Люди как реки

Юрий Колонтаевский, 2019

В центре повествования техническое училище восьмидесятых годов прошлого века – времени наибольшего подъема профессионального образования в нашей стране. В училище кипит жизнь, падают и поднимаются с колен люди, проявляются репутации и судьбы, рушится и рождается любовь, словом происходит все то, что мы по простоте по-прежнему называем обычной жизнью, но что на самом деле невероятно сложно, противоречиво, запутанно. Перед нами рассказ о причудливом переплетении сложных человеческих жизней, о строительстве и преодолении преград, разделяющих души, о мести за грехи прошлого и об отпущении грехов, о преступлениях и наказаниях, о любви к оступившемуся близкому и ненависти к предательству, о забвении долга, о корысти, разрушающей душу, о бескорыстном страстном служении своему назначению, о непростительном невнимании к детской душе, о трепетном отношении к детям. Эта книга – память о том, что было, что, к сожалению, не получило основательно подготовленного продолжения, но что рано или поздно обязательно возродится в новом качестве.

3

Пробудился Коля с таким чувством, будто не спал вовсе, а ночь напролет проворочался на продавленной тахте, противно позванивающей пружинами. И все же сны ему снились: душная погоня и неотвратимая опасность позади. Проснувшись, он не помнил подробностей, лишь ощущение леденящего душу страха осталось из сна.

За завтраком мать спросила с шутливой ворчливостью, плохо скрывавшей тревогу:

— И чего все ворочался, места себе не находил? Случилось что?

Коля упрямо молчал. Мать оставила его в покое, и все же всхлипнула от подступивших с готовностью слез обиды.

Коля тупо жевал, не ощущая вкуса еды. Его вниманием завладела черная сковородка тяжелого чугунного литья, стоящая посредине стола на деревянной дощечке. Он представил себе, как схватив ее изо всех сил, сжимает удобную окатистую ручку — сковорода ему разом и щит, и оружие нападения, и, преодолевая страх, смело идет навстречу Бате. Тот отступает, бежит в панике… Дальше Коля не продолжает — зачем? Бате все равно некуда деться.

От этой воображаемой скорой победы и унижения врага ему легчает и даже становится жаль Батю. Однако жалость не живет долго, отходит, возвращается ненависть, неотступно преследующая, измучившая вконец.

Он усилился подавить мысли о Бате, не думать о нем и о том, что его ждет сегодня, — страшном и неотвратимом. Попытался не думать вовсе, точно так можно было уберечь себя.

Так поступал он, когда был мал и ждал трепки от матери за очередную проказу. Он делал так потому, что не хотел мысленно переживать наказание прежде, чем испытает его в действительности, ведь тогда выходило, что за одно и то же ему достанется дважды, что было несправедливо.

Однако не думать вовсе он не мог. Он напрягся, заставив себя думать о том, что видит на столе: о тарелке с тонко нарезанными ломтями круглого черного хлеба, о масленке с золотым ободком, полной желтого масла, о руке матери с набухшими синеватыми жилами, лежащей на столе, к которой тянуло прижаться, точно могла эта маленькая слабая рука защитить его от напастей и унижения, прибавить мужества, которого так недоставало ему.

Стоило подумать о мужестве, как в сознании вновь возникает Батя. Коля отчетливо видит его перекошенное злобой лицо, его кулачищи, которых он еще не пробовал и которые скоро вволю нагуляются по его лицу. Батя всегда бьет в лицо — приходилось видеть.

К вечеру привычного лица не останется, вместо него будет маска из синих ссадин и черной подсохшей крови. Мать узнает его не сразу. Нет, мать, конечно, узнает, даже не видя его лица, она безошибочно узнает его издали, хотя жалуется, что глаза сдают.

— Чаю налить? — слышит Коля сдержанный, но обиженный голос матери.

— Не надо.

Он поднимается из-за стола, выходит из комнаты — захотелось побыть одному. На кухне давно никого: соседи оттопали утренний свой хоровод и ушли на работу, а соседская баба Саня еще крепко спит.

«Поговорить бы с бабой Саней, — думает Коля. — Она поймет. Но обязательно расскажет матери. То, что случилось с ним, не шалости на кухне со спичками — это уголовное дело…»

И как только он произносит эти слова — точно с разбега наткнувшись на них, не остается желания говорить с бабой Саней.

Он принимается твердить на разные лады страшные слова, обкатанные долгим употреблением, думая оторопело, что теперь-то все его будущее удивительно просто сводится к одному: провинился, жди наказания. Не знаешь законов? Это не оправдание — наказание неизбежно.

Вспомнилась лекция о правонарушениях несовершеннолетних. Тогда его поразила неумолимая логика: совершил — получай. Ускользнуть не надейся. Позже он попытался объяснить Бате суть вновь обретенных понятий. Тот, неохотно проникаясь, смешно морщил узкий лоб от усилия понять. А поняв, обильно выругался по-черному в том смысле, что и здесь эти хреновы умники такого понапридумали, что нормальному пацану и податься некуда.

Стоило Коле вернуться памятью к Бате, как страшная его фигура, точно увеличенная тень, которую он не раз с удивлением и трепетом рассматривал рядом со своей жидкой неказистой тенью, почудилась ему в темном углу кухни, за столом и шкафчиком бабы Сани. Маленьким он любил забираться туда, прячась от матери, и, оказавшись там, медленно переживал страх. Все напряглось в нем, захотелось крикнуть, позвать на помощь, он почти и крикнул, но был это никакой не крик, а сухой через силу выдох.

И вновь отчетливо проявилось в сознании: расплата близка, неотвратима, от нее отделяет лишь тонкий просвет времени, который тает, и не заметишь, как скоро истает весь.

«Какой же ты все-таки трус, — укорил себя Коля, — нервишки ни к черту. Точно тебя вот-вот спросят, а ты не готов отвечать и понимаешь, что тебе крышка. Но то, что случится с тобой, еще не самое страшное. Страшное явится позже, когда все останется позади и придется жить дальше — продолжать отвечать за свои поступки».

Его бил озноб, он приотпустил челюсть — мелко застучали зубы, с готовностью подкатили слезы, защипало в носу, в глазах. Но он перемогся, стерпел, не дал слезам пролиться, метнулся в ванную, на полную мощность пустил струю ледяной воды, схватил воду пригоршней, плесканул в лицо, не соображая, что льет на пол, на только что выглаженную матерью рубаху, на брюки, сразу же пошедшие темными пятнами.

Вода взбодрила. Вытирая лицо, он напрягся весь, напружинил жидкое тощее тело в последней попытке выдавить из себя силы к сопротивлению, но не нашлось в нем сил даже просто стараться жить, а была готовность не жить вовсе, как было ему положено. И он согласился не жить.

«Все очень просто, — сказал он себе, — противиться силе глупо. С силой тебе не совладать, к тому же больно бывает не от самой силы — от сопротивления ей».

Он бежал вниз по лестнице, когда наверху стукнула дверь и звонкий голос матери, ослабленный расстоянием, нагнал его:

— Коленька, что же это?..

Дальше Коля не слышал, не посмел слушать, а тем более отвечать. Он летел вниз, прыгая через две ступеньки, и одна мысль билась в нем: только бы не споткнуться, не вывихнуть ногу, ведь тогда не придется встретить свою судьбу, свое несчастье.