Неточные совпадения
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала,
что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все
что может
для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение мать сочла почему-то
для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было в самом деле интересное чтение, потому
что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике.
Против нашего дома жил в собственном же доме С. И. Аничков, старый, богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым человеком; это мнение подтверждалось тем,
что он был когда-то послан депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериною Второй
для рассмотрения существующих законов.
Для матери было так устроено,
что она могла лежать; рядом с нею сел отец, а против него нянька с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко.
Разведение огня доставило мне такое удовольствие,
что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от большого костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и сухого бастыльнику
для поддержания яркого пламени и так суетился,
что мать принуждена была посадить меня насильно подле себя.
Тут начал он толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу в плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая,
что так будет понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где бы отыскать нам червяков
для уженья.
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно
для здоровья, даже опасно; она говорила,
что, забывая все другие занятия
для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и
что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с отцом и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду.
Кучер Трофим, наклонясь к переднему окну, сказал моему отцу,
что дорога стала тяжела,
что нам не доехать засветло до Парашина,
что мы больно запоздаем и лошадей перегоним, и
что не прикажет ли он заехать
для ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем проезжать.
Наконец отыскали выборного, как он ни прятался, должность которого на этот раз за отсутствием мужа исправляла его жена чувашка; она отвела нам квартиру у богатого чувашенина, который имел несколько изб, так
что одну из них очистили совершенно
для нас.
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено
для нашего приезда, но после я узнал,
что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая,
что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье
для посыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя,
что он часто и задыхаясь кашлял,
что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне не хотелось его слушать.
Теперь я стал замечать,
что сестрица моя не все понимает, и потому, перенимая речи у няньки, старался говорить понятным языком
для маленького дитяти.
Но я заметил,
что для больших людей так сидеть неловко потому,
что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Возвращаясь домой, мы заехали в паровое поле, довольно заросшее зеленым осотом и козлецом, за
что отец мой сделал замечание Миронычу; но тот оправдывался дальностью полей, невозможностью гонять туда господские и крестьянские стада
для толоки, и уверял,
что вся эта трава подрежется сохами и больше не отрыгнет, то есть не вырастет.
Впрочем, наедине с Миронычем, я сам слышал, как он говорил,
что для одного крестьянина можно бы сделать то-то, а
для другого то-то.
Дело состояло в том,
что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения были ниже родника, то он провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду,
для мытья белья, и в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь скот и лошади.
Я не смел опустить стекла, которое поднял отец, шепотом сказав мне,
что сырость вредна
для матери; но и сквозь стекло я видел,
что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
Мать только
что отведала и то по просьбе отца: она считала рыбу вредною
для себя пищей.
Мать отвечала очень почтительно,
что напрасно матушка и сестрица беспокоятся о нашем кушанье и
что одного куриного супа будет всегда
для нас достаточно;
что она потому не дает мне молока,
что была напугана моей долговременной болезнью, а
что возле меня и сестра привыкла пить постный чай.
Мысль остаться в Багрове одним с сестрой, без отца и матери, хотя была не новою
для меня, но как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом,
что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
Дедушка хотел нас кормить разными своими кушаньями, но бабушка остановила его, сказав,
что Софья Николавна ничего такого детям не дает и
что для них приготовлен суп.
Мать отвечала ему, как мне рассказывали,
что теперешняя ее болезнь дело случайное,
что она скоро пройдет и
что для поездки в Оренбург ей нужно несколько времени оправиться.
Все это я объяснял ей и отцу, как умел, сопровождая свои объяснения слезами; но
для матери моей не трудно было уверить меня во всем,
что ей угодно, и совершенно успокоить, и я скоро, несмотря на страх разлуки, стал желать только одного: скорейшего отъезда маменьки в Оренбург, где непременно вылечит ее доктор.
И с лишком месяц прожили мы с сестрицей без отца и матери, в негостеприимном тогда
для нас Багрове, большую часть времени заключенные в своей комнате, потому
что скоро наступила сырая погода и гулянье наше по саду прекратилось.
Когда я кончил, она выслала нас с сестрой в залу, приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и сидели тихо, потому
что хочет отдохнуть; но я скоро догадался,
что мы высланы
для того, чтобы мать с отцом могли поговорить без нас.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости,
что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее;
что лекарства ей очень помогли сначала, но
что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить;
что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и
что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и
что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Они воспитывались в Москве, в университетском благородном пансионе, любили читать книжки и умели наизусть читать стихи; это была
для меня совершенная новость: я до сих пор не знал,
что такое стихи и как их читают.
Сидя за столом, я всегда нетерпеливо ожидал миндального блюда не столько
для того, чтоб им полакомиться, сколько
для того, чтоб порадоваться, как гости будут хвалить прекрасное пирожное, брать по другой фигурке и говорить,
что «ни у кого нет такого миндального блюда, как у Софьи Николавны».
Дядя догадался,
что прока не будет, и начал заставлять меня рисовать в другие часы; он не ошибся: в короткое время я сделал блистательные успехи
для своего возраста.
А сколько силы и теплоты в приведенной мною песне, несмотря на неприличную
для крестьянина книжность некоторых слов и выражений, хотя это извиняется тем,
что песню написал какой-то грамотей!
Чувство собственности, исключительной принадлежности
чего бы то ни было, хотя не вполне, но очень понимается дитятей и составляет
для него особенное удовольствие (по крайней мере, так было со мной), а потому и я, будучи вовсе не скупым мальчиком, очень дорожил тем,
что Сергеевка — моя; без этого притяжательного местоимения я никогда не называл ее.
Мать держала ее у себя в девичьей, одевала и кормила так, из сожаленья; но теперь, приставив свою горничную ходить за сестрицей, она попробовала взять к себе княжну и сначала была ею довольна; но впоследствии не было никакой возможности ужиться с калмычкой: лукавая азиатская природа, льстивая и злая, скучливая и непостоянная, скоро до того надоела матери,
что она отослала горбушку опять в девичью и запретила нам говорить с нею, потому
что точно разговоры с нею могли быть вредны
для детей.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку,
что все окружающее потеряло
для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Я, конечно, не мог понимать ее высокого значения, но я мало обратил внимания даже на то,
что понятно
для детей: радостные лица, праздничные платья, колокольный звон, беспрестанный приезд гостей, красные яйца и проч. и проч.
Отец мой позаботился об этом заранее, потому
что вода была мелка и без мостков удить было бы невозможно; да и
для мытья белья оказались они очень пригодны, лодка же назначалась
для ловли рыбы сетьми и неводом.
Как нарочно,
для подтвержденья слов моего отца,
что с нами ничего хорошего не выудишь, у него взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею, и мы с Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое участие.
Мать, сидевшая на каменном крыльце, или, лучше сказать, на двух камнях, заменявших крыльцо
для входа в наше новое, недостроенное жилище, издали услышала,
что мы возвращаемся, и дивилась,
что нас долго нет.
Дело о приготовлении кумыса
для матери, о
чем она сама просила, устроилось весьма удобно и легко.
По совести говоря, я думаю,
что мог привыкнуть к кумысу, но я боялся, чтоб его употребление и утренние прогулки, неразлучные с ним, не отняли у меня лучшего времени
для уженья.
Я помню,
что притворялся довольно искусно и часто пускался в длинные рассуждения с матерью, тогда как на уме моем только и было, как бы поскорее убежать с удочкой на мостки, когда каждая минута промедления была
для меня тяжким испытанием.
Мать скучала этими поездками, но считала их полезными
для своего здоровья, да они и были предписаны докторами при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому
что они мешали моему уженью, отнимая иногда самое лучшее время.
Иногда я выходил только
для того, чтоб погладить, приласкать Сурку и поиграть с ним; житье в Сергеевке так сблизило нас,
что один вид Сурки, напоминая мне мою блаженную деревенскую жизнь, производил на меня приятное впечатление.
Поехал и мой отец, но сейчас воротился и сказал,
что бал похож на похороны и
что весел только В.**, двое его адъютантов и старый депутат, мой книжный благодетель, С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных
для совещания о законах, и говорил,
что «пора мужской руке взять скипетр власти…».
Возвращаясь с семейных совещаний, отец рассказывал матери,
что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а
для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
На все эти причины, о которых отец мой говаривал много, долго и тихо, мать возражала с горячностью,
что «деревенская жизнь ей противна, Багрово особенно не нравится и вредно
для ее здоровья,
что ее не любят в семействе и
что ее ожидают там беспрестанные неудовольствия».
Напрасно Евсеич утешал меня тем,
что теперь нельзя гулять, потому
что грязно; нельзя удить, потому
что вода в озере мутная, — я плохо ему верил: я уже не один раз замечал,
что для моего успокоенья говорили неправду.
Отец не успел мне рассказать хорошенько,
что значит межевать землю, и я
для дополнения сведений, расспросив мать, а потом Евсеича, в
чем состоит межеванье, и не узнав от них почти ничего нового (они сами ничего не знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом деле, которое казалось мне важным и торжественным.
Такое отлучение от матери, через всю длину огромного дома, несмотря на уверения,
что это необходимо
для маменькиного здоровья,
что жизнь будущего братца или сестрицы от этого зависит, показалось мне вовсе не нужным; только впоследствии я узнал настоящую причину этого удаления.
Я читал матери вслух разные книги
для ее развлеченья, а иногда
для ее усыпленья, потому
что она как-то мало спала по ночам.
На первый раз мы поместились в гостиной и в угольной комнате, где живала прежде тетушка; угольная потеряла всю свою прелесть, потому
что окна и вся сторона, выходившая на Бугуруслан, были закрыты пристройкою новой горницы
для матери.