«Свет и Тени» Последнего Демона Войны, или «Генерал Бонапарт» в «кривом зеркале» захватывающих историй его побед, поражений и… не только. Том V. Для кого – Вторая Польская кампания, а кому – «Гроза 1812 года!», причем без приукрас…

Яков Николаевич Нерсесов

Посвящается грядущему 200-летию со дня смерти (5 мая 1821 г.) Наполеона Бонапарта и совсем недавно прошедшему 250-летию со дня его рождения – то ли 15 августа 1769 г., то ли… годом позже!?

Глава 16. Главный «виновник» всех бед… «чухонец» или, незавидная доля Барклая!

Дело в том, что покидая армию и, дав устное (в этом внутриполитическом «маневре» весь «бабушкин любимый внучек Сашенька»; кстати, не брезгуют этим и современные «сильные мира сего» из управлеческого «бомонда» РФ — не будем указывать на них пальцем!) поручение Барклаю далее продолжать отход, Александр I по сути дела оставил командующего 1-й армией один на один с амбициозно-агрессивным генералитетом. Он стал следующим объектом для критики, еще более сильной, чем в отношении Фуля. Именно дальнейшее претворение в жизнь отступательной стратегии в ходе боевых действий, особенно после соединения двух армий (Барклая и Багратиона), послужило мощным толчком для возникновения в армейских рядах уже настоящей военной оппозиции.

Символично, что если развенчание дрисской затеи Фуля проводилось в узком кругу придворной и штабной сферы под присмотром императора, то в акции против военного министра оказались втянутыми уже широкие слои офицерского корпуса.

Случилась она в ходе всех вышеописанных боев под Смоленском. Тогда операции на подступах к нему и во время ретирады из него проводились, мягко говоря, весьма «деструктивно» (по определению В. М. Безотосного). По сути дела, русское командование спасло тогда знаменитое русское «авось, пронесет!» Причем, это уже не была простая критика. Процесс уже не поддавался контролю со стороны российского монарха из—за его отдаленного пребывания и грозил принять опасные черты.

Первопричиной конфликта в армейских верхах стал профессиональный аспект. Проще говоря, ЗАВИСТЬ, причем, замешанная на море пролитой крови — своей и чужой! Не секрет, что полководческая слава «куется», в том числе, и на солдатских смертях… «бесчисла»!

Впрочем, не только одна профессиональная зависть наложилась на создавшуюся ситуацию.

Военный министр Михаил Богданович Барклай-де-Толли еще со времен его моментального «вертикального» карьерного взлета в 1809 — 1810 гг. вызывал постоянное раздражение среди высшего генералитета (Багратион, Беннигсен, Дохтуров, Милорадович и др.), особенно у представителей горделивой российской аристократии (многочисленные братья Голицыны, Остерман-Толстой и др.). Причем, военачальники — все как на подбор — видные, даровитые и опытные, хотя и в разной мере. Они, не без оснований, считали его низкородным выскочкой, не имевшим хорошей дворянской родословной. Несмотря на то, что Барклай был русским подданным уже в третьем поколении, в российской среде он воспринимался как иноземец, прибалтийский немец (лифляндец), или, по выражению язвительного Багратиона, «чухонец». (Среди крупных военачальников вопрос о полководческой славе вызывал, порой, и более едкую реакцию, иногда и «нелитературного» свойства!) Противники военного министра, оперируя лозунгом о «засильи иностранцев», рьяно вели его критику. Именно тогда национальный аспект в генеральских разборках оказался «во главе угла». Дело в том, что каждый третий (!) представитель российского генералитета (т.е. 33%) носил иностранную фамилию и исповедовал иную религию.

Таков был в ту пору — «грозу 1812 года» — национальный «расклад» на вершине русской армейской иерархической лестницы!

Наличие одной трети иноземцев в российском генералитете (кое-кто даже склонен говорить об иностранном засилье!) по вполне понятным причинам когда-то должно было привести к возникновению отрицательной реакции среди отечественного офицерства, причем, не только в верхах. Патриотический подъем и недовольство иностранцами в высших эшелонах армии и в военном окружении российского самодержца (самого, кстати, очень и очень нерусского по крови: от истинных Романовых в нем было уже очень мало — всего лишь на 1/16!) уже в самом начале войны породило в офицерской среде неформальную группировку, которую кое-кто из историков условно «величает» «русской» партией. Она выражала интересы офицерской молодежи и генералов с русскими фамилиями. По сути дела это было новое поколение российских дворян, для которых «слуга — царю (а не царя!), отец — солдатам!» не было простым звуком. Обилие иноземцев в штабах и на командных постах вызывало вполне понятные опасения с их стороны, как за судьбу державы, так и за свою карьеру: «плох тот капрал, что не рвется в генерал-фельдмаршалы!». (Вспомним, как тяжело «брал чины саблею» «русский Марс» — неистовый старик Souwaroff! См. мою книгу «Свет и Тени неистового старика Souwaroff») В драматических условиях отступления в среде командного состава возникло глубокое чувство, что за них уже все решили лица с нерусскими фамилиями. Мало того, — их мнения не спросили, а принятое решение казалось пагубным и грозило катастрофой, как для армии, так и для всей страны. Все это, безусловно, сплачивало генералитет.

А после смоленских событий для многих (природных русаков или считавших себя такими, а на самом деле разнообразных «полукровок») и вовсе стало невозможно оставаться безучастным к судьбе Святой Руси и ее ранее столь доблестной армии. Правда, в последнее время терпящей неудачи в противостоянии с французским императором: аустерлицко-фридляндские катастрофы постоянно напоминали об этом. Связующими элементами для генералитета с русскими фамилиями стали и родственные связи, и дружеские отношения. Поскольку к этому времени российское дворянство фактически представляло собой класс родственников, то это обстоятельство способствовало национально—корпоративной консолидации и выработке единого отношения к происходившим событиям и, в частности, к главному тогдашнему «злу».

Естественно, что главным символом «зла» в сложившихся драматических условиях для «класса русских дворянских родственников» стал «немец»/«чухонец» М. Б. Барклай де Толли.

После оставления Смоленска — «ключа к Москве» (!) — положение Барклая, который хоть и не дал Наполеону уничтожить русскую армию, но свой авторитет среди россиян утратил окончательно, покачнулось очень сильно.

…Между прочим, недоверие к стратегии Михаила Богдановича Барклая-де-Толли высказывал даже его… адъютант полковник А. А. Закревский! Вот что он писал генералу М.С.Воронцову сразу после оставления Смоленска: «…Нет, министр наш не полководец, он не может командовать русскими». Или вот еще к тому же адресату: «…хладнокровие, беспечность нашего министра ни к чему иному не могу приписать, как совершенной измене (это сказано между нами)…» И это слова, казалось бы, близкого Барклаю и надежного офицера. Впрочем, так бывает, если даже такие масштабные умы, как начштаба 1-й Западной армии А. П. Ермолов в ту пору писали вот такое: «…Дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, войска же и совсем ее не имеют»…

В высшей степени мудрая стратегия военного министра и Александра I понималась в те тревожные дни очень плохо и неохотно и, возможно, лишь единицами, в частности, квартирмейстером штаба 1-й Западной армии полковником Ю. А. Ф.В. Л. Вольцогеном (4.2.1774, Майнинген, герц. Саксен-Хильдбургхаузен — 4.7.1845, Берлин). Причем, они об этом предпочитали в ту пору не распространяться, явно не желая выглядеть «белыми воронами» среди «братьев по оружию»/ «коллег по ремеслу», воинственно бряцавших оружием по поводу и без повода. Круговая порука в армейской касте — совершенно особая статья, где почти все замешано на море крови (своей и чужой) и смертях «бес числа» с обеих сторон. В общем, это не только было непатриотично, но и «непрозрачный» государь-«наш ангел» (всё подмечавший и ничего не забывавший: всегда и везде «весь — сплошное ухо»! ) на эту тему по ряду причин и вовсе стыдливо молчал.

Генералы категорически настаивали на генеральном сражении, отказываясь понимать стратегическую правильность «скифского плана» Барклая: заманить грозного врага, если потребуется «за Можай» и устроить ему там, уже утомленному — Новую Полтаву! А ведь противник и после Смоленска еще был очень силен (порядка 157 тыс.?) и в открытом бою с ним бороться все еще было очень опасно (еще раз вспомним, слова участника той войны генерала И. Ф. Паскевича — «очень крепкого профессионала без заметно слабых мест»). Никто тогда не оценил, что Барклаю удалось в полном порядке отойти от Немана на сотни километров и не дать серьезно численно превосходящему врагу себя разбить и, наоборот, самому потрепать его, как в тяжелых арьергардных боях, так и за счет «прочих привходящих обстоятельств» (болезни, дезертирство, охрана коммуникаций, тылов, голод, климат, дороги и «прочие радости российского бытия»).

…Между прочим, Наполеон, безусловно, лучший полководец своей эпохи, наверняка уже отдавал себе отчет в том, что происходит: русские сумели отойти, не только сохранив свои силы, но еще чуть-чуть, и начнется непоправимое… соотношение сил начнет меняться в пользу России! Ведь число потерь Великой армии стало таким, что корпус Виктора (последний стратегический резерв) уже получил приказ Бонапарта вступить в пределы России, а корпусу маршала Ш. П. Ф. Ожеро (чье качество все же было весьма заурядным) приблизиться к русским границам. В общем, «се ля ви», как говорят в таких случаях французы или, вернее, a la guerre comme a la guerre…

Понять русских можно и нужно: со времен Карла XII Россия не знала неприятеля в собственных пределах. Психологически ни русское общество, ни тем более армия не были готовы к отступлению, воспринимавшемуся тем болезненнее, что еще не забыт был весь ужас и позор (извините, за банальный повтор) Аустерлица с Фридляндом. Эмоции захлестывали разум. А когда это происходит с профессиональными вояками, для которых массовые смерти — явление обыденное, то… жди «бунта на корабле»…

Крайне критично высказывались в адрес Барклая Н. Н. Раевский с Д. С. Дохтуровым, причем, последний и вовсе говорил о нем как о человеке глупом.

Казачий атаман Платов после сдачи Смоленска явился к Барклаю в простом плаще, заявив, что никогда больше не наденет русского мундира, «так как это стало позорным». Этот невероятно сметливый и хитрющий предводитель казачьей вольницы и «немного пьянюга» (по определению всех хорошо знавших его армейских офицеров; не секрет, что любил атаман «поднять градус» с помощью «пяти капель» — их литраж нам не известен — лечебной кизлярки/горчичной и прочих «спотыкачей») явно начал «перегибать палку» и Барклай даже написал царю: «Генерал Платов… облечен слишком высоким званием, которому не соответствует по недостатку благородства характера. Он эгоист и сделался крайне сибаритом… было бы счастьем для армии, если бы Ваше Императорское Величество соблаговолили найти благовидный предмет, чтобы удалить его». Очень скоро Барклай сам найдет повод «удалить его».

Сказывалось и отсутствие единоначалия: Барклай-де-Толли, хотя и занимал пост военного министра, не являлся главнокомандующим всеми вооруженными силами и формально имел в своем подчинении лишь 1-ю армию. Александр I медлил с назначением главнокомандующего. Считается, что условия соблюдения секретности не позволяли Барклаю указать своим оппонентам, что он действует по плану, утвержденному самим царем. Лукавый («в 33-й степени») государь, в свою очередь, тоже молчал, видя, что отступление вызывает осуждение в обществе.

Настроения армии того времени позднее ярко отобразил великий русский поэт М. Ю. Лермонтов, передав их словами ветерана:

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали…

…Между прочим, рассказывали, что дело дошло до курьеза! Было замечено, что солдаты отступающей русской армии, проходя мимо верстовых столбов и читая на них оставшееся расстояние до Москвы, все больше и больше негодовали. Дабы хоть как то снизить накал недовольства среди армейских низов, было решено в спешном порядке убрать все верстовые столбы с тракта на Москву…

Недовольство в русской армии росло не по дням, а по часам. Не привыкли русские войска так долго отступать, как следует не помахавшись с врагом в открытом поле. Подобно опавшим осенним листьям зашелестели по армейским рядам анекдоты и песенки, зло высмеивающие Барклая. Все чаще говорили об умышленном отступлении и об «измене» «немца» и «чухонца» Барклая: простые солдаты по-своему относились к Барклаю-де-Толли — они, с легкой руки грузина Багратиона, называли его «болтай, да и только». Как-то подъехав к солдатскому биваку, на дежурный вопрос — «Хороша ли каша?» — Барклай получил многозначительно дерзкий ответ: «Хороша, да не за что нас кормят…» Дальше — больше: проезжая мимо одного из полков, он услышал себе вдогонку солдатское: «Смотрите! Смотрите! Вот едет изменщик». Далее последовала нецензурная брань.

Среди патриотично настроенного офицерства и особенно амбициозного генералитета все громче звучали голоса, требующие немедленной смены «умственно убогого» командующего — так пренебрежительно отзывался о нем Карл фон Клаузевиц (1780—1831) — в ту пору прусский штабной офицер из 1-го кавкорпуса русской армии.

Следует назвать наиболее «засветившихся» недоброжелателей «чухонца» в армейской среде: страна должна знать имена своих «героев» Былых Времен.

В первую очередь, упомянем такую неоднозначную и спорную фигуру, как участник легендарных Итальянского и Швейцарского похода «русского Марса» (большой почитатель его полководческого наследия) и всех последующих войн России и Франции, а потому слывший в придворных кругах большим стратегом, брат царя, Великий князь Константин Павлович. На самом деле, как и все мужчины из династии Гольштейн-Готторпов («Романовых»), он был всего лишь большим специалистом по плац-парадному фрунту.

Этот средний сын Павла Петровича, на пару с Беннигсеном интриговавший против Барклая, открыто обвинял «нерусского» Барклая в измене, внося тем самым немалую дозу лжи. «…Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы, и больно, должны слушать его…" — патетически восклицал этот большой бахвал и откровенный хам — сын чистокровной немки (!) и почти такого же отца (!) — перед толпой жителей Смоленска, когда русская армия покидала город. Дальше — больше! Якобы от имени ряда видных генералов (либо даже в их сопровождении?) Беннигсена, Римского-Корсакова, Армфельда, принца Александра Вюртембергского, Тучкова 1-го и Ермолова он, как командир гвардейского корпуса 1-й армии, неожиданно пришел к Барклаю и грубо заорал, что у «немца, изменника и подлеца, продающего Россию, больше под командой он состоять не будет и со всеми своими гвардейцами переходит под начало Багратиона». Дальше понеслась такая нецензурная брань (Великий Князь был большой до нее охотник и мастак), что все присутствовавшие пожалели, что оказались ее свидетелями. Сам Барклай все молча выслушал и через два часа после происшествия предписал своему подчиненному — генералу, Великому князю Константину Павловичу «Романову» (на самом деле — Гольштейн-Готторпу) — немедленно сдать корпус генералу Н. И. Лаврову и отправиться со срочным пакетом в Петербург к своему брату — императору.

…Между прочим, о генерал-лейтенанте (30.8.1811) Николае Ивановиче Лаврове (1761—11.9.1813, с. Сабурово, Орловского уезда, той же губ.), побывавшим в ходе Отечественной войны 1812 г., и начальником штаба 1-й Западной армии Барклая, и командующим 5-м пехотным (гвардейским) корпусом, в армии постоянно «травили» анекдоты. Так, например, рассказывали, что как-то на марше был объявлен гвардии привал. Глуховатый после контузии Николай Иванович рявкнул: «Ложись!» Все легли. Тем временем, из авангарда быстро приближалась маркитантская повозка. Ее возница громко вопил: «Сторонись! Сторонись!!» Тугому на ухо Лаврову послышалось «Становись!». Он и скомандовал «Становись!» Весь гвардейский корпус по команде встал в ружье. Прошло немного времени и, видя, что причин для особой тревоги вроде бы нет, Лавров поинтересовался у адъютанта: «Кто кричал „становись!“» В ответ он услышал: «Маркитант кричал „Cтановись!“» — «Слышу, что адъютант, да чей адъютант?» Когда ему растолковали, что не адъютант, а всего лишь маркитант, то смутившийся генерал буркнул: «Так бы и говорили!» и снова громко рявкнул: «Ложись!» Весь корпус опять лежал, но уже от смеха…

Цесаревич сначала побледнел, затем покрылся красными пятнами, потом дико заорал, что если бы он не был наследником престола, то непременно вызвал бы негодяя Барклая на дуэль! В ответ он получил хладнокровное: «Если бы я не был главнокомандующим, я принял бы ваш вызов, но сие запрещено положением моим. И именно потому, что вы волею вашего августейшего брата состоите у меня по команде, извольте генерал (выделено мной — Я.Н.) делать то, что вам приказано». Константину Павловичу, который совсем недавно похвалялся перед своей свитой «как он ловко „немца“ отимел», (по рассказам очевидцев, было употреблено всем известное матерное слово — Я.Н.) пришлось отбыть на рандеву к Александру I с пакетом в котором лежал приказ об его отстранении от должности командира гвардейского корпуса и удаления от действующей армии. Впрочем, известны и несколько иные интерпретации диалога и его последствий между Барклаем-де-Толли и Великим князем Константином Павловичем, но суть везде одинакова: командующий в рамках своих полномочий поставил зарвавшуюся августейшую особу на место, правда, не без ведома, «главного кукловода» — государя-императора, очевидно, заранее давшего на то свой царский «карт-бланш» в отношении братца-«держи-морды».

А ведь в памяти у всего патриотически настроенного офицерства еще живы были трагические примеры «немцев» Буксгевдена под Аустерлицем и Беннигсена под Фридляндом. И хотя Барклай в отличие от этих «немцев» не был наемником, а родился в России и начал службу в ее армии с нижних чинов, но в его ближайшем окружении оказалось очень много иностранцев, что само по себе наводило многих на мысль об измене. Правда, Буксгевдена уже не было в живых, а Беннигсена Барклай, пытаясь хоть как-то оградить свое реноме, дистанцировал от своего штаба. Но «машина злословия и противодействий» уже запустили и остановить ее Михаилу Богдановичу было уже не под силу. Тем более, что и в простонародье уже вовсю ходило патриотическое умозаключение: «Ему, инородцу, Россия-матушка не дорога…»

…Между прочим, в ходе постоянного отступления в армии сначала шептались, а затем заговорили вслух о захваченном в экипаже кавалерийского генерала О. Себастьяни неком документе, из которого следовало, что в штабе 1-й армии есть шпион, работавший на французов. Речь шла о записке маршалу Мюрату, в которой предупреждали Себастиани о готовящемся наступлении русских войск под Рудней! Подозрение пало на адъютанта Барклая — майора барона Владимира Ивановича Левенштерна 1-го (Вольдемара Германа фон Лёвенштёрна) (1776—1858). Тем более, что именно он в первые дни войны ездил парламентером к Мюрату и провел сутки у Себастиани, и к тому же выезжал перед выступлением русских войск из Смоленска на русские аванпосты, но дело было не в нем. Барклай решил перестраховаться и отослал своего адъютанта по каким-то делам в Москву. На самом деле «виновен» был царский флигель-адъютант Константин Ксаверьевич Любомирский (1786—1870) который узнав о готовившемся наступлении русских под Рудней, оповестил об этом свою мать, жившую в имении под… Рудней. Весточка была перехвачена и легла на стол французского командования. Рассказывали, что пришлось удалить из армии, заподозренных в шпионаже в пользу французов не только флигель-адъютантов польских графов Владислава Ксаверьевича Браницкого (1782—1843), Станислава Станиславовича Потоцкого (1786/87 — 2.7.1831) и Михаил Федоровича Влодека (1780 — 26.5.1849), но и адъютанта самого Барклая В.И. Левенштерна — делопроизводителя секретной корреспонденции. Тем более, что в 1802 г. тот выходил в отставку и уезжал в Европу, а в 1809 г. к тому же служил во… французской армии (!) и был хорошо знаком со (!)… все тем же Себастьяни! Левенштерн еще вернется в русскую армию и успеет отличиться в Бородинском сражении и Заграничном походе русской армии в 1813—1814 гг. Похожая история случилась и с прусским бароном Ю. А. Вольцогеном, сподвижником «самого» Фуля и флигель-адъютантом самого…российского императора, отважно сражавшимся и под Витебском, и под Смоленском, и под Бородином, и под Тарутиным, и в ходе Заграничного похода русской армии. Но тогда пришлось бы «подозревать» всех «немцев» российской армии, а их было там более чем достаточно, причем, как обрусевших, так и новоявленных. Впрочем, такое всеобщее подозрение в измене случалось во всех армиях во все времена, особенно когда они терпели неудачи…

В то же время по-кавказски темпераментному князю Багратиону, пользовавшемуся в армии (извините за очередной повтор) громкой славой ученика (в советской историографии эта «светлая идея» усиленно пропагандировалась) самого Суворова и яростно настаивавшему на назначении нового командующего, немедленном решительном сражении с Наполеоном и даже грозившему подать в отставку, никто его кавказское происхождение в вину не ставил.

Не без фарта выскочив в самом начале войны из-под наполеоновского удара (вспомним, когда 750 км от Луцка к Смоленску он прошел марш-броском за 35 дней!), Багратион пришел к весьма опасному и ошибочному мнению, что «неприятель дрянь» и его «можно шапками закидать». Во многом это следует объяснять тем, что воспитанному в суворовском сугубо наступательном духе горячему и бескомпромиссному князю Петру Ивановичу в период отступления было морально очень тяжело. Уже на 19 день войны он настаивал в своем письме царю на необходимости немедленного генерального сражения.

Генерал от инфантерии Багратион, хотя и имел старшинство в чинах перед генералом от инфантерии Барклаем-де-Толли (полными генералами они стали в один день — 20.03.1809 г. — , но в приказе его фамилия стояла выше Барклая), и в наградах тоже его превосходил (редкий ор. Св. Георгия 2-го класса и высшая награда империи — ор. Св. Андрея Первозванного), тем не менее, скрипя зубы, в начале войны подчинялся ему, ради сохранения единоначалия в армии. Но в ходе отступления, когда общественное мнение стало против Барклая, Багратион начал резко выступать против проводимого им плана военных действий, открыто обвиняя того в неспособности руководить войсками. А после отступления от Cмоленска — «…теперь до самой Москвы (до нее оставалось порядка 200 верст или 350 км — Я.Н.) мы не будем иметь ни воды (т.е. реки Днепр, как крупной водной преграды — Я.Н.), ни позиции (они были, но отнюдь не идеальные — Я.Н.)» — и вовсе вызвало у него прилив неконтролируемого бешенства. 7 августа 1812 года в своем письме могущественному (на нем в силу ряда причин, в том числе, по особой царской воле замыкались все армейские вопросы) Аракчееву (зная, что содержание станет известно царю) откровенно писал: «…Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву… Ваш министр, может хороший по министерству; но генерал, не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя… министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругает его насмерть…» В своем письме московскому генерал-губернатору Ф. Растопчину/Ростопчину, с которым приятельствовал, (зная его «разговорчивость») Петр Иванович снова не пожалел «красного словца»: «Подлец, тварь… Генерал не то что плохой, но дрянной и ему отдали судьбу всего нашего отечества… нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет плохие качества».

…Кстати сказать, у горячего грузинского князя Петра Ивановича Багратиона настолько сдали нервы, что он позволил себе обвинить в безостановочной отступательной тактике русской армии даже самого Александра I (!): «… Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный». Большой мастер авангардно-арьергардного боя сделал явную промашку: российский монарх никому и ничего не прощал — на то он царь Всея Руси! Более того, именно с этого момента резко обострились отношения между Петром Ивановичем и Михаилом Богдановичем…

Так бывает, а среди крупных полководцев (Барклай и Багратион ими, безусловно, были), тем более. Как позднее Барклай написал в журнале действий 1-й армии про свои отношения с Багратионом: «Я должен был льстить его самолюбию и уступать ему в разных случаях против собственного своего удостоверения, дабы произвести с большим успехом важнейшие предприятия».

Напомним один вышеописанный критический момент в ходе ретирады русских войск от Смоленска — вполне возможно, в какой-то мере, иллюстрирующий «взамоотношения» между Багратионом и Барклаем!?

Очень может быть, что «… понуждаемый именно своим начальником Багратионом Андр. И. Горчаков 2-й из Второй Западной армии, с которым они были на короткой ноге еще со времен легендарных Италийского и Швейцарского походов великого дяди последнего, бросил свою позицию на Московской дороге. Лишь предусмотрительные действия генерала П. А. Тучкова 3-го из 1-й Западной армии, без приказа занявшего позицию, оставленную Горчаковым, а также беспримерная стойкость его солдат и офицеров спасли русскую армию из почти безвыходной ситуации. По мнению проницательного и умевшего мыслить масштабно начальника штаба 1-й армии А. П. Ермолова это была очень серьезная ошибка русского командования в ходе всей Отечественной войны 1812 г…»

«Стыдно носить мундир, — писал Багратион А. П. Ермолову, с которым тоже был на короткой ноге — …Я не понимаю ваших мудрых маневров. Мой маневр — искать и бить!» В ответ тот всячески увещевал горячего грузина: «…Принесите Ваше самолюбие в жертву погибающему Отечеству нашему, уступите другому (имеется ввиду Барклай — Я.Н.) и ожидайте, пока не назначат человека, какого требуют обстоятельства».

…Кстати, царь Александр I в своём доверительном письме сестре Екатерине Павловне от 30 сентября 1812 года так объяснял свое решение поставить Барклая выше кавказского героя Итальянского и Швейцарского походов, многочисленных войн с Наполеоном и турками: «Что может делать человек больше, чем следовать своему лучшему убеждению?.. Оно заставило меня назначить Барклая командующим 1-й армией на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов. Это убеждение заставило меня думать, что он по своим познаниям выше Багратиона. Когда это убеждение ещё более увеличилось вследствие капитальных ошибок, которые этот последний сделал во время нынешней кампании и которые отчасти повлекли за собой наши неудачи, то я счёл его менее чем когда-либо способным командовать обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Хотя и мало довольный тем, что мне пришлось усмотреть в действиях Барклая, я считал его менее плохим, чем тот [Багратион], в деле стратегии, о которой тот не имеет никакого понятия». Нелестный отзыв царя о Багратионе, возможно, был вызван амурными шалостями последнего с его любимой сестричкой «Катиш» или, наоборот, «Катиш» с Багратионом!? Скорее именно так: всем известно, какой решительной была сколь невероятно сексуальная, столь и амбициозная «воструха-наездница» (кому — надо, тот — поймет, что означает это весьма двусмысленное определение) «Катиш-Като», «оседлавшая-таки» героического генерала!? Царь, говоря об отсутствии стратегического дара у Багратиона, ставит ему в вину невыполнение ранее намеченных планов по соединению армий, хотя манёвры Багратиона определялись действиями превосходящего противника. Однако из писем Багратиона известно его стремление к генеральному сражению с Наполеоном, даже на условии численного превосходства французов, из-за чего он рассорился с командующим 1-й армией Барклаем-де-Толли. Багратион не оценил необходимость стратегического отступления, благодаря которому, в конце концов, и была одержана победа над Наполеоном. Любопытно, что хорошо знавший Багратиона еще с 1790 г., генерал-майор барон В. И. Левенштерн, человек весьма саркастический, по-своему весьма едко охарактеризовал полководческий стиль «князя Петра»: «… В его лице… Россия имела лучшего начальника авангарда…, но он не так хорош во главе армии, и, кажется, про него можно сказать, что блестящий во втором ряду помрачается в первом». Пожалуй, еще дальше идет в оценке Багратиона-стратега его «брат по оружию», приятельствоваший с ним, прославленный генерал-артиллерист (в будущем, генерал как от артиллерии

Конец ознакомительного фрагмента.