Люди как реки

Юрий Колонтаевский, 2019

В центре повествования техническое училище восьмидесятых годов прошлого века – времени наибольшего подъема профессионального образования в нашей стране. В училище кипит жизнь, падают и поднимаются с колен люди, проявляются репутации и судьбы, рушится и рождается любовь, словом происходит все то, что мы по простоте по-прежнему называем обычной жизнью, но что на самом деле невероятно сложно, противоречиво, запутанно. Перед нами рассказ о причудливом переплетении сложных человеческих жизней, о строительстве и преодолении преград, разделяющих души, о мести за грехи прошлого и об отпущении грехов, о преступлениях и наказаниях, о любви к оступившемуся близкому и ненависти к предательству, о забвении долга, о корысти, разрушающей душу, о бескорыстном страстном служении своему назначению, о непростительном невнимании к детской душе, о трепетном отношении к детям. Эта книга – память о том, что было, что, к сожалению, не получило основательно подготовленного продолжения, но что рано или поздно обязательно возродится в новом качестве.

8

В кабинете Белова, удлиненной комнате с одним окном, довольно уютно, хотя маловато света. Вдоль стен стоят глубокие кресла, точно такие же у преподавателей в кабинетах. Кресел много, десятка полтора, однако при полном сборе их не хватает, тогда сносятся стулья из комнаты мастеров по соседству. Есть здесь широкий мягкий диван, обтянутый искусственной кожей, обычно его уступают женщинам.

Стол Вадима Ивановича у окна в глубине комнаты. Он большой и просторный, с полированной столешницей, покрытой куском желтого органического стекла для защиты от повреждений и удобства — под стеклом, чтобы быть под рукой, хранятся бумаги: тарифные ставки преподавателей, их список с адресами и телефонами, телефоны Главного управления и базовых предприятий, календари.

На стене против окна висит фанерный щит с расписанием — два листа ватмана, разграфленные и склеенные самим Вадимом Ивановичем. Строчки — дни недели и часы занятий; вертикальные колонки закреплены за группами. В местах же пересечений колонок и строчек прорези для флажков, означающих цветом предмет и преподавателя. Каждый преподаватель знает цвет своего флажка, потому достаточно беглого взгляда на расписание, чтобы понять свою занятость на неделю.

В расписании заключаются главные тяготы жизни Вадима Ивановича — его крест. Надеяться на сколько-нибудь длительную стабильность расписания не приходится: стоит заболеть одному преподавателю, и все летит кувырком, флажки приходят в непредсказуемое движение, и гармония, искомая столь долго и старательно, обращается в хаос, от которого опускаются руки и болит голова.

Тогда он надолго устраивается у планшета, забывая о еде и отдыхе, переставляет флажки, чертыхается, кое-как сводит концы с концами, чтобы, упаси бог, не было перерывов в занятиях и досадных «окон» у преподавателей. Потому, возможно, он сам не болеет принципиально и очень не любит, когда болеют другие.

Прошедший год, как назло суматошный, он промучился: расписание редко держалось дольше недели, а к весне и вовсе все перепуталось. Приходилось стряпать времянки на день, на два, но и они, эти жалкие построения на листочках, которым мало кто верил, иной раз рассыпались, не успев сработать, под ударами новых неожиданных обстоятельств. В отчаянье он не однажды готов был бросить все к шутам, вернуться в преподаватели, но и этой возможности у него не осталось — его место у доски занял Вересов.

В особенно тяжкие времена, когда к обычным тяготам добавлялись выпуски групп, отчего у иных преподавателей объявлялись недопустимо большие и частые «окна», он тешил себя тем, что к новому-то году удастся хорошенько подготовиться, уж здесь он не оплошает. Однако в глубине души он не верил самому себе. Теперь же, когда год тронулся и покатился, и подавно не верит. Недаром год начался с вопроса: где взять преподавателя эстетики? Не хватало нескольких мастеров в группах нового набора, оживился Раскатов, то ли уходить собрался, то ли что-то другое затеял… Если и вправду уйдет, с него станется бросить училище в начале года, тогда хоть караул кричи — спецтехнолога вдруг не найдешь, а найдешь, так еще помаешься, пока выйдет из него приличный преподаватель.

Вадим Иванович развернул простыню тарификации преподавателей на год, сосредоточился и только начал писать, как звякнул и резко заверещал звонок. Училище ожило, поочередно ударили отворяемые наотмашь двери, из коридора донесся топот множества ног, точно все побежали разом, послышались крики под самой дверью кабинета и чей-то голос, высокий, но уже ломающийся первым сиплым баском, пропел: «Все вы караси и лежебоки…»

«Все мы караси и лежебоки, — согласился Вадим Иванович и улыбнулся. — Очень даже верно подмечено…»

Ему захотелось выйти теперь в коридор и посмотреть на критикана, но дверь отворилась и стали входить преподаватели.

Собрались, расселись по своим местам и немедленно заговорили, точно промолчали прошедшие два часа и теперь, наконец, получили возможность выговориться. Одного Вересова не было видно.

Вадим Иванович прислушивался к общему разговору, до него долетали обрывки поспешных фраз. Никому не пришло в голову обратиться к нему, а он очень в этом нуждался. И тогда, словно в отместку за невнимание, он крикнул зычно и требовательно:

— Товарищи, планы уроков у всех есть? Учтите, без планов уроков не буду допускать к занятиям. — Помолчал, припасая главное, и выговорил, почти жалея: — А это, сами понимаете, прогул без уважительных причин со всеми… вытекающими последствиями.

Добился своего: замолчали. Переглядываются, посматривают на него, улыбаются: все бы тебе шутить, тоже шутник выискался.

— Я серьезно, — сказал он, едва сдерживая улыбку.

В ответ молчание: кажется, проняло.

— Так и знайте… Мое дело предупредить, а там… Вот утрясу расписание…

— Слышали! — крикнули дружно и рассмеялись.

— Только когда это случится?..

— Очень скоро, если вы имеете в виду сроки. — Он рассмеялся тоже, не выдержал.

— Знаем! Наслышаны! — крикнули хором, особенно выделялся задорный голосок Ольги Николаевны.

Разговор набирал новую силу, а его словно бы не было среди них — обидно. Но обида живет недолго, проникает неглубоко — уходит и возвращается хорошее настроение.

Он рассматривает коллег осторожно, исподтишка, ненадолго задерживая взгляд на их оживленных лицах, и ему становится окончательно хорошо.

Теперь он выделен из их среды, поставлен в особое положение понукающего, ничего не поделаешь, но это так. Плохо, конечно, что приходится заставлять делать одно и другое. Видимо, он не дождется времени, когда заставлять не понадобится, когда каждый будет знать свой маневр.

«Это время придет, — думает он упрямо, — нужно только получше работать для него, забыв о себе, и оно обязательно придет — незаметно и навсегда».

Слева от него таится Кобяков — на обычном своем месте в углу. Сегодня он молчалив, задумчив, по всему видно, опять что-то стряслось. Вадим Иванович не стал спрашивать, он, пожалуй, рад, что Кобяков молчит, — он Кобякова не любит. Смотреть в глаза Кобякову Вадим Иванович не может, и не потому, что чувствует себя виноватым, а потому, что не по себе становится, когда вдруг, точно лбом в стенку, обнаружишь в глазах человека животный страх, постоянное ожидание подвоха и какую-то взвинченную, с трудом сдерживаемую ненависть. Обнаружишь, и горько становится, точно в чужую душу ворвался непрошенным, подглядел в человеке нечто стыдное, что старательно прячет он от других.

Рядом с Кобяковым, сломавшись в кресле надвое и отвернувшись от него, сидит Сергей Антонович Сафонов, преподаватель электротехники по прозвищу «Сдвиг по фазе». У него обезображенное ранением лицо, обгоревшие губы растянуты в полоску и развернуты в постоянной полуулыбке наискось — этим объясняется его прозвище.

Вадим Иванович напрягает слух, но Сафонов говорит тихой скороговоркой — не для всех, и по тому, как постанывает от смеха его соседка Ольга Николаевна, как закатывает круглые ласковые свои глазки, как потягивается гибким подвижным телом в облегающем светлом платье, он догадывается ревниво, что старик говорит что-то очень смешное. С завистью смотрит Вадим Иванович на них и невольно улыбается сам.

Ольга Николаевна отработала второй год, ведет математику и механику в группах восьмиклассников. Вадим Иванович знает, как тяжко бывает с этим шумливым проказливым народцем, но она на удивление легко справляется, жалоб от нее не слышно, тишина в кабинете, порядок, сносная успеваемость.

В его одинокой и тесной жизни она как глоток свежего воздуха в прокуренной комнате. Вся она целиком умещается в его сознании вместе с милой своей наивностью, с вопрошающим взглядом доверчиво распахнутых глаз, еще не умеющая таиться, расчетливо скрывать что-то внутри. Все напоказ в ней, во всем заинтересованность острого первого узнавания.

Какое-то время он ничего не видит, не слышит, зрение его и слух обращены вовнутрь, в запретное прошлое, и вновь начинает казаться, что он остался там навсегда и вырваться уже не сможет.

Но громкий смех Ольги Николаевны возвращает на землю. Рядом с ее смехом всхлипывание старика Сафонова, осторожный хохоток Антонины Ивановны, ее монотонные причитания: «Ну надо же, надо же!..»

Он с неохотой переводит взгляд с оживленного лица Ольги Николаевны на лицо ее соседки Антонины Ивановны, преподавательницы черчения, и попадает в другую стихию — замкнуто-хмурую, настороженную.

Антонина Ивановна работу свою не только не любит, но ненавидит, пожалуй, и потому неприятна Белову. Что особенно нестерпимо в этой женщине, это ее гордая жертвенность. Она работает, точно одолжение делает. Нет-нет и напомнит уныло, что эта работа прежде времени вгоняет ее в гроб.

На урок идет, как на пытку. Словно бы в предвкушении боли подрагивают узкие губы, едва различимые на мертвенно-бледном лице. Понурая, злая ходит по кабинету, опасливо озирается, точно ожидает удара сзади, и все же любая выходка застигает ее врасплох. Ее сухое бледное лицо идет пятнами, на морщинистом лбу выступают капельки пота, но все выше, все высокомернее поднимается подбородок, тяжелеют сутулые плечи, раздельнее вылетают слова. Мутная злость, презрение переполняют ее, невыносимым становится внутреннее давление, она едва не теряет сознание, но неизменно доживает до спасительного звонка и тогда отходит медленно, успокаивается.

Ежедневно заезжает за нею муж на машине, наверх никогда не поднимается — терпеливо ждет внизу. Сколько раз с завистью наблюдал Вадим Иванович, как она на глазах оживает, завидев в окно знакомую машину, как розовеет лицо, даже губы проявляются на нем отчетливо, мягчает голос, опускаются, обмякают плечи, их костлявая тяжесть становится незаметной, движения делаются легкими и свободными.

Думал он в такие минуты, что, приходя в училище, она надевает маску, как надевают рабочий халат или жесткую робу, а завидев мужа, осознав, что мучения позади, снимает ее, прячет до нового дня, преображается и спешит.

Он знает, какую муку носит в себе эта тусклая женщина, потерявшая детей уже в теплушке поезда, везущего их всех четверых из страшной блокады — ее, доходягу мужа и двух мальчиков пяти и семи лет, пребывающих в безнадежной стадии дистрофии. Вернуть их к жизни надежд не оставалось, они больше не откликались на ее зов, но упрямо и скрытно продолжали жить — не умирали. Их нечем было кормить, им можно было только легкий бульон буквально по каплям, но взять его было негде. Дети угасали на глазах. Свинцовое отчаяние владело ею. Она поклялась умереть самой, если им не удастся выжить.

Они умерли один за другим — уснули, сначала старший Сережа, следом младший Витя. На ближайшей станции полагалось тела умерших в пути выгрузить из вагона. Она не позволила, она была не в силах расстаться с ними, к тому же она не верила, что ее мальчики больше не дышат. И все же их грубо отняли и унесли — по одному, зажав под мышкой окоченевшие от холода жалкие невесомые тела.

Она осталась рядом с мужем, который тоже собирался покинуть ее. Тогда-то она узнала, что он, не удержавшись, тайком от нее проглотил целиком увесистую краюшку настоящего хлеба, которую им щедро отрезали от целой буханки — строго предупредив, что хлеб на дорогу — на четверых, что больше скоро не будет, что эту пайку нужно растянуть на пять дней. И чтобы не увлекались, не ели помногу — бывает, что сытость опаснее голода.

Она долго не могла спокойно смотреть на мужа, говорить с ним. Съеденный хлеб пошел ему, как ни странно, впрок, ничего плохого с ним не случилось. Напротив, он вскоре ожил и стал усердно ходить уже за нею. Она же приготовилась умирать, но выжила единственно потому, что с нею оставшиеся два дня дороги последними крохами делилась старенькая умирающая соседка.

Рядом с Антониной Ивановной на краешке кресла напряженно и прямо застыл Раскатов. Вадим Иванович давно работает с ним, они всегда были в самых тесных дружеских отношениях, даже кабинеты их были рядом, и хотя дружба эта не выходила за пределы училища, более близкого человека у Белова не было. Но отошла, стушевалась дружба, как только Раскатова назначили заместителем — временно, после смерти старика Сметанина. Однако Раскатов недолго походил в новой должности, не успев свыкнуться с нею, — он поспешил. С его назначением училище залихорадило — слишком уж круто взялся он ломать устоявшиеся порядки. Жажда перемен и всегда жила в нем, но когда перемены стали возможными и зависели уже от него, скоро зарвался — потерял меру. Не выдержав перемен, побросали училище старые мастера, он набрал мальчишек, до сих пор Белов мается с ними, все никак не может заставить работать. Человек сильный, он ладил с людьми, если ему подчинялись беспрекословно, и становился врагом, как только обнаруживал, что для кого-то его власть — не последняя инстанция в мире.

Вскоре у Раскатова установились скользкие недоброжелательные отношения с директором. Он принялся усердно копать под Григорьева, зачастил в Управление жаловаться. В Управлении же у директора были друзья с давних времен, они незамедлительно сообщили ему о происках Раскатова, и Виктор Павлович был возвращен в исходное состояние перед самым началом учебного года. Белова же отозвали из преподавательского отпуска и назначили заместителем, и не временно, а постоянно.

Уж очень не хотелось Раскатову оставлять это место, об этом Белов знал от него самого. Они вместе строили планы на время, когда власть окажется в их руках, так говорил Раскатов — в их руках.

Обиженный Раскатов решил уволиться, бросить преподавание, но подумав, остался.

С тех пор он живет, как в засаде, в постоянном напряжении всех своих сил, придирчиво следя за каждым движением Белова, сомневаясь в каждом его успехе, беззастенчиво радуясь каждому промаху — все никак не может смириться с утратой власти, уверенный, что досталась она недостойному, надеется отыграться, готовится исподволь.

Оттого сложились меж ними отношения дружбы-вражды — отношения неравноправные, в которых сильной стороной был, бесспорно, Раскатов, а Вадим Иванович лишь пассивно ожидал подвоха, вздыхал и хмурился.

И все же Белов надеялся, что пройдет время и вернется дружба, а с нею вернется слава училища, о которой они когда-то вместе мечтали. Подлинная слава, не отчетная.

Рядом с Раскатовым утонул в кресле Володя Артемьев, физрук. Вытянул на полкомнаты длинные сухие ноги в ярко-синих тренировочных брюках, запрокинул на спинку тяжелую коротко стриженую голову, уставился в одному ему видимую точку на потолке.

Его обветренное кирпичного цвета скуластое лицо невозмутимо, весь он мощен и ладен, скор на слова и поступки, предельно краток, прямолинеен. Все его мысли, знал Вадим Иванович, обращены на собственное тренированное тело, подчинены единому, давно устоявшемуся режиму труда и отдыха.

С Володей Вадим Иванович дружит. По душе ему этот сильный надежный парень, делающий первые шаги взрослого самостоятельного человека. Особенно сблизились они, когда в тень отошел Раскатов.

Время от времени они, не сговариваясь, ударяются в загул — отправляются в кафе-мороженое на Большом проспекте, сидят вечер напролет за столиком в углу. У них свое кафе и свой столик, их там знают, к ним давно привыкли. Володя ковыряет ложечкой очередную порцию мороженого, единственное, к чему он неравнодушен и по-детски алчен, а Вадим Иванович выпивает бутылку сухого вина. Они говорят неспешно, переспрашивая один другого, если что непонятно, — времени у них вдоволь, любопытство друг к другу неиссякаемо.

Иногда Володя вспоминает свою спортивную жизнь, если уж очень в духе. Рассказывает о чужих землях, где ему довелось побывать и которые ничего не оставили в памяти, кроме очередного оглушительного успеха или досадной неудачи. Он говорил: «Это было в Мексике. Я выиграл легко». Или: «Это было в Париже, Франция. Я подвернул ногу на разминке и на финише был вторым». Или: «Это было в Нью-Йорке, Соединенные Штаты. Было очень холодно, мне, как никогда, повезло…»

Вадима Ивановича не устраивала такая краткость, он выспрашивал подробности. Иногда удавалось Володю разговорить, и тот вспоминал такие мелочи, которые, казалось, не могут удержаться в памяти сосредоточенного на своих переживаниях бегуна на длинные дистанции…

Белову нравились сборища в его кабинете на большой перемене. Здесь, в атмосфере взаимной приязни, на душе становилось спокойно, напряжение четырех часов занятий отходило. Он наблюдал коллег, притихших, сосредоточенных на отдыхе, кратковременном и необходимом для дальнейшей жизни и труда. Даже, зычные преподавательские голоса звучали здесь приглушенно и мягко — расслабленно. Все двигались плавно, сидели чинно, откинувшись на спинки кресел, никто никого не теребил, не задевал.

Он часто задавал себе вопрос: отчего так, ведь не все ладно между ними, не каждый в других условиях усядется рядом с иным коллегой, а уж говорить мирно и вовсе не станет. Здесь же все они словно преображались, ни одного сосредоточенного на своем лица, ни одного резкого слова. Он отвечал самому себе: так выглядит защитная реакция людей, измотанных постоянным напряжением, и, конечно же, молчаливый уговор не лишать друг друга возможности в эти короткие минуты немного прийти в себя — расслабиться…

Отворилась дверь, в кабинет вошел Вересов.

— Ты где это пропадаешь? — спросил Белов. — А, Юрий Андреевич?

— Дежурил, — сдержанно отмахнулся тот.

— Ну и как?

— Гонял курильщиков. Чердачную площадку заплевали…

— Я же говорил… — начал, было, Вадим Иванович, но, перебив его, зазвенел телефон. Все поднялись со своих мест, как по команде, разобрали журналы, вышли.

Белов снял трубку — молчание.

— Говорите, — сказал он.

— Здравствуй, дорогой, — раздался незнакомый голос с кавказским акцентом.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросил Белов.

— Конечно, конечно, — сказал голос, умерив напор. — Действительно, сначала нужно представиться, извини, не подумал. Представляюсь: Юрий Автандилович Папава. Начальник отдела кадров городского комитета по профтехобразованию. Весной от вас поступила заявочка на вакантные должности мастеров производственного обучения. Приступаю к ее исполнению. Первый кандидат на должность мастера сидит передо мной. Зовут: Викторов Борис Абрамович. Закончил наш техникум — последний выпуск. По оценкам середнячок, но парень молодой, умненький. Специальность: подготовка сборщиков и монтажников радиоаппаратуры и приборов. Тема ваша. Как поступим? Будете думать или сразу договоримся? Учтите, эти ребята нарасхват. В понедельник он готов выйти на работу. Устраивает?

— Вполне. Почему не сразу?

— Понимаешь, у парня хозяйственные дела: обустройство в новой квартире. Пусть уж доделает все как следует, не будет потом отвлекаться. Значит, так и договорились? В понедельник как штык. Это я ему говорю. Документы для оформления он привезет с собой. Обязательно отзвонись, если сойдетесь. Впредь обращайся ко мне — напрямую. Без бумажек.

Елена нашлась в комнате мастеров. Сидит в одиночестве за своим столом, перекладывает бумаги из одной стопки в другую. Ее группа сейчас в учебном кабинете — неделя теории.

Остальных мастериц не видно — опять в забеге по магазинам. Пользуются вынужденными окнами, но, нужно отдать им должное, делают это скромно — малыми дозами. Белов понимает, что у них у всех одна забота: провернуть свои маленькие делишки за счет времени, которое ни потратить с умом, ни на дело использовать. Одно остается: хорошенько прошерстить окрестные торговые точки, в темпе набрать провизии для вечерней домашней стряпни. К перерыву вернуться как ни в чем не бывало на рабочее место. Эта привычка сложилась сразу же, как только разделили теорию и практику на два независимых потока, чередующихся понедельно. Причем завершить закупки требовалось обязательно до полудня, пока не вымели подчистую скудные прилавки и, главное, пока невелики очереди — старухи-добытчицы свое уже отвоевали, остальной люд подоспеет только после шести. С этим явлением пробовали бороться, но безуспешно — ничего не вышло, потому бороться бросили, договорившись не зарываться.

Возвращались довольные с увесистыми мешками, набитыми снедью. Семейные люди, им не на кого надеяться — только на себя. Дома ждут едоки. У некоторых мужья, у всех дети и подавляющая любые отвлечения нескончаемая забота о пропитании. И так день за днем — изматывающий конвейер, который не останавливается никогда. Среди них Елена что белая ворона — ни семьи, ни детей.

Белов присел рядом.

— Звонили из Управления. Предложили мастера. В понедельник будет.

— Мужичок? Хорошо. Куда определишь? Уж не ко мне ли?

— Именно к тебе. Ты уже больше года одна шуруешь. Небось, устала?

— Ведь знаешь, что нет. Притерпелась. Кто же таков?

— Выпускник нашего техникума.

— Решил сунуть парня в девичью группу? Сам додумался? — завелась Елена с пол-оборота. — Или кто-то чересчур расторопный подсказал? Пустить козла в огород? Я тебе вот что скажу, Вадик. Моего согласия не дождешься, ведь меня обязательно спросят. Лучше одна дотяну год, пока на ногах, а там… И доплачивать мне не надо. От доплаты за совмещение откажусь. Мало тебе? Ведь знаешь, что контингент сложный. Девочкам по пятнадцати, после восьмого класса, в головках ветер… А весна придет? Думаешь об одном, как бы удержать в училище, чтобы отсева не было. А ты подсовываешь мужичка, да еще зеленого. Они и без того горазды на мелкие выходки: пропустить занятия, опоздать на теорию, ни с того, ни с сего смыться с уроков, из мастерской… Под шумок соберутся, вроде как покурить намылились. Пока опомнилась, а след простыл — растворились без остатка. Ищи их потом, бегай по адресам, в которых их может не быть. А отвечать нам — мне и тебе. Ты все понял?

— Напрасно шумишь, — урезонил Белов не на шутку разошедшуюся Елену. — Знаешь, как сейчас с кадрами. А здесь целый здоровый мужик — тебе в пару. Крепкая рука и все такое прочее. Девочкам твоим в диковинку. А что как понравится и сработаетесь?

— Ладно, посмотрим. Раз настаиваешь, попробуем… Но знай, если что пойдет не так, откажусь от такой помощи…