Неточные совпадения
О, где ты, волшебный мир, Шехеразада человеческой жизни, с которым часто так неблагосклонно, грубо обходятся взрослые люди, разрушая его очарование насмешками и преждевременными речами! Ты, золотое время детского счастия, память которого так сладко и грустно волнует душу старика! Счастлив тот, кто имел его, кому
есть что вспомнить! У многих проходит оно незаметно или нерадостно, и в зрелом возрасте
остается только память холодности и даже жестокости людей.
Спальные внизу
были пусты, и мать моя могла осмотреть их, даже видеть ту кровать, на которой я
буду спать, казалось, она всем
осталась довольна.
Упадышевский приказал мне написать, чтобы Марья Николавна не беспокоилась и сама не приезжала, что он отпустит меня с дядькой, может
быть, ранее шести часов, потому что на последние часы учитель, по болезни, вероятно не придет, и что я могу
остаться у ней до семи часов утра.
Но всего более приводили меня в отчаяние товарищи: старшие возрастом и ученики средних классов не обращали на меня внимания, а мальчики одних лет со мною и даже моложе, находившиеся в низшем классе, по большей части
были нестерпимые шалуны и озорники; с остальными я имел так мало сходного, общего в наших понятиях, интересах и нравах, что не мог с ними сблизиться и посреди многочисленного общества
оставался уединенным.
Она сказала между прочим, «что верно, только в их гимназии существует такой варварский закон, что матери везде прилично
быть, где лежит ее больной сын, и что она здесь с дозволения директора, непосредственного начальника его, г. главного надзирателя, и что ему
остается только повиноваться».
Итак
оставалось благодарить Бениса словами, слезами и молитвами за него богу — и мать благодарила так от души, так горячо, что Бенис и жена его
были очень растроганы.
Как я завидовал каждому деревенскому мальчику, которому никуда не надо
было ехать, ни с кем и ни с чем не разлучаться, который
оставался дома и мог теперь с своей удочкой сесть где-нибудь на плотине и под густой тенью ольхи удить беззаботно окуней и плотву!
Он
оставался полным спокойным хозяином широкого пруда, на этот год не заросшего камышами и травами, потому что
был с весны долго спущен.
Существовало мнение, что тот ученик, который в них отличится, непременно
будет отличным и в высших классах, тогда как, напротив, часто случалось, что первые ученики в низших классах
оставались в средних навсегда посредственными.
По трудности курса средних классов большая часть воспитанников
оставалась в них по два года, отчего классы
были слишком полны и для учителя не
было физической возможности со всеми равно заниматься.
На другой день поутру, когда мы оделись и пришли
пить чай в дом, Иван Ипатыч, против обыкновения, вышел к нам, объяснил мою вину Манасеиным и Елагину, приказал им идти в гимназию, а меня лишил чаю, велел
остаться дома, идти во флигель, раздеться, лечь в постель и пролежать в ней до вечера, а вместо завтрака и обеда велел дать мне ломоть хлеба и стакан воды.
Гурий Ивлич очень полюбил меня в это время и усердно помогал моему прилежанию, но со всем тем я не
был переведен в высший класс и
остался еще на год в среднем; перешла только третья часть воспитанников и в том числе некоторые не за успехи в науках, а за старшинство лет, потому что сидели по два и по три года в среднем классе.
Когда я приехал на вакацию в Аксаково (1803 года) с Евсеичем и когда моя мать прочла письма Упадышевского, Ивана Ипатыча и Григорья Иваныча, то она вместе с моим отцом
была очень довольна, что я
остался в среднем классе.
Сын
был горячо, страстно к нему привязан и очень тосковал,
оставшись в Москве; старик через год приехал навестить его, и мальчик так обрадовался, что получил от волнения горячку; бедный отец не мог долго мешкать в Москве и должен
был оставить своего любимца еще больного.
Наступил июнь и время экзаменов. Я
был отличным учеником во всех средних классах, которые посещал, но как в некоторые я совсем не ходил, то и награждения никакого не получил; это не помешало мне перейти в высшие классы. Только девять учеников, кончив курс, вышли из гимназии, а все остальные
остались в высшем классе на другой год.
Сам же он всякий день, поутру, уезжал в гимназический совет, в котором
был ученым секретарем, и
оставался там очень подолгу.
Узнав как-то нечаянно о моем театральном искусстве, о котором прямо доложить ей не смели, ибо опасались, что оно может ей не понравиться, — она заставила меня читать, представлять и
петь и, к моей великой радости,
осталась очень довольною и много хохотала.
Но раек представлял для нас важное неудобство; спектакли начинались в 6 часов, а класс и лекции оканчивались в 6; следовательно,
оставалось только время добежать до театра и поместиться уже на задних лавках в райке, с которых ничего не
было видно, ибо передние занимались зрителями задолго до представления.
Д. Перевощиков, по своему немоложавому и бледному лицу и несколько сиплому голосу,
был очень хорош в роли старухи, и это амплуа навсегда за ним
осталось.
Говоря по совести, я должен сказать, что у Дмитриева, может
быть, более
было таланта к литературе и театру, чем у меня; но у него не
было такой любви ни к тому, ни к другому, какою я
был проникнут исключительно, а потому его дарования
оставались не развитыми, не обработанными; даже в наружности его, несколько грубой и суровой, во всех движениях видна
была не только неловкость, но какая-то угловатость и неуклюжесть.
К этому он прибавлял, что не
останется долго в университете и что скоро поедет в Петербург для предварительного приискания себе места по ученой, а может
быть и по гражданской части.
Она
была убеждена, что он
останется навсегда нашим истинным другом и что, перестав
быть моим воспитателем, гораздо ближе сойдется со мною и больше меня полюбит; что советы его, не отзываясь никакою властью,
будут принимаемы мною с большею готовностью, с большим чувством…
В 1806 году совершилось другое событие, важность последствий которого, изменивших все положение моего семейства, долго
оставалась мне неизвестною: Надежда Ивановна Куроедова, которая уже около года
была больна водяною болезнью, скончалась.
«Очень хорошо, прекрасно!» Надежды мои блистательно оправдались: комедия «Бедность и благородство души»
была сыграна, и не
осталось ни одного почитателя Дмитриева, который бы не признался, что роль Генриха Блума я сыграл несравненно лучше его.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного
осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Артемий Филиппович. Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Осталась я с золовками, // Со свекром, со свекровушкой, // Любить-голубить некому, // А
есть кому журить!
Чуть дело не разладилось. // Да Климка Лавин выручил: // «А вы бурмистром сделайте // Меня! Я удовольствую // И старика, и вас. // Бог приберет Последыша // Скоренько, а у вотчины //
Останутся луга. // Так
будем мы начальствовать, // Такие мы строжайшие // Порядки заведем, // Что надорвет животики // Вся вотчина… Увидите!»
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда
останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!