Люди как реки

Юрий Колонтаевский, 2019

В центре повествования техническое училище восьмидесятых годов прошлого века – времени наибольшего подъема профессионального образования в нашей стране. В училище кипит жизнь, падают и поднимаются с колен люди, проявляются репутации и судьбы, рушится и рождается любовь, словом происходит все то, что мы по простоте по-прежнему называем обычной жизнью, но что на самом деле невероятно сложно, противоречиво, запутанно. Перед нами рассказ о причудливом переплетении сложных человеческих жизней, о строительстве и преодолении преград, разделяющих души, о мести за грехи прошлого и об отпущении грехов, о преступлениях и наказаниях, о любви к оступившемуся близкому и ненависти к предательству, о забвении долга, о корысти, разрушающей душу, о бескорыстном страстном служении своему назначению, о непростительном невнимании к детской душе, о трепетном отношении к детям. Эта книга – память о том, что было, что, к сожалению, не получило основательно подготовленного продолжения, но что рано или поздно обязательно возродится в новом качестве.

4

Вадим Иванович Белов, заместитель директора по учебно-производственной работе, приехал в училище в приподнятом настроении и как всегда первым — за пятнадцать минут до начала линейки.

Поднимаясь в свой кабинет и продолжая нести в себе призабытое хрупкое чувство свежести и свободы, он, со свойственной ему подозрительностью к самому себе и желанием обязательно и дотошно разобраться в причинах, думал, отчего это в нем вдруг так светло и покойно, но причины назвать не смог.

И тогда, чтобы только не останавливаться в рассуждениях на полпути, он решил: так подействовало на него ясное солнечное утро, народившееся на земле вслед за долгими неделями хмурого дождливого августа. И еще подумал он, что вот и здоров, ничто не тревожит больше, что перемогся и в душу вернулся покой.

Но стоило так подумать, расслабиться, как немедленно всколыхнулась память, точно подстерегла, придавила больно — не вывернуться. И вновь понесло его по не раз хоженой дорожке, закорежило. Он еще попытался думать неспешно и основательно, членя цепь событий на простые и ясные составляющие, как привык, точно так еще можно было отсрочить окончательный вывод, уберечь себя, но уже понимал, не уберечься. То, что произошло с ним, слишком глубоко и серьезно задело душу.

Он очнулся — стоит в собственном кабинете. Не заметил, как открыл замок, вошел, запалил свет. Шибануло в нос застарелым табачным духом, особенно противным утром — пока не притерпишься. «Нужно запретить курение в кабинете, — подумал он, мрачнея. — Хватит дышать отравой…» Потянул плащ с себя, тупея от мучительных мыслей и не веря, что несколько минут назад легко поднимался по лестнице и нес в себе здоровье и бодрость. Но встряхнулся, вывернулся из плаща, пристроил его, не глядя, в шкаф — кое-как, вопреки обычной своей аккуратности. Письменный стол, заваленный ворохом бумаг, обошел со стороны окна, заодно распахнул форточку, жадно глотнул свежего воздуха, тяжело опустился в кресло, стиснув руками подлокотники, свесив голову меж высоко поднявшихся, заострившихся плеч.

«Так нельзя, — сказал он себе строго и холодно, — так дело не делается. Только измаешься — продолжать никакого смысла. Женщина, которую ты оставил в неостывшей постели, пусть живет дальше, но будет лучше, если без тебя».

И как только сказал он себе эти слова, слух распознал внешние звуки: хлопки парадной двери внизу, гул оживленных голосов, накатывающий смех, выкрики. И следом застучали в коридоре, приближаясь, поспешные шаги, дверь кабинета распахнулась, на пороге, мешкая войти, возникла приземистая плотная фигура Кобякова, преподавателя материаловедения. Его круглые подвижные глазки воровато зыркнули по сторонам, определяя, есть ли кто в кабинете, кроме Белова, и остановились на лице Вадима Ивановича.

— Привет, привет! — выговорил Кобяков и без перехода, не дождавшись ответа, продолжал с обидой и обычным суматошным напором: — Внизу собрались ребята, шумят, мастеров как всегда не видать. Неужели нельзя заставить?..

— Это как же — заставить? — спросил Вадим Иванович и почувствовал, как тронулось раздражение. — Неужели палкой?

— А что, здравая мысль, — заспешил Кобяков. — Палкой лучше всего — доходчиво. Давно известно, что по своей воле они ничего делать не станут.

— Интересное предложение, Алексей Яковлевич. Выходит, я сижу здесь затем, чтобы заставлять нерадивых мастеров исполнять свои обязанности?

— Я так не говорю, но… Как никак, они тебе подчиняются. И ежу понятно…

— Не так давно они с тем же успехом подчинялись вам, — напомнил Белов.

— Вон ты куда дернул? Я-то помню, а ты, верно, забыл, что я теперь всего-навсего преподаватель, — обрезал Кобяков с вызовом. — Или ты и преподавателей запряжешь?

— Еще как запрягу, дождетесь, — смело пообещал Белов, с завистью рассматривая загорелого Кобякова. — А вы думали, постесняюсь, учитывая, что вы так хорошо отдохнули.

— Скажешь тоже! — оживился Кобяков и пошел к столу садиться. — Отдохнул! Держи карман шире. Дикарем разве отдохнешь? Одни очереди в пищераспределители, чтоб им пусто было, могут сна лишить — не до отдыха. Начинаешь ненавидеть себя за слабость — непременно заправиться три раза на день. Нет, милый мой, ни шиша я не отдохнул, закоптился малость — это, как говорится, налицо. Только вот неизвестно, получил ли какую пользу. Говорят, от этого даже рак бывает, — сообщил он, приглушив голос. — Но все это лирика. Ты лучше скажи мне, как нынче с часами? Сказывали, будто больше полутора ставок ни-ни… Это что же получается, тысяча восемьдесят часов в год? Не вдохновляет…

— Сказывали верно. — Белов поморщился — предстояла торговля. Но смирил раздражение и принялся объяснять: — Алексей Яковлевич, тысяча восемьдесят часов это полторы ставки, а учитывая ваш максимальный почасовой тариф, получится совсем неплохо. Не забывайте также, что такая занятость далеко не для всякого. Только для ветеранов… И конечно же, отличников боевой и политической подготовки.

— Это ты так шутишь? — спросил Кобяков погасшим голосом, сделав вид, что силы его на исходе. — Никак не избавишься от армейских привычек? Не забывайся, здесь тебе не армия — ать, два…

— Что вам известно об армии, Алексей Яковлевич, чтобы судить?

— Мне об армии известно все, — подобравшись, безапелляционно заявил Кобяков. — Ничего мудреного в армии нет. Сплошная дедовщина.

— Все — то вы знаете. — Белов помолчал, остывая, — не хотелось с утра ввязываться в надоевшую полемику. — Грозный облик товарища Клепикова еще не выветрился из вашей памяти? Так вот. На последней ежегодной операции принуждения замов к повиновению этот самый товарищ Клепиков трижды повторил, что будет собственноручно наказывать за каждый лишний сверх нормы час нагрузки. Я не враг себе, Алексей Яковлевич, как вы понимаете. Мне не с руки получать зуботычины от высокого руководства.

— Это все ладно, — оживился Кобяков. — Грозные байки оставь для салаг, парь им мозги, сколько душе угодно. Мне мои законные тысячу двести часов отдай и не греши. Понял, нет?

— Не жирно будет? Помнится, вы весной ворчали: сил не осталось год довершить, дотянуть до отпуска.

— А вот это уже не твоя забота, — сердито выговорил Кобяков, разделяя слова, отчего приобрели они вызывающе твердый смысл.

— Я еще не прикидывал нагрузку, — сказал Белов, надеясь, что Кобяков отстанет, да не тут-то было.

— Постараюсь сегодня же попасть к директору, — пообещал он с угрозой. — Пусть нас рассудит Григорьев. Скажу прямо: твое решение ущемить права ветеранов мне активно не нравится. Буду протестовать. Он ожидается? — спросил Кобяков будничным голосом. — Хотя да, он же болен. Совсем сдал старикан, не тянет. Пора бы ему того… на пенсион. Интересно, не видится ли преемник на горизонте?

Этот вопрос Кобяков задал вроде бы самому себе, такая уж у него манера, спрашивает себя, а ответа ждет от другого.

— Меня на подобные обсуждения не зовут, — сказал Белов. — Да какая вам, собственно, разница?

— Не скажи, — оживился Кобяков, — разница есть — огромная! Если, к примеру, будет человек со стороны, — проблема одна, если же кто-то свой, — совсем другая. Я, например, уверен, что будет Разов. Помяни мое слово.

Было видно, что Кобяков не верит, будто Белов не в курсе. Он явно призывал к откровенности, а Белову говорить с Кобяковым на эту тему не хотелось, как не хотелось говорить с ним на любую другую тему. За долгие годы общей жизни — сначала Белов был в подчинении, Кобяков — замдиректора, Белов — мастером производственного обучения. Потом, когда Белов, наконец, доканал свой институт, недолго были они на равных — преподавателями, теперь же, когда Белов выбился в начальники и вроде бы возвысился над Кобяковым — сложились меж ними отношения, далекие от приязненных. Они раз и навсегда составили мнение друг о друге, и менять его впредь не собирались. Но и носиться со своим мнением, тем более обсуждать его принародно — не жаждали.

С тех давних призабытых времен в Кобякове возникло и закрепилось полупрезрительное отношение старшего, не ставящего младшего ни в грош, но вместе с тем подзуживающего раскрыться и наворочать дел, чтобы можно было обронить невзначай: — «А ведь я предупреждал, ничего другого от этого жалкого человечка ждать не приходится — молод, к тому же не семи пядей во лбу».

Со стороны же Белова отношение было внешне спокойным, однако все, кто к нему был близок и с кем он делился сокровенными мыслями, знали, что Кобяков для него не просто человек, не очень хороший и не очень толковый, но что он для него живое напоминание о круто заваривавшейся судьбе, и что лишь благодаря тому, что на свете все же не одни Кобяковы, но множество других, отличных от Кобякова людей, он удержался от предначертанного пути, все же успев основательно по нему потопать, и решительно выбился в люди.

Постепенно сложилось положение, при котором Кобяков стал нужен Белову, как ноль человечности и приязни, как точка отсчета при ориентировании в духовном пространстве. Не стань вдруг Кобякова, он, пожалуй, почувствовал бы себя беднее, безоружнее, хотя дышать стало бы намного легче.

— Ты долго будешь молчать? — поинтересовался Кобяков с обидой.

Вадим Иванович поднял глаза и обнаружил на красном, налитом кровью лице Кобякова презрительную ухмылку, от которой, знал он, было два пути: первый к крику и гневному обличению, когда Кобяков вдруг вспыхнет от собственной правоты и неправоты другого, и второй — к стыдному самобичеванию, когда он осознает, что на этот раз его прихватили по делу, лишив малейшей возможности вывернуться.

— Мне некогда с вами валандаться, Алексей Яковлевич, — сказал Белов сдержанно.

— Можно подумать, мне есть когда, — насупился Кобяков, и в его голосе с готовностью зазвенела обида. — Зазнаваться начинаешь, Вадим Иванович? Эх ты…

— Я многократно просил вас отказаться от панибратской формы общения — выговорил Белов, едва сдерживаясь. Мы с вами совсем не друзья, даже коллегой я не могу вас назвать. Пора бы это понять. К тому же мы не равны…

— Уж прости, — сказал Кобяков, делая простодушное лицо. — Привычка, знаешь ли…

— Дурная привычка, — строго определил Белов. — Давно пора бы отвыкнуть.

Кобяков с интересом уставился на Белова, его пухлые губы кривились в усмешке.

— Что-то ты злой сегодня. С чего бы?

— Будешь злым, когда ни мастеров, ни преподавателей, а до линейки минута. Первое сентября на дворе. Распустились…

— Я же только что говорил, что у тебя власть, — напомнил Кобяков. — Вот и воспользуйся своим законным правом…

— Ох уж эта власть, — вздохнул Белов. — Иной раз кажется, дается она для того, чтобы было известно, в кого камни бросать. Во всех как-то неловко, да и небезопасно — запросто могут ответить.

— Что же не отказался? — спросил Кобяков раздумчиво. — Не на аркане, небось, тянули. Да и Раскатов, дружок твой любезный, готов был — на низком старте завис. Крепенький такой мужичок, как-то незаметно подрос. — Вот кому быть директором…

— Вам же первому не поздоровится.

— Да мне по барабану — моя песенка спета. Уж как-нибудь докостыляю до пенсиона. А вот тебе несладко придется. Еще вспомнишь меня…

— Это едва ли, — сказал Белов и поднялся. — Нужно идти.

— Пойдем, — неохотно согласился Кобяков.

— Сегодня вы начинаете учиться, — заговорил Вадим Иванович, когда общими усилиями мастеров и преподавателей порядок в рекреации был наведен. — Запомните навсегда этот первый день вашей новой жизни. Вы приобщаетесь к великой силе, главной силе нашего общества — к рабочему классу. — Он помолчал. Обежал взглядом ряд ребят, стайку преподавателей, застывших вдоль боковой стены под часами, прикинул, все ли собрались, и продолжал, дав волю голосу: — Кто-то выбрал свой путь сознательно, кого-то сюда занесла неудача на вступительных экзаменах в институт или техникум, кого-то привела за ручку мама. Отныне всех вас объединяет общее дело: вы пришли учиться, все вы ученики. Усвойте это, пожалуйста, сразу же, чтобы потом не было недоразумений. Мы будем учить вас теоретическим основам профессий, навыкам и приемам труда, мы будем учить вас жизни. Пройдет год для одних, два для других, вы покинете эти стены, приобретя отличную нужную специальность и получив рабочий разряд. Дальше вам идти уже самостоятельно — долгий жизненный путь. Но первый шаг на этом пути вы делаете сейчас. От того, как вам удастся освоить программу обучения, с какой честностью отнесетесь вы к будущему своему делу уже здесь, на этапе освоения этого дела, будет зависеть ваша последующая жизнь, ее большие радости и малые печали. Учитесь, набирайтесь знаний и опыта — пригодится. Отныне в дни теории вы будете приходить в этот зал на линейку, отсюда — по кабинетам. Здесь мы будем сообща обсуждать наши успехи и неудачи, будем радоваться успехам и огорчаться от неудач. Так пусть же успехи будут частыми, а неудачи редкими! Согласны?

— Согласны! — взорвался зал, кто-то захлопал в ладоши, следом все захлопали.

— Понимаете, — сказал Белов, когда шум улегся. — И еще мне вот что хотелось сказать вам. В училище вас ждали, готовились к вашему появлению. У нас прекрасно оснащенные кабинеты и мастерские, чистые и просторные рекреации, отныне все это наш общий дом. В штате училища нет уборщиц, отсюда следует, что порядок и чистоту в нем вам придется обеспечивать самим. А теперь — по кабинетам! В добрый путь!