Истории из Кенигсберга. Кенигсберг, которого больше нет, но в нем живут люди

Александр Большаков

Рассказы из Калининграда/Кенигсберга, которые происходили на самом деле, а может быть и нет, и являются полностью фантазией автора.Повести «Переселенцы» и «Четыре не мушкетера» публиковались отдельными книгами.

© Александр Большаков, 2023

ISBN 978-5-0060-6157-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Переселенцы. Маленькая повесть

Посвящается моей маме, и её отцу, моему деду, который приехал восстанавливать Кенигсберг в начале 1946 года.

Глава 1 Иван

— Вот же чертовки, немки эти, подумал Иван выходя из подвала. — Сказали сидеть — сидят как мыши, орднунг у них… Наши бабы давно бы меня кочергой огрели, не говоря уже о том, что собаку бы натравили. Собака, кстати, красивая — породная немецкая овчарка, зовут Марта. Он вдруг вспомнил своих деревенских барбосов, рот у которых не закрывался никогда, брехали на всё подряд 24 часа в сутки.

Иван был по происхождению из новгородской деревни, как все годные призван в июне 41-го, через год получил ранение, долго валялся в госпиталях, после чего был наконец-то комиссован и направлен на завод мастером механического цеха. Цех этот точил болванки для снарядов, потом завод вывезли из Пскова в Челябинск. Иван был достаточно образованным человеком, закончил автодорожный техникум, и, видимо это решило его судьбу при распределении в Восточную Пруссию для восстановления немецкого паровозного завода.

— Вон дом, выбирай квартиру и заселяйся, сказал с весёлой усмешкой комендант района Понарт. Иван посмотрел на дом, на добротную дубовую дверь, и пошёл заселяться. Поднявшись на третий, последний этаж, он всегда мечтал жить в небоскрёбе, после бревенчатой-то избы, он остановился, выбирая влево или вправо. 5-я или 6-я? Вспомнилось мальчишеское «шестерить», и он выбрал квартиру справа, номер пять.

Пиликнул звонок, дверь открыла немка лет тридцати пяти — сорока, высокая и стройная, из-за неё выглянула девочка лет 14-ти, и убежала куда-то вглубь необъятной квартиры.

— Kommen Sie bitte rein (*заходите) сказала белобрысая немка, Иван вошел в коридор и споткнулся о взгляд крупной немецкой овчарки, которая своими карими глазами, не мигая, смотрела ему куда-то в район кадыка. Собака сделала шаг вперед, и, не боящийся ходить в атаку Иван, похолодел, увидев размер клыков слегка ощерившейся собаки. — Halt, — резко сказала немка, — Sitzen. Собака не сводя глаз с Ивана, села рядом с ней. Иван вытер пот со лба и сказал: — Значит так, распоряжение коменданта, — он протянул немке розовый листок, напечатанный на двух языках. Немка прочитала, побледнела, защебетала что-то на своем, позвала дочь. — Ты это, — сказал Иван, — не торопись, до завтра можно, Морген, ферштеен? Немка, кивнула, стараясь не показывать наполненных слезами глаз. — Морген, — повторил Иван и, не поворачиваясь к собаке спиной, попятился за дверь квартиры.

— Куда же мне их девать, — думал он, спускаясь по лестнице. Он надеялся, что дверь откроет старик, проблемой которого станет выселение из предназначенной Ивану квартиры, но вспоминая голубые глаза белобрысой немки, он не мог позволить выбросить её и девчонку просто на улицу, даже при наличии такой серьёзной собаки. Собака, что собака? Пристрелят и все, у каждого первого мужчины в городе оружие. И тогда судьба женщины с дочкой будет и вовсе незавидной. — Проблема, — думал и думал он, — Ситуация.. Проблемы он привык решать, но эта казалась совершенно из ряда вон. Не заметив, он прошел первый этаж, и спустился ниже, оказавшись в подвале здания. Двери далеко не все были с замками, и он открыл первую попавшуюся. Нащупал выключатель, щёлкнул, тусклая лампа осветила подвал, довольно большой, метров двадцать квадратных. В углу угольная куча, как её не сожгли за время войны? Слева полка с банками и огурцами, справа какой-то сундук небольшого размера.

— Ёлки, это же прямо жилище…. Через подвал проходит труба канализации, чуть выломать, можно туда выливать ведро, там же труба с водой — помыться и попить, даже кран установлен. Еду готовить тут негде, придется эту проблему взять на себя, но где готовить на двоих, там и четверо… А, нет, пятеро, псина же тоже захочет есть.

— Ну, решено, завтра переселю их сюда, надо только замок найти, чтобы не нашли себе на голову проблем, — подумал Иван. Он открыл сундучок, внутри лежал по-немецки аккуратно разложенный инструмент, а сбоку, прямо для Ивана, лежал замок с тремя ключами. — Ну и славно, — сказал вслух Иван, — вот всё и устроилось.

Он, посвистывая, поднялся на этаж выше и вышел на улицу, щурясь от яркого солнца. Иван зашагал к зданию комендатуры, которая располагалась в здании бывшей пивоварни Ponart. Пивоварня почти не пострадала от бомбёжек, но этого «почти» хватило, чтобы нарушить строгий немецкий ordnung, принятый при производстве самого знаменитого Кенигсбергского пива. Завод теперь стоял, и непонятно было, заработает ли он когда-то снова, или нет.

— Выбрал? — Спросил с непонятной усмешкой комендант. — Так точно, — привычно ответил Иван. — И как там? — Снова непонятная усмешка. — Бабы были? — Не было никого, — зачем-то соврал Иван, вспомнив голубые глаза немки, — Сбежали, наверное…

Он шёл по почти нетронутой немецкой улице, слева стояли двухэтажные, красного кирпича, дома, часто целые, иногда с выбитыми окнами, по обеим сторонам улицы росли сады с цветущими яблонями, и запах цветения уже перебивал запах пыли и гари, который был тут давно, начиная с первой бомбежки англичан Кенигсберга в 1944 году. Наконец, справа показался уродливый серый бетонный вход в бомбоубежище, рядом с которым стояла большая палатка для временно размещённых переселенцев.

— Егор Иваныч, — позвал он сына, — Иди сюда, пойдём вещи собирать. Егор обернулся и кивнул. Он был шестнадцатилетним подростком, очень похожим на отца, такой же высокий и худой, но на лице Ивана отпечатались 4 года войны, ранение и тяжёлый труд, а лицо Егора было светлым и чистым, как бывает только в 16 лет даже во время войны. Копна белых, выгоревших волос и ярко-синие глаза завершали картину подростка, а развитые не по годам плечи делали его со спины похожим на мужчину.

— Завтра утром заселимся, — сказал ему отец, — тут недалеко. — Ты друзьям своим пока адрес не говори, — зачем-то добавил он, потом сообщишь, когда обустроимся.

— Да, не вопрос! — Радостно ответил Егор, которому уже очень надоело жить в этой огромной, бестолково организованной палатке, где все соседи были на виду, с их одеждой, запахами, привычками и болячками.

До возвращения отца с фронта, Егор жил с сестрой отца в Самаре, мать его погибла в первый месяц войны от бомбёжки, а отец был призван 22 июня 41-го, еще до знаменитого «Братья и сёстры». Работать пацану пришлось пойти сразу же, что и помогло ему стать физически крепким и развитым парнем.

Утром Иван с Егором двинулись к своему новому жилью. Всю дорогу Иван мечтал, чтобы эта немка, с её глазами, дочкой и собакой, просто испарилась из её же собственной квартиры, как будто их там никогда не было, и вчерашний день ему приснился.

Однако, подходя к дому, он понял, что надеялся зря.

— Гутен морген, — сказала немка, и добавила непонятное, где Иван услышал знакомое bereit* (готовы). Собака заворчала, ей происходящее явно не нравилось, а Егор споткнулся, увидев взгляд 14-летней немецкой девчонки, который одновременно излучал и ненависть, и обычное девичье любопытство к чему-то новому и довольно симпатичному. Его сердце ухнуло и остановилось, Егор подумал, что видел много синих глаз дома, но эти, с одной слезинкой в левом глазу, голубые до прозрачности, поразили его до глубины души. Девчонка заметила его взгляд, по-женски дёрнула плечом и отступила назад, за спину матери.

— Бурррр, — снова чуть рыкнула собака, но, повернув голову вбок, споткнулась о железный взгляд немки, села и замолчала.

— Комм, — сказал Иван, и пошел к подъезду, даря напрасную надежду Хельге, Еве и собаке Марте.

Он стал спускаться в подвал, поймав недоумевающий взгляд немки, подошел к выбранной вчера двери, и щелкнул выключателем. Тусклый свет осветил подвал, кучу угля в углу, и все остальное, что находилось в помещении. Немка издала какой-то непонятный звук, то ли всхлип, то ли стон, подошла к ящику с инструментами и погладила его.

— Надо же, — подумал Иван, — не глядя, выбрал их подвал, оказывается. Ну, тем легче им будет. Думать о том, что легче им было все-таки остаться в своей квартире, мозг рассуждать отказывался. — Вы тут это, не шумите, schweigen* (молчите), — щегольнул он вычитанным вчера немецким словом, — Verstehen* (понимаете)? Немка кивнула, отошла от ящика и стала смотреть, где бы им сесть. Места в подвале было более чем достаточно, под потолком было маленькое окошко, через которое, видимо, загружался в подвал уголь, и из этого окошка лился в помещение тусклый свет, который казался нитью, соединяющей подвальную жизнь с внешним миром.

— Подождите здесь, — сказал Иван, — Cейчас что-нибудь принесу постелить, — вышел за дверь и щелкнул замком.

Егор, приплясывая, ждал его в подъезде. — Ну что, пойдем в квартиру? — нетерпеливо спросил он. — Пойдем, — ответил Иван, — посмотрим, где нам жить. Они поднялись на третий этаж, и зашли в выбранную Иваном квартиру номер пять. Квартира поразила их какой-то медицинской чистотой. В ванной, стояла настоящая чугунная ванна, в туалете и в кухне пол был выполнен из полированной мраморной крошки, и блестел так, как будто его вымыли 5 минут назад. Слева по коридору располагались две двери, входы в комнаты, где стояла массивная, вероятно дубовая, мебель. В первой комнате была печь, из глазированной плитки, коричневого цвета, а во второй — печь была зелёной, и здесь, судя по картинкам на стенах, жила дочка Хельги, Ева. По правой стороне коридора была еще одна дверь, открыв которую Иван увидел малюсенькую, метров 5 квадратных, комнату, в которой была лежанка для собаки и миска для еды. Иван вздохнул, вспомнив, что в такого размера комнате прошла его первая брачная ночь с матерью Егора, погибшей женой Настей.

Иван распахнул шкаф, и, первое, что он увидел — была ночная сорочка, розовая, с кружевами, типа тех, что после войны наши русские модницы носили, как платья. Иван покраснел, хотел было закрыть этот проклятый шкаф, но вспомнил глаза немки, и полез внутрь искать одеяла, или что-то, что поможет им спать возле угольной кучи хоть с каким-то комфортом. Но обернувшись, он выругался, потому что на заправленной кровати лежала перина, одеяло и пара подушек. Он скрутил все, что лежало на кровати в некое подобие скатки, и пошел снова вниз в подвал.

Егор, в это время приплясывая, выуживал из кастрюли, которую зачем-то приготовила и оставила немка, крупные куски мяса, он давно не ел настолько вкусную и домашнюю еду, что он не различал вкуса мяса, картошки и капусты, ему казалось, что все вместе это какая-то небесная манна, такое приготовить на земле люди явно не могли. Его совершенно не интересовало то, что рядом стояли вымытые вилки, ложки и ножи, такую еду можно было есть только так, руками, быстро-быстро, не разбирая, что именно он ест.

— Ты бы еще башкой в кастрюлю залез — услышал он голос отца, — Ешь как свинья, забыл, что в мире существуют вилки? Егор торопливо вымыл руки и лицо, и схватил кухонное полотенце, висевшее рядом с мойкой, на котором была изображена кружка пива со странным кренделем рядом.

— Надо же, для нас приготовили что ли? — подумал Иван, — Хотя, почему для нас, она же могла подумать, что мы их будем кормить. Он поискал кастрюльку поменьше, переложил в нее странное блюдо из картошки и капусты, очень вкусно пахнущее, но, все-таки, запах тмина в нем был лишним. Подумав о том, что в подвале есть еще и собака, он пошарил глазами по кухне, и увидел на полу, возле мойки, ведро, на котором было написано Marta, в ведре находилась сваренная каша. Он взял вторую кастрюлю, положил кашу туда, взял обе и пошел в подвал. Для немок началась новая, не самая счастливая подвальная жизнь, однако лучше жизни в лагере, или гибели под бомбежкой.

Глава 2. Хельга

Хельга проснулась оттого, что Марта ёрзала в районе угольной кучи. Собака никак не могла устроиться на новом месте, инстинкт немецкой овчарки заставлял постоянно быть настороже. Казалось, она вообще никогда не спит, во всяком случае, в любой момент, как только Хельга разлепляла ресницы, она ловила внимательный взгляд карих собачьих глаз.

Немка набросила веревку на шею собаке, толкнула дверь, которую русский перестал закрывать, и вышла из подъезда во двор. Подъезд был проходной, и, живя в подвале, она уже две недели умудрялась выходить по ночам на улицу, не сталкиваясь с теми двумя семьями, которые жили в бывшем их подъезде. На улице было странное для Пруссии яркое звездное небо, которое, все-таки, иногда можно было увидеть в августе. Млечный путь выглядел ярким длинным фонарем и освещал большой двор, в котором Хельга и её семья очень любили гулять и отдыхать перед войной, там были и качели, и кинотеатр, и сады с грушами, яблоками и вишнями. Однако, сейчас двор выглядел опасной пещерой, в каждом закоулке которой мог притаиться враг.

Марта, понимая состояние хозяйки, быстро сделала свои собачьи дела, и потянула Хельгу назад в подвал.

Из-за угла вдруг появился сначала огонёк папиросы, а потом и сам высокий и худой человек. Марта молча натянула поводок, всем своим видом показывая, что всё под контролем.

— Это я, Иван — сказал вдруг человек, — не бойтесь меня. Услышав знакомый голос, Хельга чуть успокоилась, всё-таки этот русский не сделал им ничего плохого, кроме того, что забрал их квартиру и выселил в подвал. Ну, не он, так пришёл бы другой, и сделал бы то же самое. Этот хотя бы не выгнал их вообще на улицу, а побеспокоился, и обустроил им жилище в подвале. Марта, почувствовав состояние хозяйки, тоже ослабила поводок и села.

— Achtung, Strasse, verboten * (внимание, улица, запрещено), — произнес он набор слов, и приложил палец к губам. Второй рукой он указал на подвал. Хельга поняла, кивнула и чуть дернула собачий поводок. Марта встала, посмотрела снова на Ивана и пошла к чёрному входу в подъезд. Иван, чуть позади, проследовал за ними. Освещение было таким ярким, что он умудрился разглядеть немку сзади, и впервые в его голове шевельнулось, что она очень симпатичная женщина, пусть враг, пусть жена врага, но высокая, стройная, с прямой спиной и очень светлыми волосами. Ниже Иван глаза опустить постеснялся, в голове и так зашевелилось что-то неприличное. Он попытался вспомнить, когда он последний раз был с женщиной, в голове всплыла безобразная пьянка в Челябинске, перед его отъездом в Кенигсберг, и не менее безобразная повариха заводской столовой, которая, к тому же, во время акта любви, взвизгивала как-то очень неприятно, как поросёнок. Воспоминание помогло остудить голову, и Иван зашел в подъезд совершенно спокойным, тем более что и освещение от яркого звездного неба осталось во дворе, и немка совершенно слилась со стенами подвала.

За прошедшее после заселения время Иван уже успел устроиться на паровозный завод, представился директору завода, Исааку Векслеру, тот приехал с Дальнего востока, всю войну пытался попасть на фронт, но на каждый свой запрос получал ответ: «Товарищ Векслер, а кто в тылу будет работать? Бабы?» Так Исаак и проработал на судостроительном заводе во Владивостоке, который во время войны стал вместо рыболовецких сейнеров выпускать эсминцы и подводные лодки. Векслер доверил Ивану важное подразделение — госприёмку продукции. Но, поскольку продукции никакой еще не было, Иван был, что называется, «прислуга за всё» — решал какие-то вопросы по стройке, по разборке завалов некоторых цехов, даже наловил карасей недалеко в пруду Хубертуса и выпустил их в огромный пожарный бассейн, который располагался недалеко от самого большого цеха, откуда скоро будут выходить новые, красивые паровозы. Егора он тоже пристроил на завод, помощником старого усатого токаря, которого почти никто не знал ни по имени, ни по фамилии, а все звали просто Никанорыч, благо других Никаноровичей на заводе не наблюдалось. Никанорыч был из дореволюционной школы, работал токарем на Кировском заводе еще при Николае втором, и Иван, без сомнений, надеялся, что Егор научится у старого токаря мастерству не только точить ровные болванки, но и станет тем квалифицированным специалистом, которых с руками отрывают на любом заводе.

— Пойдёшь домой на обед? — Спросил Иван сына. — Нет, пап — ответил Егор, — я на заводе поем, столовка же заработала, кормят вполне прилично. «А мне придётся домой пойти, кто ж еще немок накормит?», подумал Иван, снял спецовку и потопал домой, благо идти было недалеко, минут пять.

Он толкнул входную дверь в подъезд, тяжелую, дубовую, с резьбой, которую Иван рассматривал недавно в течение 10 минут, находя в картинках, вырезанных на двери все больше и больше интересных ассоциаций с его жизнью. Вот картинка, на которой его мать доит корову, вот отец серпом срезает колосья ржи в поле, вот дядька Семён тащит рыбу в сети из реки… Не дверь, а картина неизвестного художника. Он уже давно удивлялся, как у немцев даже самые примитивные вещи, типа печки или кастрюли, напоминали произведения искусства. Он смотрел на коричневую печку, в кафеле с изразцами, и вспоминал печку в родной деревне, просто беленую, без изысков, и думал: — Ну, зачем им это? С этими мыслями он поднялся на третий этаж, где располагалась их, теперь их квартира, открыл дверь и пошел на кухню. Кухня была в стиле дома, на стенке висели ровными рядами медные сковороды, какие-то щипцы непонятного назначения, длинные вилки. Он поджёг деревяшку под плитой и стал ждать, пока нагреется вода под кастрюлей для каши. Надо же не только самому поесть, но и немок вместе с псиной накормить.

Не понимая зачем, он пошел в свою комнату, и распахнул большой дубовый шкаф, в котором не было его вещей, какие у него вещи? А были только вещи хозяйки квартиры, Хельги. Стараясь не обращать внимания на ночные сорочки, разных цветов, с кружевами, он открыл вторую створку шкафа. В этой половине уже не было белья, а висели разные платья, клетчатые юбки, какие-то пиджачки разных цветов, а на дверце был подвес, на котором были сложены разные шарфы из шелка, а над платьями была полка, на которой лежали разноцветные береты. Повинуясь какому-то необъяснимому желанию, он стал перебирать платья, увидел одно, темно-зелёное, вроде бы строгое, но не очень длинное, тонкой шерсти. Он снял его с вешалки и подумал: «Отнесу в подвал, вдруг наденет?»

На кухне зашумела кастрюля, Иван взял вешалку с платьем и пошел на кухню. Грустно посмотрел на пакеты с крупой, четвертый день подряд придется есть перловку. Когда каша доварилась, он взял большую, на полкило, банку тушенки, взрезал ее ножом, вывалил мясо в кашу, а жир из тушенки в ведро с надписью Марта, пусть псина тоже понюхает запах говядины. Подождал, когда каша немного остынет, снова переложил в две кастрюльки, подумал о том, что сам поест попозже, взял вешалку с платьем, и пошел в подвал.

Немки смотрели на него одинаковыми голубыми испуганными глазами, хотя, казалось, чего им от него ждать плохого? Ходит каждый день, кормит, детский сад, да и только, ешь и спи.

— Essen, Bitte * (еда, пожалуйста), — сказал Иван. При слове «Bitte» по лицу немки пробежала легкая улыбка, то ли ироническая, то ли благодарная, Иван не понял. Но подумал о том, насколько лицо Хельги преображает даже легкая усмешка, представить о том, как она смеется, он даже побоялся. — Держи, — он протянул немке вешалку, — будешь тут в подвале красоваться, кавалеров искать. Немка испуганно взяла платье, попыталась изобразить что-то вроде книксена, получилось плохо. Она стала расстегивать блузку, которая была на ней, чтобы переодеться, вдруг русский хочет увидеть, как это платье смотрится на ней, но Иван замахал на нее руками: — Ты что сдурела? Потом переоденешься. Она успокоилась, застегнула расстегнутую пуговицу, взяла кастрюльку для Марты, поставила перед собакой и погладила её по голове. Марта, вдохнув первый запах еды и уловив аромат тушенки, начала жадно глотать перловку. Хельга тоже почувствовала запах мяса, и, накладывая еду Еве, с благодарностью посмотрела на Ивана: — Danke…

Когда Иван ушел, Хельга вымыла все миски, в собачью налила воды, а их с дочерью посуду она привычно уже поставила на полку со стеклянными банками, подумав, что человек ко всему привыкает, в том числе и к жизни в подвале. В голову пришел взгляд Ивана, которым он смотрел на нее сзади, она прямо всеми нервами чувствовала этот взгляд, и не понимала, нравится ей это или нет. Постепенно ее мысли перешли к пропавшему на войне мужу, и она стала вспоминать их совместную довоенную жизнь.

Ульрих был коренастым и пузатым, носил рыжие усы, и, ей иногда казалось, что он не любит никого кроме Марты, и ничего, кроме пива. Их совместная жизнь текла как спокойные воды Прегеля, главной реки Кенигсберга, такая же чистая и незамутненная. Даже рождение Евы никак не поколебало образ жизни Ульриха, пиво и друзья по вечерам были неприкосновенны. Когда он принес домой щенка, Хельге показалось, что у Ульриха родилась новая дочь. Он три раза в день выходил с Мартой гулять, а при походе на рынок продукты для нее он выбирал тщательнее, чем для дочери.

Постепенно мысли Хельги перетекли на русского. Для неё он был врагом, человеком, который отнял у нее привычный образ жизни, выбросил из квартиры. При этом, она видела в нем приятного высокого мужчину, внешне прямую противоположность ее мужу. Она взяла свое зелёное платье, которое ей принес Иван, подержала его в руке, и начала снимать юбку.

Надев платье, она спросила у Евы: — Ну, как мне?

— Красиво, — пожала плечами Ева, — но зачем тебе это?

— Женщиной себя почувствовать, — ответила ей Хельга, и начала снимать платье. В самом деле, зачем сорить бисером перед свиньями.

Вдруг, дверь в подвал снова открылась, и на пороге появился Иван с сыном. Он внимательно посмотрел на Хельгу в платье, и отвел глаза так же, как он отводил глаза от её ночных рубашек в шкафу. Марта приподнялась со своего места, и стала внимательно смотреть на Егора, к Ивану она уже привыкла, опасности от его не было, а вот русский парень для неё был существом непонятным, и за ним следовало следить.

А Егор, не отводя глаз, смотрел на Еву. Он не видел до сих пор таких красивых девочек, как ему казалось, в полумраке она ему виделась ангелом с икон, которые были в церкви, куда его водила тётка. Ева тоже смотрела на Егора, и думала, насколько он является противоположностью ее друга Ханса, который и в шестнадцать лет был пухлощеким неловким подростком..

— Папа, спросил он, — а можно я с девочкой погуляю, как-нибудь во дворе?

— Можно, если осторожно, — скаламбурил Иван. Он поймал обеспокоенный взгляд Хельги, и постарался объяснить, о чем они только что говорили с сыном. Хельга понимающе кивнула, подумав, что она как минимум выходит с собакой, а Ева сидит в подвале безвылазно. — Morgen? — спросила она. — Nein, Sonntag — ответил он, подумав, что в воскресенье у них будет меньше шансов наткнуться на патруль. Что будет, если патруль их все-таки задержит, Иван думать не хотел, это было за гранью его понимания.

Глава 3. ЕВА

Ева точно помнила тот день, когда отец принес Марту домой. Они, вместе с другом Хансом, розовощеким пухлым оболтусом, весь день провели возле огромной котельной завода, в том месте, куда сливался деготь, образующийся после сжигания огромных куч угля. Ева, в ее четыре года, ничего не знала о процессе пиролиза, в результате которого и получался дёготь, но его запах она знала с рождения, поскольку котельная находилась не более чем в ста метрах от их дома, и её мама часто гуляла с коляской и маленькой Евой недалеко от этого огромного озера дёгтя.

Сегодня их с Хансом привлекли заросли странного растения, похожего на крапиву, но совершенно не обжигающего, зато имевшее цветы в форме колокольчика, на самом дне которого притаился сладкий нектар, за который дети воевали с пчелами и муравьями. Ева и сама не заметила, как дошла до забора, ограничивающего территорию котельной. Забор был сделан из колючей проволоки, и Ева, потянувшись за очередным цветком, больно напоролась лицом на колючку, зашипела от этого, она вообще не плакала, в отличии от нытика Ханса.

— Больно? — попытался утешить ее Ханс. — Давай подую…

— Нормально ответила Ева, которой на самом деле было очень больно, но отец учил ее, что признаваться в этом стыдно, тем более мальчику, который ей то ли нравился, то ли был менее противным чем все остальные мальчишки вокруг. Она всё-таки дотянулась до того цветочка, но для этого ей пришлось опереться рукой на землю, где, как назло, находилась небольшая лужица дёгтя.

Пришлось идти домой с грязной рукой, дёгтем на рукаве платья и царапиной на щеке, ожидая, что мама дома закатит скандал. Мама не терпела никакого беспорядка, все кастрюли дома были всегда начищены, а на мраморном полу кухни можно было проводить медицинские операции. Ева была не такой чистюлей, как мама, поэтому мать частенько ругалась на неё, заставляя дочку, несмотря на возраст, самостоятельно стирать и отмывать испачканное.

Зайдя в квартиру, она приготовилась услышать очередные крики и ругань от матери за внешний вид, однако мать не вышла в коридор встретить ее, они с отцом ругались где-то в глубине их огромной квартиры. Ева быстро сняла платье, сунула его в корзину с грязным бельем, и пошла отмывать руку в ванную комнату. Она вообще была довольно развитой и самостоятельной девочкой в ее 4 года. Царапину, конечно, никуда не денешь, но царапину матери и не надо будет отстирывать.

Оттерев руку, Ева пошла в дальнюю комнату, из которой доносился разговор на повышенных тонах.

— Ну, и кто с ней будет гулять? — услышала Ева голос матери. Неужели теперь кто-то со мной будет ходить на прогулку? — подумала она, — кошмар какой, ходить за ручку, как ребенок. То, что ей всего четыре года, и многие до сих пор и ходят за ручку с мамой, ей в голову не пришло.

— Я и буду! — услышала она ответ отца.

Толкнув дверь, она зашла в комнату, и всё, о чем она думала до этого момента, испарилось из её головы, когда она увидела на руках отца черно-подпалого толстолапого щенка. — Папа, — закричала она, — это наш?? — Наша, — ответил Ульрих, — её зовут Марта.

С этого дня жизнь Евы полностью поменялась, у неё появилась в одной собачьей морде сразу и сестра, и подруга. Марта всегда находилась рядом с девочкой, чем бы та не занималась, делала ли уроки в школе, каталась ли на качелях во дворе, гуляла ли она с подругами или Хансом. Ульрих уделял большое значение воспитанию собаки, и уже в первый год своей собачьей жизни она могла защитить Еву от практически любой неприятности, от любой агрессии. Хельга тоже привыкла и полюбила Марту, как члена их небольшой семьи. А, когда Ульрих ушел на фронт, единственной защитой их женской семьи и стала Марта.

Она не боялась ничего и никого, лишь однажды она, дрожа, прижалась к ноге Евы, боясь этого оглушающего, непонятно откуда происходящего грохота, пытаясь найти защиту у своей хозяйки. Это был конец августа 1944 года, когда британская авиация нанесла разрушительный удар по жилым кварталам Кенигсберга. Ева и Хельга стояли у окна кухни, из которого был хорошо виден центр города, и, глазами полными слез и боли смотрели, как горят Alstadt и Kneiphof (*районы Кенигсберга). В центре пожара возвышался Der Dom, Кафедральный собор Кенигсберга, который горел внутри, но стены и башни его оставались целыми.

Эта бомбёжка сильно изменила жизнь Евы и её матери, ведь война теперь вошла в их жизнь. Раньше это было где-то далеко, очень далеко на востоке, а теперь война прочно укрепилась в Кенигсберге. В декабре 1944-го, к ней домой зашел Ханс, ему исполнилось 16 лет, и его забирали в гитлерюгенд на защиту Кенигсберга от неумолимо приближающейся Советской Армии.

— Ева, мне страшно, — шептал Ханс, пытаясь найти у нее утешение.

— Ты тряпка! Жестко ответила ему девочка, которая сама в тайне от матери уже давно пыталась хоть как-то попасть в ополчение по обороне города.

Ханс погиб через три месяца в Пиллау, при обороне военно-морской базы. Ева хотела было заплакать, но вспомнила его слюнявое признание о страхе, и заплакать не смогла. Марта так и не привыкла к грохоту бомб и снарядов, и, когда начался штурм Кенигсберга советскими войсками, залезала к Еве в кровать под одеяло, надеясь хоть так уменьшить шум и грохот. Город был взят советскими войсками в апреле 1945 года, и после этого там наступило относительное спокойствие. Войска остались в городе, стали приезжать первые советские переселенцы.

Когда Ева первый раз увидела русских, которые собирались жить в их квартире, она поймала взгляд русского парня, его звали Егор. В голове всплыл образ Ханса, пухлого, с редкими рыжими волосами, и такими же усами, который выглядел совсем не так, как этот русский парень, высокий, широкоплечий, с абсолютно мужской фигурой и, не подходящим к фигуре, мальчишеским лицом. В ней первый раз шевельнулось в душе что-то женское, которое заставило ее фыркнуть и уйти за спину матери.

В день переселения в подвал ей приснился сон, в котором мальчик Егор стрелял и убивал ее Ханса. Ханс плакал, умолял о прощении, но русский был непреклонен. С этого момента Ханс ей больше не снился, а все чаще и чаще снился высокий, широкоплечий парень с ярко-синими глазами на мальчишеском лице.

Глава 4. Марта

Она снова вздрогнула от разрыва снаряда где-то неподалёку. Несмотря на то, что прошёл уже год с той ужасной бомбардировки Кенигсберга британскими ВВС, Марта, и её чуткие уши породистой немецкой овчарки вздрагивали от громких звуков. Она со своими хозяевами сидела в глубоком и глухом подвале их когда-то красивого трехэтажного дома, где располагалась удобная и просторная квартира. Звуки казались ей слишком резкими, а язык новых хозяев Пруссии, слишком гортанным и шипящим. С улицы почти не долетал никакой шум, но взрывы были слышны и мешали ей спать. Их квартира располагалась на последнем, третьем этаже здания, вход в которое закрывала массивная дубовая дверь, а за состоянием душ жильцов присматривал мраморный ангелок над этой дверью. В каждой комнате, занимаемой раньше Хельгой и Евой, стояли печи, сложенные из глянцевых изразцов, у мамы — коричневая, а у дочери темно-зелёная, у которой Марта любила лежать и наблюдать, как Ева делает уроки, или вышивает, или что там еще делают девочки в 10 лет? Сейчас в этой квартире жили русские, мужчина по имени Иван и его сын, которые разрешили Хельге с семьей жить в их же подвале, между кучей угля, банками с солеными огурцами и ящиком с инструментами, который так любил муж фрау Хельги, так и не вернувшийся с фронта из-под Сталинграда.

Марта точно помнила день, когда в их квартиру вошли чужие, она зарычала и даже прицелилась в шею, которая так беззащитно торчала у этого худого мужчины, и только резкое «Halt!» хозяйки остановило её. Зря, наверное, но приказы хозяев не обсуждают, а она была воспитанной собакой.

Русский не разрешал им выходить из подвала, пытаясь объяснить на ломаном немецком что-то о насилии, женщинах и солдатах, о безопасности, о том, что им так будет лучше. Видимо им и правда лучше было сидеть в подвале без солнца и свежего воздуха, это замкнутое помещение давало им иллюзию безопасности.

Дверь стукнула, зашел Иван, который раз в день приносил им еду, сегодня это был странный суп из капусты с косточкой, запах от которого заполнил подвал.

— Это щи, ешьте.

«Как много шипящих», снова подумала Марта, как будто змеи разговаривают, которые заползли в их жилье и заняли все свободное место. Косточка, естественно, досталась ей, и она закопала кость в угол угольной кучи. Потом ее можно будет снова полизать, восстанавливая вкус тех давних довоенных лет.

Иван обратился к фрау Хельге:

— Давайте собаку выведу, команды какие-то знает?

— Хельга постаралась перевести: halt — стоять, zu mir — ко мне, spazieren — гулять…

— Этого хватит, — перебил ее Иван. — Gehen, Марта.

Они вышли из подвала, повернули налево и пошли вниз, к проходной бывшего паровозного завода, который тоже сильно пострадал от бомбёжки в 1944 году. Слева дома уцелели, и Марта вспоминала кто там жил, вспомнила своего друга, пуделя по кличке Аксель, забавного кудрявого дурачка, который каждый день оправдывал свое имя, крутя кульбиты вокруг неё. Аксель с хозяевами уехал куда-то вглубь Германии год назад, еще до бомбежки, и Марта иногда скучала по нему, друзей у нее совсем не осталось. Кто-то умер уже от старости, кто-то уехал, кто-то погиб, война ведь много чего разрушила, в том числе и давнюю собачью дружбу.

Справа дома были совершенно разбиты, и Марта увидела на развалинах чёрно-белого кота, который что-то грыз, не обращая внимания на окружающих. Она его вспомнила, это был кот Боцман семьи Шварц, которая погибла под бомбёжками в этих развалинах справа. До войны он был холёным и мордатым негодяем, совершенно непохожим на это черно-белое нечто, исхудавшее до костей, которое пыталось найти еду над бывшими своими хозяевами, лежащими глубоко под обломками здания.

Проходя дальше мимо огромной котельной, Марта почувствовала запах мазута и дёгтя, который стоял здесь всегда, и, когда она со своим хозяином Ульрихом, мужем фрау Хельги, десять лет назад гуляла и играла здесь, и сейчас, когда котельная не работала уже довольно давно. Ульрих учил ее слушаться хозяев, искать и находить спрятанное, и, даже защищать свою семью, если понадобится. Увы, это она сделать не смогла, когда было нужно, и жила теперь в подвале.

Пройдя проходную, она увидела группу стоящих советских солдат, шерсть на ее загривке поднялась, и она тихонько зарычала…

— Тихо, девочка, тихо — ласково сказал Иван, она его поняла и успокоилась.

Солдаты стояли кружком, грызли семечки, о чем-то разговаривали, и, периодически, громко смеялись.

— Эй, мужик… Собака твоя? Отдай её нам, мины искать нужно. Да и фрицы прячутся везде, надо эту шваль выловить всю, и расстрелять к чертям.

— Не, ребята, Вы что? Я её из Москвы вез, она моя, как же можно свою собаку отдать? Да и старая она, 10 лет ей, своё отработала.

— Ну, если старая, то нам не надо, нам лучше бы молодых. Они снова громко засмеялись, начав сразу что-то обсуждать, и совершенно забыв о существовании Ивана и Марты.

Иван повел Марту дальше. — Вот, сказал он, показывая куда-то пальцем. Тут мы будем катки делать, асфальт укатывать. Немецкое слово «асфальт» Марта знала, это слово пахло миром, теплом и дорогами, по которым ездили не танки, а машины и велосипеды. Это слово было из той, довоенной жизни с Ульрихом и Хельгой, когда не было того страшного грохота, который будил ее последний год, и людей, которые выжили её из нормальной, привычной жизни.

Они пошли дальше. — Смотри, снова сказал Иван. — Пожарный водоем. Я карасей тут запустил — пусть люди ловят и едят. И вообще, коммунизм тут построим, еды будет вдоволь, никто голодать не будет, даже ты. Марта слушала его голос, не понимая речи, но понимая, что он говорит о чем-то хорошем, о том, что они скоро въедут в свою квартиру, и она сможет погреть свои ноги у любимой зелёной печки, а Ульрих вернется и снова в квартире будет пахнуть табаком и пивом.

Они повернули направо и вышли на Speichersdorferstrasse к дому. Марта уже еле плелась, было жарко, ей хотелось пить, лечь и отдохнуть. Они проходили мимо маленьких домиков, которые, казалось, совершенно не затронула война, в садах висели яблоки и груши, в палисадниках цвели розы, и даже фрау Ланге, как и до войны, сидела с своём кресле-качалке с книжкой и папиросой в руках. Иван посмотрел на фрау Ланге, его вечно сдвинутые брови слегка разошлись, он, как будто бы вспомнил что-то, что доставило ему радость, где-то очень глубоко в душе. Но потом он бросил взгляд на немецкую табличку с названием улицы, и снова стал тем суровым и замкнутым человеком, который выбросил Марту и её семью из нормальной жизни в подвал с угольной кучей.

Они подошли к дому. — Нагулялась старая? — Спросил он Марту. Марта наклонила вбок голову в знак согласия и чуть-чуть убрала назад уши. — Ну, пойдём тогда на место, Хельга небось уже литр слёз вылила, думая, что я тебя убил где-то, и бросил.

Когда они зашли в подвал, дочка фрау Хельги бросилась к Марте на шею так, как будто не видела ее целый год, а не какой-то час. Марта устала, она лишь лизнула ее в нос и отошла к угольной куче на свое привычное место. Она засыпала и видела, как они всей семьей въезжают назад в квартиру, как Хельга моет мраморный пол в кухне, в казане варится свиная рулька, от которой ей достанется очень вкусная кость, а сама Марта лежит у своей любимой зелёной печки, и наблюдает, чем занимается такая повзрослевшая и, одновременно постаревшая дочь фрау Хельги.

В какой то момент, она услышала свое имя. Она посмотрела вверх, и увидела красивый мост, он был огромный и переливался семью цветами, как самое прекрасное, что она видела в своей жизни.

— Марта, Марта, звал её Ульрих…. Komm, komm zu mir. Разве она могла ослушаться своего хозяина?

Глава 5. Егор

Паровоз фыркнул, стал сдавать назад, толпа людей, разговаривающих по-немецки, загалдела и стала, как гигантский рой, перестраиваться, отодвигаясь от рельсов, то ли боясь попасть под поезд, то ли в надежде, что мест не хватит, и отъезд в неизвестность отложится на какое-то неопределенное время.

Толпа состояла, в основном, из женщин, детей и стариков, мужчины или погибли на войне, или были отправлены в лагерь, и каждый из уезжающих держал в руке чемодан или сверток, даже пятилетние дети держали в руках личный чемоданчик, иногда с табличкой «Hans Vogel, 20.04.41», их мамы и бабушки прекрасно понимали, что в такой толкучке могут потерять ребенка, и пытались хотя бы так определить его судьбу в дальнейшем.

Сзади этой бесформенной толпы стояли люди в советской военной форме, у каждого пятого была на поводке собака, чаще всего немецкие овчарки, которые уже охрипли от такого количества потенциальных целей и почти шипели или подвывали, пытаясь показать, что они на службе и готовы к выполнению задания. Солдаты тоже держали автоматы наготове, такая толпа, даже состоящая из женщин и детей, в СССР могла бы снести что угодно, и кого угодно, но немецкие женщины организованно стояли в толпе, стараясь не потерять своих детей и родителей, и, одновременно контролируя багаж, который был последней ниточкой, связывающей их с прошлой, комфортной, скучной немецкой жизнью.

— Перестань скакать, сказал отец Егору, — увидит особист какой-нибудь, и с ней поедешь.

— И поеду! Ответил Егор — что я тут без нее делать буду? — Работать будешь, возразил Иван, — причем столько, чтобы вся эта немецкая любовь и дурь вылетела из твоей башки, а я уж о загрузке твоей головы побеспокоюсь.

Егор продолжил вставать на носки, пытаясь разглядеть светлые волосы Евы, но светлых волос было слишком много, и угадать именно ее голову все не получалось. Во что она была одета, он тоже не знал, но надеялся, что это было его любимое голубое платье с кружевами, которое он сам притащил ей в подвал из Евиного шкафа, и которое он втихаря от отца стирал, и снова возвращал ей.

Стоял август 1948 года, уже почти год остатки немецкого населения переселялись в Германию, было очень, для Восточной Пруссии, тепло, около 25 градусов, поэтому толпа переселенцев была не серой или черной, а наоборот, разноцветной, одетой в летнюю одежду. Вдруг ему показалось, что он увидел платье.

— Ева, Ева — крикнул он, и несколько солдат обернулись на его крик и двое даже навели автоматы на него. — Молчи, идиот — снова зашипел отец, — угомонись уже.

Однако, крик Егора сработал, он увидел девушку в голубом платье, которая подняла руку, и помахала ему. Она была довольно высокой, и рука была хорошо видна Егору. Видна она была и солдатам, охранявшим толпу немцев.

— Ну что, парень, сказал лейтенант, — заберем ее? Отправим в лагерь, следом тебя, там может и встретитесь, нравится идея?

— Да ладно тебе, лейтенант, — примирительно сказал Иван, — Сам же молодой, не любил что ли? Оставь пацана в покое.

— Какое любил… Ответил лейтенант. — Призвали в 43-м, в 18 лет, когда я там любить мог? Вот отгрузим этот человеческий мусор, и поеду домой, на дембель, любить.

Егор стоял, и вспоминал, как два года назад, он первый раз гулял с Евой, брал ее за руку, рассказывал о своей жизни и, ни слова не понимая по-немецки, слушал ее рассказ о прежней жизни.

— Гулять пойдёшь? Spazieren? — спросил Егор немецкую девочку. Та отвернула испачканное лицо, и жестом изобразила умывание. — Сейчас! Обрадовался парень, — Принесу! Он побежал в квартиру на 3 этаж, где ещё недавно жила Ева с мамой и собакой Мартой. Набрал в ковшик тёплой воды, и, подумав, пошёл в комнату с зелёной печкой, где стоял громадный платяной шкаф с одеждой, которую немки не стали брать с собой в подвал. Он потоптался перед открытой дверью и выбрал голубое, в цвет глаз Евы, платье, с белыми оборками, очень, на его взгляд, нарядное. Ева, при виде платья, снова собралась заплакать, но Егор сказал: всё, не реви, одевайся, я тебя там подожду. Девочка не поняла фразу, но уловила смысл, что её сейчас в этом красивом платье поведут гулять, и она снова увидит свой двор, где она гуляла с рождения, и который почти не поменялся с того довоенного времени, но поменялись люди, которые жили теперь здесь.

Ей вдруг стало страшно выходить, она представила, что вокруг чужие люди, чужой шипящий язык, и её домашний двор показался ей очень опасным, как будто она должны выйти в лабиринт к Минотавру, она читала греческие сказки, и очень отчетливо представила, что там снаружи.

— Mit ihr zusammen (*с ней вместе), — сказала она Егору, показывая рукой на Марту.

— Собаку хочешь взять? Бери — сказал Егор, готовый взять с собой что угодно, лишь бы немецкая девочка согласилась пойти с ним погулять. — Только ты молчи на улице, поняла? Он приложил палец к губам и показал глазами на дверь. — Услышат твой немецкий, наживём проблем. Она поняла, кивнула, и стала надевать веревку на шею овчарке. Марта поднялась, внимательно смотря то на Егора, то на Еву, не понимая, пришло время защищать хозяйку, или надо немного подождать?

На улице стояло настоящее лето. Непонятно откуда пахло яблоками и грушами, зелень была просто изумрудная, балтийские дожди смыли с нее пыль войны. Некоторые деревья зацепили бомбы или снаряды, они были расколоты, но боролись за жизнь и уже выпустили зелёные побеги, которые потом превратятся в настоящие деревья, пусть и немного покореженные.

На улице Марта повела Еву к красивой небольшой липе, которая стояла посередине огромного двора, со всех сторон которого стояли двух — и трехэтажные дома. Ева подошла к дереву, погладила ствол и вдруг из ее прозрачных, голубых глаз потекли слезы. Она стояла и всхлипывала рядом с этим деревом, а Егор, не понимая, что произошло, и в чем он виноват, топтался рядом, ни о чем не спрашивая. — Vater, сказала немка, — Papa. Отец посадил, догадался Егор, и сказал ей: Папа, да, verstehen папа, хорошо.

Они пошли по двору, Марта занималась своими собачьими делами, шла на веревке, нюхала дорогу, и, периодически, косилась на Егора, как будто говоря: мальчик, я тебя вижу, и от тебя я Еву смогу защитить точно. Однако время шло, защищать было не нужно, она успокоилась и просто шла на поводке рядом. Вдруг она остановилась, чуть подняла шерсть на загривке, издала тихий-тихий рык, и внимательно посмотрела на Еву. Ева тоже остановилась.

Впереди была компания мальчишек, от 12 до 16 лет, человек 7—8, они громко разговаривали и смеялись, двое кидали ножик в землю, остальные плевали скорлупу от семечек на землю.

— Привет, Егор, — сказал один из них, по кличке Шинель, потому что не снимал шинель даже в эти теплые августовские дни. — Как дела? Кто это с тобой? Может познакомишь?

Марта снова чуть рыкнула, но негромко, только чтобы услышала Ева, врагов предупреждать не нужно. Ева посмотрела на нее, чуть укоризненно, но вспомнив Егора и его палец у губ, ничего не сказала, только опустила глаза вниз.

— Сестра приехала из Самары, сказал Егор. — Она немая, и немного не в себе, попала в бомбежку при эвакуации, так и не разговаривает.

— Это же отлично, — засмеялся Шинель, — о чем нам с ней разговаривать? Можем пообщаться без разговоров.

Егор и Ева пошли мимо пацанов, Марта постаралась пройти между группой ребят и Евой, это было правильно, так её учили. Они подошли к большому зданию песочного цвета с колоннами. С одной стороны, у него был парадный вход с двумя большими деревянными дверями, а сбоку была металлическая лестница с маленького балкончика до земли, видимо пожарный выход.

— Смотри, сказал Егор, — такое здание красивое, наверное, тут был кинотеатр? Синема? Фильмы показывали? Ева услышала известное ей слово Film, стала улыбаться и рассказывать Егору, как они с классом ходили в кино, что тут недалеко школа и многие ребята из класса, жили в этих домах вокруг двора, и вообще, какая жизнь тут была до войны. Егор слушал, не понимая почти ни слова, любуясь красивой девочкой, и представляя, что она рассказывает ему, как они пойдут вместе в кино, что там будут показывать «Весёлых ребят» и «Цирк», а он будет ей переводить то, что она сама не поняла, а для этого ему надо будет наклониться прямо к её уху, и завиток волос на её шее будет щекотать ему нос. А после кино они пойдут домой, не в подвал, а к нему домой, будут пить чай с сушками и болтать обо всем на свете.

Впереди был чей-то сад с фруктами, хозяева явно были не в нём, они или погибли, или сбежали, или прятались, как Ева, в подвале. Яблок и груш было в избытке, хотя их и изрядно пощипали стаи мальчишек.

— Пойдем? — спросил Егор. — Nein, — помотала головой Ева, в её жизни это было неправильно, это чужое, это брать нельзя. Для тех людей, которые жили сейчас вокруг, это было, видимо, непонятно, они квартиры забирали, не то, что яблоки. Она вдруг вспомнила, как ругалась фрау Эльза, их учитель в школе, когда приятель Евы Ханс взял у неё карандаш без спроса. Это было табу, категорически запрещено, streng verboten.

— Ладно, сказал Егор, — черт с ними, с яблоками, пойдем. Они пошли дальше по двору к большим качелям, которые чудом уцелели в войну, и сейчас на них никто не качался. Ева отвела Марту к большому тополю и привязала, чтобы она не лезла под качели и не мешала, Марта послушно легла, опустила голову на лапы и задремала. Егор помог Еве сесть на качели, сел рядом, стал раскачивать качели и спросил: — Нравится? Она не поняла вопроса, но инстинктивно кивнула и стала говорить, как они с папой давно качались на этих качелях, до войны, когда вокруг просто гуляли люди, пахло фруктами и миром, резвились дети, играли собаки, взрослые чинно сидели на скамейках, занимаясь кто чем, в общем для неё этот двор был всем тем миром, который видят дети, пока не вырастут и не уйдут из своего двора в другой. Егор слушал звуки её голоса и ему казалось, что они так будут сидеть вечно, она будет говорить, а он слушать эту музыку немецкой непонятной речи, это ли не счастье для влюблённого шестнадцатилетнего мальчика?

Марта вдруг подняла голову — к качелям подходила та группа ребят, которую они встретили, когда выходили из дома. Егор затормозил качели, помог Еве слезть, но больше он ничего сделать не успел. Шинель без слов взял Еву за локоть, и попытался оттащить её в сторону от Егора. — Nein, — вскрикнула Ева, и группа подростков, охнув: «немка!» начала сжимать вокруг них кольцо. Марта встала, она рычала и лаяла, лаяла и рычала, пытаясь сорваться с привязи, Егор уже давно дрался с тремя самыми крепкими ребятами, в тот момент, когда Шинель держал за локти Еву и говорил: ничего, ничего, сейчас пойдешь с нами, тебе понравится, я обещаю. Выстрел раздался неожиданно настолько, что даже Марта замолчала.

— Пошли вон, — сказал Иван, — я сам разберусь, кто тут немка, а кто полурусский. Шинель, как самый старший попытался покачать права, но ему в нос прилетел крепкий удар от Егора, который отомстил сразу за всё, за Еву, за Марту и вообще за сорванную, замечательную прогулку.

И тут Егор понял, что эта прогулка была последней, что их теперь будут ждать и караулить, чтобы забрать Еву в лагерь, чтобы отомстить им за этот выстрел и этот удар в нос. За себя он не боялся, но Ева…

Иван сказал парням: — Уходите, я отведу её к коменданту и она поедет в лагерь. Тоже мне нашлись кавалеры, мы на фронте за такое к стенке ставили. Пошли вон!

Пацаны ушли, Иван подошел к Марте и отвязал её — она поняла на чьей он сейчас стороне, и не тронула его, более того, пошла с ним на веревке рядом, как будто он её новый хозяин, как будто, так и надо. Ева перестала всхлипывать и стала вытирать Егору лицо, оторвав от платья кусок кружева.

— Перестань… — бубнил Егор, а сам хотел, чтобы она вытирала кровь с его лица вечно, ведь рядом с ним, как в его мечтах снова был локон белых волос и щекотал ему щеку.

Ева шла, вдыхая запах груш и яблок, смотря на голубое небо, которое она увидит теперь нескоро, да и увидит ли вообще. Ей опять надо возвращаться в подвал, опять пить из трубы и спать рядом с угольной кучей без надежды выйти на улицу. Сказка, едва появившись снова превратилась в явь, как это было в последнее время постоянно. А Марта шла в полной растерянности, почувствовав крепкую руку мужчины, не понимая хозяин он или нет, но его уверенная походка и полное отсутствие страха перед ней, приказывали ей слушаться, особенно после того, как он защитил ее хозяйку в той ситуации, когда защищать её была обязана Марта.

Все это промелькнуло перед глазами Егора в тот момент, когда паровоз дал очередной гудок, и толпа охнула и как большой рой в улей, стала втягиваться в вагоны-теплушки, Егор последний раз увидел Евину светлую голову и завыл, завыл как женщина, которая провожает мужа на войну, понимая, что с этой войны он не вернётся, и видит она его в последний раз. Ему было плевать, что про него думают стоящие вокруг солдаты, отец, да кто угодно, он вглядывался и вглядывался в этот человеческий муравейник, пытаясь запомнить каждый момент, каждый штрих этого безумного отъезда хозяев Пруссии в неизвестность.

Егор Иванович Кузнецов вздрогнул от ярких воспоминаний, которые происходили почти полвека назад. Сейчас он стоял на центральном острове Калининграда, который все называли «могилой Канта», потому что там находился бывший кафедральный собор Кенигсберга, у стены которого и был похоронен немецкий философ Кант. Шел июнь 1994 года, это было самое прекрасное время года в Калининграде, когда буйство зелёной листвы закрывало все несовершенство современной и несовременной архитектуры.

Над собором кружил вертолет, он должен был сегодня установить флюгер на главную башню собора, после чего тот будет похожим на Der Dom Кенигсберга, а не на послевоенные развалины, и, явно станет главной достопримечательностью Калининграда, привлекая туристов и из России, и из Германии, ностальгирующих туристов, тех жителей Кенигсберга, кому посчастливилось дожить до того времени, когда им разрешили посетить Калининград.

Недалеко от него разворачивался бело-голубой автобус, двухэтажный, Егор Иванович таких и не видел раньше, на борту было написано Stern Reisen. Из окон торчали лица мужчин и женщин, бабушек и дедушек, которые смешными маленькими фотоаппаратами пытались, не выйдя из автобуса, запечатлеть всё, что видели. Автобус наконец встал и открыл двери, из которых очень медленно стали выходить пожилые люди, одетые не так мрачно, как одевались старики в СССР, в серое и коричневое. Женщины часто были в юбках до колен, мужчины в бриджах, делавших их похожими на взрослых детсадовцев, или в белых брюках и майках, похожих на майку Бориса Ельцина, когда он играл в теннис.

Егор Иванович снова посмотрел на вертолет, в котором явно был очень опытный пилот, который практически сразу примерил флюгер на башню, и начал потихоньку его ставить. Немцы, вышедшие из автобуса, загалдели на своем, и стали щёлкать забавными фотоаппаратами. Однако одна женщина привлекла его внимание своей прямой спиной и ростом выше среднего. В голове у Егора Ивановича что-то щелкнуло, пересохло в горле, и он сухими губами прошептал: Ева…

Высокая женщина обернулась, полоснула его своими небесно-голубыми глазами, которые вдруг расширились, и из них потекли слезы, как тогда, в сорок шестом, возле качелей. — Ева, — снова сказал Егор, и тот ледяной ком, которые он носил в груди уже сорок шесть лет, со времени депортации Евы в Германию вдруг начал таять. Егор пошатнулся, сделал шаг назад, и опустился на скамейку.

— Ева, — опять прошептал он, ледяной ком продолжил таять, заполняя водой легкие, не давая дышать и говорить. Егор попытался встать, но не смог, он смог лишь посмотреть наверх, на голубое небо, где плыло облако, похожее на собаку, облако вильнуло хвостом и позвало его к себе. — Марта, — подумал Егор, ты меня ждешь?