Виновата ли она?

Человек предполагает, а бог располагает. Я думал уехать из Москвы навсегда, а лет через пять случилось опять в нее вернуться, и вернуться на житье. В продолжение этого времени я переписывался с Леонидом; он меня уведомлял, что желание Пионовой исполнилось: Лида вышла за Марасеева, что дела их по долгам поправляются плохо, что он поступил в университет, но ничего не делает; вообще тон его писем, а особенно последних, был грустен, в одном из них была даже следующая фраза: «Опасения наши сбываются, Лиде нехорошо!»

Приехав в Москву, я не застал его: он с Марьею Виссарионовною и с маленькими сестрами уехал в деревню, а Лидия с мужем жила в Сокольниках; я тотчас же к ним отправился. Они нанимали маленький флигель; в первой же после передней комнате я увидел Лидию Николаевну, она стояла, задумавшись, у окна и при моем приходе обернулась и вскрикнула. Я хотел взять у ней ручку, чтобы поцеловать; она мне подала обе; ей хотелось говорить, но у ней захватывало дыхание; я тоже был неспокоен.

— Сейчас заезжал к Леониду, но его нет в Москве, — начал я.

— Да, он уехал с маменькою в деревню. Ах, боже мой, я все еще не верю глазам своим!.. Что же мы стоим?.. Садитесь!.. Не хотите ли чего-нибудь: чаю, кофею?

— Ничего покуда, хочу только насмотреться на вас… Иван Кузьмич?

— Его нет дома; он очень будет вам рад, мы почти каждый день вспоминаем вас, а над Леонидом даже смеемся, что он в вас влюблен.

— Как влюблен?

— Решительно влюблен; он слышать не может, если кто-нибудь скажет об вас дурно.

— Кто же это говорит обо мне дурно?

— Конечно, Пионова.

— Она все еще знакома с вами?

— Да, у маменьки бывает часто, а ко мне не ездит; Иван Кузьмич, впрочем, бывает у них… Она меня, вы знаете, не любит, — отвечала Лидия. И снова взяла меня за руку и крепко пожала. На глазах у нее навернулись слезы.

— Скажите же что-нибудь про себя, — продолжала она: — где вы были, что вы делали? Я несколько раз спрашивала Леонида, он мне ничего подробно не рассказывал, такой досадный!

— Я был во многих местах и служил.

— Я думала, что вы уж женились?

— Это почему вы думали?

— Так, мне казалось, что вы непременно женитесь на Верочке Базаевой.

— Это с чего пришло вам в голову?

— Сама не знаю, а часто об этом думала.

— Ошибались, я ни на Вере Базаевой и ни на ком не женился, а вы вот вышли замуж, и потому не вам бы меня, а мне вас следовало спрашивать.

— Разве я не при вас вышла замуж?

— Кажется.

— Ах да, я и забыла, это уже было так давно, вы, однако, знали, что я выхожу за Ивана Кузьмича?

— Догадывался.

— Нет, вы знали, вы даже говорили мне об этом, и я никогда не забуду ваших слов.

— Я уехал до вашей свадьбы.

— Теперь вспомнила: вы уехали на другой день после вечера у Ивана Кузьмича. Как я была тогда сердита на себя; я никак не думала, что вы уедете, не простясь с нами, я хотела вам сказать многое после этого вечера.

— Скажите теперь.

— Теперь уже нечего говорить.

— Стало быть, теперь для вас бури промчались, гроза миновалась?

— Не совсем: бури, кажется, еще только начинаются; вы где живете?

— На Тверской.

— Нет, зачем? Переезжайте в Сокольники.

— У меня дела есть в Москве.

— Ну, что дела!.. Отсюда можно ездить, переезжайте. Бог даст, приедет Леонид, нам будет очень весело. Переезжайте.

Я согласился.

— А сегодня у нас отобедаете?

— Если вам угодно.

— Да, непременно, я вас познакомлю с моею bellesoeur [золовкой (франц.).], сестрою Ивана Кузьмича.

— Она не вроде тех, которых я видел у него на вечере?

— О нет, то родня его с отцовской стороны, а это совсем другая; очень умная девушка, она вам понравится.

Так говорила Лидия Николаевна, и я не спускал с нее глаз. Она мне очень обрадовалась, но в то же время видно было, что к этой радости примешивалось какое-то беспокойство. В ее, по-видимому, беспечном разговоре было что-то лихорадочное, как будто бы она хотела заговорить меня и скрыть то, что у ней лежало на сердце. Подозрения мои еще более подтвердились, когда она потом вдруг задумалась, и как-то мрачно задумалась, так что тяжело и грустно было видеть ее в этом положении. Я начал между тем осматривать комнату, в которой сидел. Квартира была слишком небогатая, несмотря на то, что, по-видимому, были употреблены все усилия, чтоб скрыть ее недостатки и хоть сколько-нибудь принарядить бедное помещение. На грязных и невысоких окнах стояли прекрасные цветы; мебель, вряд ли обитую чем-нибудь, покрывали из толстого коленкора белые чехлы; некрашеный пол был вымыт, как стеклышко.

Вошла белокурая девушка в локонах, собою нехороша и немолода, но в белом кисейном платье, в голубом поясе и с книгою в руках. Я тотчас же догадался, что это m-lle Марасеева, и не ошибся. Лидия Николаевна познакомила нас и сказала, что я друг Леонида и был с нею очень дружен, когда она была еще в девушках. М-lle Марасеева жеманно поклонилась мне, села и развернула книгу.

— У нас никто не был? — спросила она.

— Нет, никто, — отвечала Лидия Николаевна.

— Ужасная тоска; я вчера от скуки принималась несколько раз хохотать и плакать.

— Сейчас кто-то подъехал, — сказал я, увидев, что на двор въехал красивый фаэтон.

М-lle Марасеева вскочила и взглянула в окно.

— Петр Михайлыч, — проговорила она — голос ее дрожал.

Я взглянул на Лидию Николаевну: она тоже вспыхнула.

— Курдюмов? — спросил я ее.

— Да, ах, какая досада! Я не одета.

— А он разве здесь же живет?

— Да, в Сокольниках. Прими его, Надина, я уйду. Как рано ездит, — проговорила Лидия Николаевна и ушла.

Курдюмов вошел из противуположных дверей; он был в легоньком пальто, в галстуке болотного цвета, в пестрых невыразимых и превосходном белье. Еще более стал походить на иностранца.

— Bonjour, mademoiselle Nadine [Здравствуйте, мадмуазель Надина (франц.).], — проговорил он, подавая ей руку.

— Bonjour, — отвечала та, пожимая его руку с заметным удовольствием.

— Madame est a la maison? [Мадам дома? (франц.).] — спросил он.

— Elle va venir a l'instant. [Она сию минуту придет (франц.).]

Усевшись, Курдюмов начал оглядывать свое пальто, сапоги, которые точно удивительно блестели; потом натянул еще плотнее на правой руке перчатку и, наконец, прищурившись, начал внимательно рассматривать висевший на стене рисунок, изображающий травлю тигров.

— Comme il fait beau aujourd'hui [Какая сегодня прекрасная погода (франц.).], — сказала Надина.

— Oui [Да (франц.).], — отвечал Курдюмов, не изменяя своего положения.

«Зачем этот господин живет в Сокольниках и ездит, как видно, довольно часто к Ивану Кузьмичу? — думал я. — Не может быть, чтобы он находил удовольствие в сообществе с хозяином; но если предположить, что он это делает по старому знакомству или просто от некуда деваться, то вряд ли старое знакомство может иметь цену в глазах его, а чтобы ему некуда было деваться в Москве, тоже невозможно. Обе дамы ожидали его приезда, и обе, каждая по-своему, встревожились».

— Вы вчера не были на гулянье? — сказала Надина.

— Non [Нет (франц.).], — отвечал Курдюмов.

— А зачем же третьего дня вы обещали?

— Que faire donc? J'avais des lettres a ecrire pour la champagne [Что же делать? Мне надо было написать письма в деревню… (франц.).]… Вас тоже не было, вы ездили в Москву!

— Одна только Лида, а я целый день была дома и ужасно скучала, на гулянье пошла злая-презлая… К счастию, попался Занатский, и мы с ним пересмеяли всех. Он очень милый молодой человек, и я начинаю его с каждым днем более и более любить.

— О!.. Любить!.. Это немножко досадно, — проговорил Курдюмов, в голосе его слышалась скрытная насмешка.

— Вам досадно? Не верю, для вас не может быть это досадно, — возразила Надина.

— Отчего же не может быть? — спросил Курдюмов с ударением и протяжно.

— А!.. Если это так, так это очень лестно, — воскликнула m-lle Марасеева, — вы знаете, я очень самолюбива и начинаю думать, что вы завидуете Занатскому, который имеет счастье мне нравиться.

— Может быть.

— Ваши может быть несносны; я ненавижу ничего неопределенного; для меня может быть хуже, чем нет.

— Какой вы имеете решительный характер!

— О! да; и не я одна; мы все, женщины, гораздо решительное вас, господ мужчин, присвоивших себе, не знаю к чему, имя героев, характер твердый, волю непреклонную; мы лучше вас, мы способны глубже чувствовать, постояннее любить и даже храбрее вас.

Курдюмов ничего не отвечал и продолжал рассматривать картину.

— Вопрос, кто лучше — мужчины или женщины, довольно старый, — вмешался я.

— Однако он еще не решен, — отозвалась Надина.

— Всякий решает его по-своему, — отвечал я.

— Вы думаете! Ах, позвольте! Мне это напомнило очень смешной анекдот: когда я жила в Калуге, мы с одним молодым человеком целый вечер спорили об этом до того, что начали сердиться друг на друга. Вдруг приезжает доктор: чудо, какой умный человек, и ужасный остряк. Я обращаюсь к нему почти со слезами на глазах и говорю: «Иван Васильевич! Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?» Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: «Оба хуже!» Я покатилась со смеху, молодой человек тоже, а за нами все, и целый вечер повторяли: «Оба хуже!»

М-lle Марасеева из этой маленькой сцены сделалась для меня совершенно понятна. Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще с мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака: не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия, с которою они стремятся завоевать сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно. Золовка Лидии Николаевны на первый взгляд показалась мне в этом же роде. Я видел, что она преследует Курдюмова, но неужели и он ею интересуется? Странно! Лидия Николаевна наконец вышла; она оделась очень к лицу, так что я никогда не видал ее столь интересною. Курдюмов поклонился ей с улыбкою, в лице его отразилось удовольствие. Кланяясь с гостем, Лидия опять как будто вспыхнула и села около меня.

— Мне все не верится, что вы приехали, — начала она. — Аннушка моя вам так обрадовалась, точно сумасшедшая, ничего даже мне не приготовила; я вовсе не знала, что она вас так любит.

Эта Аннушка была та самая горничная, которая некогда пригласила меня из кабинета Леонида в гостиную к барышне.

— Мы с Петром Михайлычем сейчас поссорились, — заговорила Надина. — Он меня просто выводит из терпения своими двусмысленными ответами, а ты знаешь, как я не люблю таинственности.

— Вы часто ссоритесь, — отвечала Лидия Николаевна.

— Mademoiselle Nadine на меня сердится, а я нет, — сказал Курдюмов.

— Я сержусь, но я и прощаю, а кто прощает, тот искупает все, потому что раскаивается, — возразила Надина, — в этой книге я нашла одну прекрасную мысль, она мне очень понравилась. По-французски теперь не помню, а по-русски: легче снести брань и побои грубого простолюдина, чем холодный эгоизм светского человека. Это справедливо.

— Et vous, madame, avez vous lu le petit ouvrage, que je vous ai recommande? [А вы, мадам, прочитали то маленькое произведение, которое я вам рекомендовал? (франц.).] — отнесся Курдюмов к Лидии Николаевне.

— Pas encore [Нет еще (франц.).], — отвечала та.

— C'est dommage, car il est plein d'esprit et de sentiment. [Жаль, потому что оно полно ума и чувства (франц.).]

— Не верьте ей — прочла, она взяла его у меня и вчера вечером все читала.

— Где же читала? Я так, только развернула, — возразила Лидия.

— Не скрывай, читала; а если ты не читаешь, так я у тебя опять возьму. Я видела, тут есть отметки? Это ваши отметки?

— Мои, — отвечал Курдюмов.

— Очень рада; непременно изучу их. По отметкам в книгах можно судить о характере человека, а мне очень хочется разгадать ваш характер.

Подали завтрак, и завтрак довольно прихотливый. Курдюмов начал есть с большим аппетитом. Лидия Николаевна предложила мне, но я отказался: мне кусок не шел в горло! Вся обстановка, посреди которой я ее встретил, мне очень не нравилась: тут что-нибудь да скрывается.

Надина вышла в залу, села за фортепьяно и начала брать аккорды.

— Иван Кузьмич рано уехал в город? — спросил Курдюмов, уставив глаза на Лидию Николаевну.

— Да, рано, — отвечала она, потупившись.

— А приедет домой сегодня?

— Я думаю.

— Вы здоровы?

— Нет, не совсем; мало спала.

— У вас прекрасный цвет лица.

— Не знаю, — отвечала Лида, — я поутру чувствовала себя нехорошо, но вот он — мой старый друг — приехал, — прибавила она, беря меня за руку, — и я так обрадовалась, что все забыла.

Курдюмов покачнул головой.

— Петр Михайлыч, угодно вам петь? — проговорила из залы Надина.

— Je mange, mademoiselle [Я ем, мадмуазель (франц.).], — отвечал Курдюмов.

— Спойте, — сказала Лидия Николаевна.

— Я, думаю, наскучил вам своим пением; я так много пою у вас, что нигде столько не пел.

— Вы так хорошо поете, вас так приятно слушать, что никогда не наскучит… Спойте!

— A l'instant [Сию минуту (франц.).], — отвечал Курдюмов и пошел в залу.

Лидия тоже встала и пошла, я последовал за нею.

— Вы по-прежнему, Лидия Николаевна, любите музыку?

— Да, очень; мне легче на душе, когда я слышу хорошую музыку: Петр Михайлыч прекрасно поет.

Курдюмов подошел и сел за рояль.

Надина кокетливо ему улыбнулась и встала у него за стулом. Лидия Николаевна села на дальний стул; я не вышел из гостиной, а встал у косяка, так что видел Лидию Николаевну, а она меня нет. Курдюмов запел: «Зачем сидишь ты до полночи у растворенного окна!» Он действительно имел довольно сильный и приятный баритон, хорошую методу и некоторую страстность, но в то же время в его пении недоставало ощутительно того, чего так много было в игре Леонида, — задушевности!

Надина приняла театральную позу, глаза подняла вверх и руки вытянула, как бы желая представить из себя олицетворенный восторг, Лидия Николаевна сидела, задумавшись, и слушала с большим чувством. Как хотите, это недаром; пение Курдюмова вовсе не было так уж увлекательно, откуда же такая симпатия?

— Как мил этот романс, — заговорила Надина, — это твой любимый, Лидия, и я даже знаю, почему, ты сама так любишь сидеть у окна по вечерам.

— С чего ты взяла? Я никогда не сижу.

— Ах, mon Dieu! [мой бог! (франц.).] Никогда! Каждый вечер.

Курдюмов запел какую-то трудную итальянскую арию, но вдруг остановился.

— Иван Кузьмич приехал, — проговорил он и встал.

Лидия проворно пошла в лакейскую навстречу мужу, где и говорила с ним довольно тихо в продолжение нескольких минут. Курдюмов нахмурился. Надина смотрела с беспокойством на дверь в прихожую. Наконец, Лидия Николаевна возвратилась, а за нею и Иван Кузьмич, одетый в какую-то венгерку, с взъерошенными волосами и весь в пыли. Он прямо подошел ко мне и поцеловал меня.

— Здравствуйте! Вот уж, ей-богу, неожиданный гость… совсем нечаянный… сначала не поверил, ей-богу, не поверил, какими, думаю, судьбами? А если… очень рад, прошу покорнейше садиться, — говорил Иван Кузьмич, садясь.

— Здравствуйте! — отнесся он к Курдюмову; тот молча подал ему руку.

— Здоровы ли вы? — спросил Иван Кузьмич.

— Благодарю, здоров, — отвечал Курдюмов.

— А вы здоровы? — отнесся Иван Кузьмич с насмешливою улыбкою к сестре.

— Здорова, — отвечала Надина, а потом с гримасою прибавила: — Посмотрите, как вы запылились, хоть бы велели себя почистить.

— Запылился! Что делать?.. Извините; пыли много, я не виноват; пыль не сало, потер, так и отстало: а уж чего оттереть нельзя, скверно. Старого молодым нельзя сделать, — отмечал Иван Кузьмич и засмеялся. — Я очень рад, что вы здоровы; Петр Михайлыч тоже здоров. Очень рад, — продолжал он и потом вдруг отнесся ко мне:

— Как проводили время в деревне?

Я ему объяснил, что в деревне я не жил, потому что служил.

— А! вы служили? Я и не знал; по статской или военной изволили продолжать службу?

— По статской.

— Это, то есть, выходит по гражданской части: я сам хочу идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут, не могу. Как здоровье вашего батюшки и матушки?

Я снова объяснил ему, что у меня только мать, а отец умер, что ему и прежде было известно. Иван Кузьмич посмотрел на меня с некоторым удивлением; он был если не так пьян, как я видел его некогда, то по крайней мере очень навеселе.

— Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, — говорил он, — вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?

— Я тебе это говорила, — отвечала она.

— Говорила, и я не ревную; я не ревнив, — заключил Иван Кузьмич и взглянул на жену исподлобья.

Лидия Николаевна распорядилась об обеде и беспрестанно торопила слугу, чтобы накрывал скорее на стол. Иван Кузьмич отправился было в буфет; я догадался, что он хотел еще выпить, но Лидия Николаевна пошла за ним и помешала ему, потому что он возвратился оттуда нахмуренный, а она встревоженная. Чрез четверть часа мы сидели за столом. Иван Кузьмич был очень неприятен. В продолжение всего обеда он глупо и неблагопристойно шутил с женою и подтрунивал над сестрою и Курдюмовым. Из слов его можно было понять, что он намекает на их взаимную любовь. После обеда он извинился перед мною и отправился спать. Между Курдюмовым, Надиною и Лидиею Николаевною завязалось какое-то совещание. Надина говорила настойчиво, Курдюмов ее поддерживал, а Лидия полуотговаривалась. Дело объяснилось тем, что они затевали кататься, и Лидия просила меня не уходить, говоря, что они очень скоро вернутся; но я отозвался надобностию быть в Москве, впрочем, проводил их. Мне желалось видеть: какого рода их катанье. Оказалось, что Лидия Николаевна села с Курдюмовым в тильбюри [Тильбюри – одноконный экипаж для двух пассажиров (англ.).], а Надина верхом.