кушанье
и что одного куриного супа будет всегда для нас достаточно; что она потому не дает мне молока, что была напугана моей долговременной болезнью, а что возле меня
и сестра привыкла пить постный чай.
Я сейчас попросился гулять в сад вместе с сестрой; мать позволила, приказав не подходить к реке, чего именно я желал, потому что отец часто разговаривал со мной
о своем любезном Бугуруслане
и мне хотелось посмотреть на него поближе.
Евсеич пробовал остановить мои слезы рассказами
о дороге,
о Деме, об уженье
и рыбках, но все было напрасно; только утомившись от слез
и рыданья, я, наконец, сам не знаю как, заснул.
Первые дни заглядывала к нам в комнату тетушка
и как будто заботилась
о нас, а потом стала ходить реже
и, наконец, совсем перестала.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки
и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к чему мы не были приучены
и потому не соглашались, кое
о чем спрашивали
и уходили; потом все совершенно нас оставили,
и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи
и девки разговаривали с ее детьми».
Нянька Агафья не замедлила мне все объяснить, хотя добрый Евсеич пенял, зачем она рассказывает дитяти то,
о чем ему
и знать не надо.
Так, например, я рассказывал, что у меня в доме был пожар, что я выпрыгнул с двумя детьми из окошка (то есть с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня напали разбойники
и я всех их победил; наконец, что в багровском саду есть пещера, в которой живет Змей Горыныч
о семи головах,
и что я намерен их отрубить.
Новая тетушка совсем нас не любила, все насмехалась над нами, называла нас городскими неженками
и, сколько я мог понять, очень нехорошо говорила
о моей матери
и смеялась над моим отцом.
От матери, которую я так горячо любил,
о которой беспрестанно думал
и часто тосковал.
Мне представлялось, что маменька умирает, умерла, что умер также
и мой отец
и что мы остаемся жить в Багрове, что нас будут наказывать, оденут в крестьянское платье, сошлют в кухню (я слыхал
о наказаниях такого рода)
и что, наконец,
и мы с сестрицей оба умрем.
Сестрица бросалась обнимать меня, целовать, спрашивать
и, не всегда получая от меня ответы, сама принималась плакать, не зная
о чем.
Она приходила к нам
и на свои
о том же вопросы получала такие же ответы.
Я, в свою очередь, расспросил также отца
и мать
о том, что случилось с ними в Оренбурге.
Из рассказов их
и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых
и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать
о детях
и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс,
и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню,
и что мы с отцом
и Евсеичем будем там удить рыбку.
Мне показалось даже, а может быть, оно
и в самом деле было так, что все стали к нам ласковее, внимательнее
и больше заботились
о нас.
Я прежде
о нем почти не знал; но мои дяди любили иногда заходить в столярную подразнить Михея
и забавлялись тем, что он сердился, гонялся за ними с деревянным молотком, бранил их
и даже иногда бивал, что доставляло им большое удовольствие
и чему они от души хохотали.
По книжной части библиотека моя, состоявшая из двенадцати частей «Детского чтения»
и «Зеркала добродетели», была умножена двумя новыми книжками: «Детской библиотекой» Шишкова
и «Историей
о Младшем Кире
и возвратном походе десяти тысяч Греков, сочинения Ксенофонта».
Я должен был все сочинять
и выдумывать, потому что не имел ни малейшего понятия
о настоящем деле.
Я поверил
и, не имея ни
о чем понятия, понял только, что хотят разлучить меня с сестрицей
и сделать ее чем-то вроде солдата.
Я считал дни
и часы в ожидании этого счастливого события
и без устали говорил
о Сергеевке со всеми гостями, с отцом
и матерью, с сестрицей
и с новой нянькой ее, Парашей.
Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего отца; разумеется, я сердился
и говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство, еще с большим успехом: вместо указа
о солдатстве сочинили
и написали свадебный договор, или рядную, в которой было сказано, что мой отец
и мать, с моего согласия, потому что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в вечное владение П. Н. Волкову.
Не веря согласию моего отца
и матери, слишком хорошо зная свое несогласие, в то же время я вполне поверил, что эта бумага, которую дядя называл купчей крепостью, лишает меня
и сестры
и Сергеевки; кроме мучительной скорби
о таких великих потерях, я был раздражен
и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.