От Белгорода до Кенигсберга. Воспоминания механика-водителя СУ-76 1941—1945 гг.

Юрий Прибылов

Каким-то чудом сохранились мои письма-треугольнички военных лет, написанные родителям, и мамин дневник. Перечитывая их, я как бы заново пережил всё это, что выпало на мою юную долю.

Переправа Коротояк

Кто был в то тяжелое время отступления на этой переправе через Дон, тот никогда не забудет это слово. Как маленькие ручейки постепенно стекаются в широкую могучую реку, так и сильно потрепанные части, а то просто и маленькие группки, вроде нашей, влились недалеко от переправы в армейскую массу из тысяч людей.

Вот тут-то и начались такие бомбёжки, что множество взрывов образовывали острова из поднятой в воздух земли и клокотавшего в них огня! После особенно жестокой бомбёжки, мне не удалось найти своих товарищей. В районе переправы, где был наведен понтонный мост, правый высокий известковый берег, изрезанный оврагами и балками, был забит отступающими войсками. На лугу, недалеко от реки, горели автомашины, весь берег у самой переправы был усеян воронками от бомб, растерзанными трупами лошадей, а по реке, переправляясь на противоположную сторону, (не ожидая, когда после налёта понтонный мост будет отремонтирован), плыли бойцы, кто на чем: на скатах, снятых с машин, на плащ-палатках, набитых сеном, на досках, на где-то найденной плоскодонке и даже вплавь. Понтонный мост немецкие пикирующие бомбардировщики всё время бомбили, часто повреждали, но мост быстро восстанавливали и снова по нему лился поток отступающих. Громадный черный шлейф дыма шёл в сторону переправы от горевшего маслозавода. В воздухе ни на минуту не прекращался гул десятков самолетов. Вой пикирующих бомбардировщиков сливался со всё нарастающим свистом падающих бомб и резко переходил в страшные взрывы и глухие, тяжкие вздохи разрываемой земли. Вдруг взрывы замолкали и слышно было, как падали поднятые в воздух комья земли и протяжные стоны, вроде: «Ой — ой — ой, мама родная, где ты? Что сделали со мной?»

Со стороны реки сквозь гул моторов, стон, ругань, тявканье зениток и крики команд, доносилось протяжное: «Тону-уу-ууу, спасите-ее-ее!»

Было страшно смотреть и на то, что делалось и на понтонном мосту. Десятки больших водяных грибов от бомб часто закрывали мост, а иногда видно было, как от прямого попадания летели вверх какие-то доски. Люди старались как можно быстрее перебежать мост, но здесь для них вступал закон: «орёл или решка?» Для одних людей, для военных сапёров, бегавших с топорами и досками по этому аду, всегда была решка — почти верная смерть и реже ранение. Всё это я видел, лёжа в небольшом овражке известкового берега. Рядом со мной на шинели лежал боец с медалью за «За отвагу» на красной ленточке.

— Слушай, допризывник, не вздумай сейчас бежать по мосту. Тебе можно и до утра обождать, когда самолётов нет, видишь, что твориться! Нет, ты не поймешь, раз ещё в армии не служил и не воевал. Мне приходилось идти с гранатами на танки, страшно было, но то был бой, а тут смотри — сапёры не воюют, а работают, понимаешь ты это, ра-бо-та-ют! Работают и знают, что тут им и конец. Работают до тех пор, пока не ранят или не убьют. Вот где настоящий героизм. Только беда в том, что на этот героизм у нас пока смотрят вот так, — и он посмотрел на меня сквозь растопыренные пальцы рук.

— Если кто в живых останется, то в лучшем случае медаль дадут, потому что считают: «Им положено по уставу восстанавливать мосты», а от их работы — считай, зависит судьба всей Армии. Сумеют они быстро починить мост — мы перейдем на ту сторону, укрепимся, остановим фрица, а не успеем перейти — немцы нас всех в Дону потопят, — так кричал усталый, заросший щетиной солдат.

Боец замолчал. Долго смотрел, что творилось на понтонном мосту спокойно, как-то в раздумье, проговорил:

— Была б моя воля — поставил бы после войны сапёрам памятник — вот тут на высоком берегу, чтобы далеко было всем видно и памятник из чистого золота. Для таких не жалко. И стоял бы золотой сапёр с топором на высоком берегу, и все бы знали, что он погиб, а Армию спас.

«Какой-то странный чудак, — подумал я о солдате, тут такое творится, что сам чёрт голову сломит, а он памятниках думает. Как бы вечным памятником не была для нас здесь матушка — земля».

Действительно, вскоре для бойца земля у «Тихого» Дона стала последним и вечным пристанищем, а крутой берег — вечным памятником. С середины дня, помимо переправы, немецкие самолёты бомбили и высокий берег реки. Перед самой бомбёжкой солдат кинул мне свою шинель и крикнул:

— Накройся ею. Не так страшно будет!

Страшно было и под шинелью. Незадолго до конца бомбёжки сильная воздушная волна её с меня снесла. Улетели самолёты, и говорю солдату:

— Кажется, кончилось. Вставай. Надо подальше отойти от берега, а за шинель спасибо тебе, — а боец лежит и не отвечает, не двигается, только тонкая струйка крови течет по виску. Убило солдата!

Переправа через Дон у г. Коротояк

К вечеру я заболел. Иногда неожиданные обстоятельства или случай в жизни человека, делает невозможным осуществление его мечты. Для меня таким непредвиденным обстоятельством была болезнь и в самое неподходящее время и месте — здесь на переправе. Ещё с утра непривычная слабость овладела всем моим телом, голова от боли просто раскалывалась, было больно глотать слюну и к довершению всего чувствовалась большая температура. К вечеру язык так распух, что не помещался во рту. Пришлось приоткрыть рот, но глотать слюну стало совсем больно, и она непрерывно текла по нижней губе и подбородку. В голове шумело, резь в глазах стала такой, что больно было смотреть. Всё стало абсолютно безразличным. Гул самолётов, взрывы бомб, зенитная стрельба, крики команд, ругань — всё это временами превращалось для меня в страшное чудовище, которое, не переставая рычит и хочет проглотить меня.

Впадал в забытьё, через некоторое время открывал глаза, потом снова в каком-то забытье и снова чудовище нападает на меня, снова оно хочет меня растерзать. Наверное, во время болезни память человека сильно ослабевает и слабо запоминает последовательность событий в тот период. Так ли это или нет, но сейчас я не могу припомнить, как я оказался в птицесовхозе на окраине Нового Оскола в семье научного работника Тутонова Андрея Васильевича.

Вспоминаю только отдельные эпизоды, какие-то отрывки: кто-то везёт меня, шатаясь, иду по пыльному разграбленному городу, по улице идут в трусах немцы и орут свой марш; женщина с хорошим добрым лицом, большой сад, домик, очень скромная комната, мягкая постель. Кто скажет, что может в жизни сравниться с сердечностью и как, чем её измерить?

В жаркое и суровое лето 1942 года, когда сотни тысяч жизней завертелись в водовороте грандиозных событий, когда многие обыватели думали только о себе, как бы уцелеть при немцах, как бы прожить, когда маленький кусочек хлеба стоил неимоверно дорого, когда по пыльным дорогам шли сотни таких же как и я — добрая русская женщина Бредихина Елизавета Александровна с большим и чутким сердцем заметила среди остальных меня и поняла, что я сильно болен, что только её помощь спасёт меня и, не задумываясь, повела меня к себе. А как она и её муж ухаживали за мной! Заставляли пить порошки и сырые яйца (где только брали), измеряли температуру, следили, что бы лежал и ещё многое, многое, что можно назвать двумя словами — сердечная забота! Через неделю вылечили меня: что тут больше подействовало — порошки или такое внимание ко мне, как к родному и любимому сыну? Трудно сказать: наверное, и то, и другое, но всё же мне, кажется, что последнее сыграло большую роль. В период моей болезни я не знал, что немцы забирали всех ребят моего возраста и куда-то отсылали. Когда мне стало немного лучше, ко мне подошла Елизавета Александровна и сказала:

— Если к нам придут немцы, — ты наш сын. Ехал к нам из Воронежа, в дороге тебя захватило немецкое наступление, заболел, с трудом к нам добрался. Всё понял? Если поймут или догадаются немцы, что ты не наш сын — заберут тебя.

Через год (3. 8. 43г.), уже из полковой танковой школы я писал отцу и писал в Н. Оскол в птицесовхоз проф. Тутонову, которому я обязан спасением моей жизни.

«В семье этого профессора, которая состоит из его и его жены, я летом 1942 г. скрывался от немцев, когда в дороге заболел злокачественной ангиной. Он меня вылечил, и я у него отдохнул с неделю. Когда сейчас, т.е. весной я проходил Н. Оскол, был принят им как сын», а маме писал (12. 11.43г.): «Писал в Н. Оскол проф. Тутонову, но они, наверное, уехали в Москву сыновьям». Вот так летом 1942 года окончился мой первый «побег» от наступающих немецких воск. Возвратился в Корочу в подавленном состоянии».