Порванный регтайм. Девианты. Сборник откровенных рассказов

Юрий Меркеев

Откровенные, быть может, чересчур, рассказы. Герой реально побывал в психушке, описал реальную сексуальную жизнь и понял, что попал в число девиантов.

© Юрий Меркеев, 2022

ISBN 978-5-0051-9103-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Порванный рэгтайм

Два закона должен уяснить себе каждый: времени нет, есть вечность. И — сердце не способно долго сопротивляться уму. Есть в тебе вера или нет ее — хочешь прожить с радостью в душе на фоне всеобщего безумия, уясни себе эти правила. Если нет времени, значит, некуда и спешить. В спешке всякая мысль скрадывается, в покое расцветает. В спешке не замечаешь образов, потому что все летит мимо тебя. А мимо — все мы знаем, что такое мимо.

Только притворившись безумцем, можно оставаться в здравом уме в огромном сумасшедшем доме.

— Раздевайся. И трусы снимай, — говорит санитарка приемного покоя. — Я тебя смотреть буду.

— Зачем меня смотреть? Я и без того весь на виду.

Санитарка молодая, веселая, опытная. Улыбается в усики, которые покрывают верхнюю губу. Глаза черные, с искрой. Движения быстрые. Уверенные. В белом халате она красивая. Важно, как человек одет. Очень важно. Форма, влияющая на содержание.

— Точно по адресу заехал, — смеется она. — Мне до твоей души дела нет. Душой заниматься на отделении будут. Врачи. А у меня инструкция. Прежде, чем оформить, я должна осмотреть тело. А вдруг у тебя инфекция? Тиф какой-нибудь или сифилис? Понял? Ты думаешь, мне приятно всех осматривать? Инструкция.

— Угу, — киваю я и медленно снимаю с себя одежду. И слегка краснею.

— Что угу? Думаешь, нравится?

— Нет, что ты. Я об инструкции. Знаю, что это. Очень хорошо знаю.

— Ладно, не обижайся.

Ванная комната — три на три. Белый кафель цветет чернотой и зеленью. Ванна ржавая, у сливного отверстия сидит темный жук. Не обращает на нас внимания. Умывается, наверное? Усики раскинул — хорошо ему здесь. В стене пробоина с решеткой, как в казематах. Наверное, раньше в этих подвалах был острог. Застенки уж больно прочные. И жук такой старый и наглый — точно из поколения еще тех жуков, что были тут до сотворения мира. Ископаемое.

— Разделся? Теперь в ванну шагом марш!

— Я мылся, — пытаюсь протестовать. — Меня ж только из армии привезли. И жук здесь.

— Ты что, жука боишься?

— Боюсь. Боюсь его испугать. Шагну в ванну, а он испугается.

— Не испугается. Он всякого навидался. Мне тебя удобнее осматривать будет. Залезь и плавно повернись во все стороны. Руки раскрой, покажи подмышки. — Голос ее певучий и ласковый. — Не стесняйся. Так-так-так. Повернись спиной. Теперь обратно. Так-так-так. Мошонку подними. Одевайся. Кожа чистая. Руки только все в шрамах. Наркотики? Кололся в руки?

— Нет. Кислыми щами в пятку.

— Артист, — смеется девушка, и от ее смеха и абсурда всего происходящего мне становится спокойно и хорошо. Когда находишься внутри абсурда, нельзя протестовать здравой мыслью — будет больно. Так же, как биться головой в закрытую дверь. А вот когда голова пролетает в воздух, абсурд внутренний сопрягается с абсурдом внешним, и тогда легко. Мне стало легко от собственных шуток, жука в ванне и девушке в метре от меня. В иных обстоятельствах мне бы, возможно, стало «больно» — стыдно, то есть, — и я поспешил бы выпрыгнуть из своей кожи и убежать — а это, ей-богу, больно. В сумасшедшем доме стыд — нелепость.

Теперь между нами какая-то особенная связь — она меня рассмотрела под микроскопом инструкции. И рассмеялась. А я вертелся перед ней, как барашек на вертеле. Психологи, наверное, знают, в чем тут фишка. Она меня видела со всех сторон в мельчайших деталях. Я смог узреть только ее веселые глаза и губы с пушком. Несопоставимость актов познания. Мне остается мысленно дорисовать то, что ушло за кадр. В жизни много таких недоделок. В этом особая прелесть странных минут.

— Надевай больничное. Твои вещи на склад пойдут. Ты не шути, когда тебя психолог расспрашивать будет. Вопросы глупые задавать начнет. Типа, чем луна от денег отличается? Или дерево от полена. Отвечай серьезно. А то поставит тебе слабоумие. Тебе это надо?

— Не знаю, — отвечаю я, облачаясь в выцветшую вельветовую пижаму. — Трусы свои оставить можно?

— Можно. Только дай-ка, проверю я резинку. Не сунул ли туда что-нибудь запрещенное?

— Угу, бутылку водки и две гранаты. А еще предмет интимного назначения.

— Артист, — хохочет санитарка. — Одевайся. Пойдем со мной на первое отделение.

— Спасибо, — неожиданно вырывается у меня.

— Спасибо? Хм… Странный ты. И зачем к нам? На первое отделение сумасшедших привозят. Спасибо сказал… зачем-то. Странный какой-то.

Я улавливаю, как девушка краснеет.

Значит, не все так просто, как кажется.

Пока девушка сопровождала меня на первое отделение, мы познакомились. Я почувствовал, что интересен ей. Странно. В приемном покое такого добра хватает. Я не о предметности. Я о минутах. Интересно, что бы я испытал на ее месте? Инструкция. Теплоту в районе солнечного сплетения? Или брезгливость? Точно не брезгливость. Работа изменяет существо времени, наполняет минуты эмоциональным напряжением. Чем утонченнее человек, тем тоньше переживания. Жалость вплеталась бы в каждое подобное мгновение. А жалость — это минное поле для любых страстей. Вспыхнуть, взорваться можно в секунду.

Тишина. Только сверчки где-то поскрипывают.

Шли долго по коридорам внутреннего лабиринта. Из приемного покоя через потайную дверь. Потом какая-то арка, снова переход, как в московском метро, только без людей, и, наконец,

предбанник. Звонок в дверь. Появляется медсестра — крепкая, круглолицая, с перманентной улыбкой — как будто где-то в районе ушей зацепили кожу прищепками. Глаза узкие, губы надутые. Либо красавица, либо чудовище. Одно из двух. В полутьме не различить. Пластика лица грубая, в атмосфере абсурда можно принять за проявленный диагноз душевной болезни и за красоту из-под скальпеля пластического хирурга. Предпочитаю последнее. А там станет ясно.

— Кого привела, Светка? — глазки становятся узенькими, как лезвия бритвы.

— Армейский. Новичок. Наркотики под вопросом.

— Зовут как?

— Андрей Соловьев.

— Ну, пойдем, Андрей, в наши пенаты. Дурно станет, постучи ко мне в сестринскую. Успокоительное дам.

Света передает сначала папку с историей болезни — французский бутерброд — насквозь просвечивается. Потом из рук в руки меня — такого же худого, как история болезни. Худого и лысого. Вельветовая пижама болтается на мне как колокол. Я, стало быть, язычок музыкального инструмента. Забавно все. Могу подавать невидимые сигналы миру.

Девушка, рассмотревшая меня под микроскопом инструкций, растворилась.

И вот я внутри новой жизни — странной, немного страшной, таинственной. Медсестра показывает койку в палате, уходит. Сосед слева что-то бормочет и выгибается на спине, справа бородатый человек раскачивается маятником. Дверей нет. В коридоре шумно. На меня никто не обращает внимания. Вечер. Фиолетовая лампа под потолком окрашивает безумие в акварельные тона.

Расправляю койку — на матрасе жук. Чувствует себя старожилом. Может быть, он выполняет функцию тайного наблюдателя и слушателя? Вот было бы здорово общаться через него с внешним миром. Веду трансляцию из сумасшедшего дома. Меня исследовала снаружи молодая девушка по имени Света, заглянула под мошонку, спросила, не прячу ли я там ядерное оружие? Ха-ха-ха! Конечно, прячу. Все мы маленькие ядерные станции. Не знаем только собственного ключа активаций. Может быть, ключ в мошонке? В этом что-то есть. Прием! Прием!

Чувствую, что за спиной моей кто-то стоит. Резко поворачиваюсь. Лысый жилистый темнокожий человек с татуировкой на лбу в виде трех шестерок. Рисунки на теле повсюду, но в глаза бросается узкая лобная доля. Скорее всего, он тут главный. Потому что без пижамы, в спортивных штанах и майке без рукавов. Лицо бурое как у покойника. Белки глаз желтые. Зубы через один гнилые.

— Ты кто? — спрашивает носитель знака антихриста.

— Человек, — выдыхаю я не без страха.

Очевидно, мой ответ его удовлетворяет.

— Не на судебке?

— Из армии.

— Колеса есть? Сигареты? Хавчик?

— Ничего нет, кроме пижамы и желания свалить отсюда поскорее.

— Ладно. Вопросы будут, ко мне. Кликнешь Витьку Тамбовского. Это я.

После всех потрясений сегодняшнего дня, хочется спать. Но знаю, что спать не буду. Потому что выдернули меня из привычного казарменного распорядка, из месяца ежедневных пайков опиумного раствора, из радости предвкушаемого дембеля. Выдернули, чтобы отравить мою жизнь. Чтобы узнал я, что есть места хуже армейской неволи. Однако, я спокоен — мир катится в пропасть. Остановить поезд всеобщего безумия невозможно. Хочу выпрыгнуть из состава на ходу и погулять на свободе, вдоволь надышаться. Не трудно пережить двадцать один день в аду, зная, что времени нет, а есть вечность. Понимая, что сердце не может долго противиться уму. К умным приказам хочется добавить какой-нибудь химии. Стучу в медсестринскую, получаю обещанные пилюли. В ярком свете ламп старшая медсестра кажется красавицей. Вероятно, от природы такая — с полными губами и глазами раскосыми. Никакой пластики.

Пилюли вошли хорошо, плавно, не заметил, как погрузился в сон.

И какое мне дело до жука на матрасе? Главное — отрешиться от соседа, который выгибается все сильнее и тревожнее. Койка лязгает, а я тихо уплываю в мир сновидений.

Санитарка приемного покоя молодец. Предупредила о вопросах, которые задает психолог. Иначе я потерялся бы. В сумасшедшем доме теряться нельзя — можно нарваться на диагноз, который станет сопровождать пожизненно.

Утром санитар ведет меня теми же потайными ходами в кабинет психолога. Слева двери приемного покоя.

За столом сидит женщина лет сорока в белом халате. Красивые очки, тонкая шея, стрижка под мальчика, голос грубоватый, прокуренный. Нравятся мне такие психологи. Есть в них что-то помимо инструкций.

— Почему наркотики? До конца службы месяц. Вы на хорошем счету. Боевые командировки, госпиталь, ранение, награда. И вдруг наркотики. Зачем?

— Ранение в голень. Сильные боли. В госпитале забивали боль наркотическими препаратами. Подлечили, а боль осталась. Сказали, что эта боль у меня в голове. Не правда. В городе я нашел точку, где торговали запрещенными лекарствами. Ну, и пошло. Старшина ротный заметил. Я уже готовиться к дембелю начал. А тут проверка. Из Москвы какая-то комиссия пожаловала. Старшина меня сдал. Чтобы не копались в матчасти.

— В какой матчасти?

— Склады. Оружие. Обмундирование.

— Понятно. Теперь речь о тебе. О будущем твоем. Ответишь на некоторые вопросы теста?

Приятно, что психолог легко перешла на «ты».

— Готов.

— На ответ дается две-три секунды. Отвечаем четко, уверенно, односложно. Встречных вопросов не задаем. Понятно?

— Да.

— Чем дерево отличается от полена?

— Живая неживая природа.

— Чем луна от сапога прапорщика?

— Ничем. Оба сверкают.

— Чем трактор отличается от лошади?

— Живая неживая природа.

— Чем мужчина отличается от женщины?

— Мужчина глупее и рожать не может.

— Что такое красота?

— Свойство материи.

— Что такое безобразие?

— Свойство материи.

— Столица Африки?

— Африка — континент.

— Столица Бразилии?

— Буэнос-Айрес.

— Кем ты хочешь стать в будущем?

— Человеком.

— Профессия?

— Психолог.

— Когда вошел в этот кабинет, на что сразу обратил внимание?

— На красивую женщину в очках.

Психолог взяла со стола картинку с какими-то кляксами и попросила сказать, что я вижу.

— Женщина с распущенными волосами. Две женщины. Мужчина. Женщина в лодке. Женщина на лошади. Ежик. Ежик. Большой ежик. Обнаженная женщина.

— Достаточно. Сейчас на отделение. Нарушений психики я не нахожу. Но двадцать один день провести у нас придется. Родители знают, где ты находишься?

— Нет. Я не хотел бы, чтобы они узнали про больницу.

— Хорошо. Можешь написать им письмо и рассказать то, что посчитаешь нужным. Письмо я отправлю сама. Обещаю. Жалобы на обстановку есть?

— Только на жука в постели.

— Какого жука?

— Большого, черного, наглого.

— Это не жук. У нас такие тараканы. А наглые они потому, что находятся под воздействием препаратов, с помощью которых их пытались вывести. Не выводятся пока.

********************

Три недели текли бесконечно. Они могли бы заморозить меня, превратить в ископаемое, похожее на жука, если бы не мысли. Единственная защита от хаоса и безумия — мысли. О чем я только не думал, забираясь после отбоя под грязное одеяло из верблюжьей шерсти. О ком не мечтал, просыпаясь рано утром от лязга кровати соседа, который, кажется, источал бешеную энергию из резких изгибов тела — не спал, не ел, не ходил в туалет, не говорил, — только вырабатывал энергию, уходящую на резкий запах зверя. И теплоту, конечно. Все-таки энергия движения. Не знаю, что у соседа в голове — представляет себя вечным двигателем или маленькой электростанцией? Почему бы не подключать больных к динамо машинам, чтобы вырабатывать электрический ток?

А я защищался мыслями. Они незаметны, но как эффективны! Без мыслей я впал бы в хандру. Тело болело. Отрываешься от наркотиков, тело начинает выздоравливать через ломку. Выздоровление начинается с грубых вещей: удовлетворение запросов тела. Думал о Светлане, которую несколько раз мельком видел на отделении. Не просто думал, а предавался мечтам. Наверное, из реализации моих мечтаний можно было наполнить энергией небольшой городок. Девушка мне улыбнулась. Потом принесла пачку сигарет и чай. Сунула записку со своим телефоном. И это обновило и раскрасило мои мысли.

В день выписки я позвонил Светлане. Она жила одна в большой квартире. Генеральская дочка. Пригласила к себе.

Я прожил у нее две недели прежде, чем собраться домой. Точнее, не у нее, а с ней.

*******

— Ну, что, солдатик, плохо тебе? — подходила ночью старшая медсестра и садилась на край кровати. — Ты скажи мне, я принесу снотворное.

И улыбалась ласково и фальшиво, а пахло от нее не только медикаментами, но и женщиной. В свете фиолетовой лампы она видела, что я не могу уснуть.

— Мне хорошо, — говорил я через силу и улыбался в ответ. Потому что знал, что если попрошу снотворное, то это будет означать мою ломку и штамп в военном билете при выписке: «Наркомания опийного ряда».

Не трудно догадаться, что на первом отделении наблюдают за всеми — тем более, за первичными больными. Койка моя была не в палате, а в коридоре. Больница переполнена.

— Ну, если что, скажи, — снова ласково улыбалась медсестра и поглаживала меня по руке, истыканной иглами.

— Мне хорошо, — упрямо твердил я. — Колол витамины. Никаких наркотиков не было. И ломки нет.

Ночью и в нормальном состоянии заснуть было невозможно. Лежащие на полу больные занимались самоудовлетворением, стоял треск и шепот. Санитары смотрели на все это снисходительно. Спали у выхода в виде двойных дверей.

Туалет просматривался через откидное окошко, поэтому покурить или попробовать выбросить леску через решетку на волю, чтобы кто-то из знакомых привязал шприц, было рискованно. Я терпел.

Днем спать не получалось. Пациенты наедались сухого чая и ходили цепью по узкому коридору взад-вперед. Заводить знакомство с кем-то из них было рискованно. Медсестра тут же узнала бы, что мне нужно. А мне нужен был чистый военный билет.

Первые сутки я кое-как перетерпел. Притворялся здоровым. Хотя и холодный пот градом, и общая слабость, и зрачки величиной с океан.

Вторую ночь я снова не сомкнул глаз. И снова ласковая медсестра, поглаживающая руку.

— Ну, если тебе, солдатик, плохо, пойдем в процедурную. Я тебе вместо таблеток укол сделаю. Поспишь немного.

— Мне хорошо.

Наверное, в фиолетовом свете я выглядел ожившим мертвецом в морге.

Днем умер какой-то старик-шизофреник, и я стал проситься помочь вынести его на улицу. Хоть какое-то дело, свежий воздух, вольная жизнь. Пусть и на пять-десять минут.

Медсестра строго поджала губки.

— Тебе нельзя. Ты находишься на экспертизе. Вот если бы мы с тобой сели и поговорили… и ты рассказал правду, тогда…

Я отвернулся и вошел в цепь. В конце концов, силы можно израсходовать на пустое движение, подумал я. На третьи сутки должен заснуть.

На третью ночь все повторилось — за одним исключением. Ко мне подослали шпиона, который предложил фенобарбитал. Молодой паренек в татуировках не вызывал во мне недоверия. Тем более, предложил за деньги. Несколько сотенных купюр я успел припрятать в резинке из-под трусов, попросил санитарку приемного покоя оставить на себе хоть нижнее белье.

Договорились совершить сделку ночью.

Я держал в запотевших ладонях три сотни, ожидая торговца. И он пришел. Сердце возликовало. Кажется, я смогу продержаться и выйти без статьи.

Во время обмена денег на «колеса» неожиданно появилась медсестра. Вид у нее был не ласков. Шпион тут же куда-то удрал. Медсестра попросила пройти с ней в процедурный кабинет. Я шел за ней, как барашек на заклание. Успел закинуть два колеса. Меня повело сразу. Глаза начинали слипаться. Остальные колеса я выбросил в темноту.

В процедурной было холодно и пахло карболкой.

— Ну, что, начнем нашу беседу? Итак, сегодня ночью ты приобрел у пациента М. упаковку снотворного. Так или не так?

Меня вело как пьяного.

— Что вы от меня хотите? — спросил я, зевая. — Спать хочу.

— Ты должен рассказать мне все, как было. Потом расписаться. И спать. Да?

— Нет, — ответил я, чувствуя опьяняющую силу колес. — Я не наркоман. И наркоманом никогда не был. В армии мы кололи себе витамины для мускулов.

Она не выдержала:

— Пошел вон. Из-за таких, как ты, наша армия…наша армия…. — Она осеклась. — Тебе нельзя доверить оружие. А если ракета?

— Я служил во внутренних войсках. Мне все можно доверить. Простите, можно я уже пойду спать?

— Иди, — махнула рукой женщина, пропахшая медсестрой.

….

На третьей недели меня снова повели к психологу. Кабинет находился в недрах больницы, рядом с приемным покоем. По лабиринтам лестниц меня вел санитар Вася, которому я заказал сигареты.

В крохотном помещении сидела женщина в темных очках и что-то писала. Василий усадил меня на стул, сам удалился. Женщина долго писала — очень долго. Меня словно не было. Да мне на это было наплевать. Ради развлечения я стал внимательно разглядывать психолога. Во-первых, это была другая — не та, что допрашивала меня об отличии луны от армейских ботинок. Во-вторых, она сидела за столом в коротком халате, а под столом круглились аппетитные ноги в темных чулках и туфельки были слегка сняты — для удобства, вероятно. Над ее головой с короткой стрижкой витал нимб от подсветки зарешеченного окна.

Я не люблю долго сидеть без дела. Прикрыл глаза и стал считать до ста. Если после ста она будет продолжать писанину, я спрошу, зачем я тут нахожусь. На восьмом десятке счета женщина задала мне почти тот же вопрос:

— Как вы думаете, зачем вас сюда привезли?

— Сержанту нужно было найти барана на заклание.

— Это как?

— Я уже рассказывал. В часть приехала комиссия из Москвы проверять оружейные склады, нужно было перевести стрелки на другое.

— То есть, наркотики вы не употребляли?

— Нет.

— В вашей части кто-нибудь употребляет наркотики?

— Не знаю. Может быть, вы слышали громкую историю о том, как два наши солдата украли барана, изнасиловали его, потом развели костер и съели?

— Да… что-то припоминаю… в газете писали. Вы считаете себя нормальным?

— Нет.

— В чем ваша ненормальность?

— В том же, в чем и всех людей. Думаем одно, говорим другое, делаем третье.

— Вы читали журнал с романом Рэгтайм?

— Я разделил чтение с другом по отделению.

— Если у вас не будет нарушений в эту неделю, я буду ходатайствовать о вашей выписке.

— Буду признателен.

Василий снова повел меня на отделение. Санитар изможденный, крупный, с лицом красным, с маленькими безразличными глазками, в которых ничего, кроме желания выспаться и сорвать с кого-нибудь куш.

— Сигареты завтра, — вяло сказал он, будто понимая мои мысли. — Опять моя смена. Серега запил.

Из коридора меня выселили на место умершего старика. В палате четверо. Один высокий худой студент, который каждую минуту отплевывался — будто бы год назад укусил кроличью шапку. Не псих. Но тип неприятный. Разговаривать не хочет и на все плюет в прямом смысле. Другой лежит на койке и постоянно изгибается, санитарка убирает за ним экскременты. Не встает. Не воспринимает мир напрочь. Наверное, шизофреник. Третий оперный артист с повязкой вокруг шеи. Молчит. Если он сорвет повязку и запоет, произойдет ядерный взрыв, и все погибнут. В своем роде, гуманист. Четвертый — поэт Чагин, худенький скромный мужичок в очках, которого я бы в обычной жизни принял за бухгалтера. Ожидает перевода в спецбольницу тюремного типа. Сидит на кровати и усердно строчит карандашом стихи в тетрадь. Трудно представить, что год назад в голове «бухгалтера» затикала мина, в носу появился трупный запах, Чагин соорудил обрез, пошел в магазин и снес там дробью полголовы продавца-кассира. Зачем? Известно одному Чагину и его бреду.

Сигареты и чай в отделении — самая большая ценность. К чаю всухомятку я был равнодушен, без курева не мог.

Когда больные ходили взад-вперед по коридору, кто-то из них вдруг сворачивал в сторону туалета. И тогда срабатывала странная интуиция — вслед за ним сразу шли три-четыре человека. Я в их числе. Мы знали, что человек будет курить. Рассаживались на корточках, опираясь тапками на холодные плитки туалета. Обладатель сигареты важно снимал штаны, устраивался удобно на прессованных подножках очка, закуривал и делал свои дела. Потом передавал окурок ближайшему соседу. Тот делал одну-две затяжки и передавал другому. Сигарета выкуривалась до основания.

Когда Василий принес мне «Приму», королем туалета на время стал я.

Перед выпиской меня дважды навестила санитарка приемного покоя. Один раз в присутствии кухонных работников мы поцеловались. Она ничего не боялась. Генеральская дочь.