Напрасный труд

Юрий Валентинович Стругов, 2002

Эту повесть можно было бы назвать «Как разрушалась сталь» – не антитезой Николаю Островскому, а наоборот – как логическое завершение грандиозного коммунистического проекта «Советский Союз». Все описанные события имели место быть, имена героев изменены. Содержит нецензурную брань. Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Если бы Егорова спросили, любит ли он свою работу, ту работу, которой он занимается уже два десятка лет, он наверняка ответил бы, что нет, не любит. Да и как ее, такую, можно любить. Разве что терпеть.

Вот раньше, когда он был мастером, прорабом и, конечно, моложе на двадцать лет, работа ему совершенно искренне нравилась. Ему нравились нигде не записанные его обязанности приходить на работу раньше всех, чтобы успеть обойти стройку, посмотреть, не затопило ли где котлован, сняв перчатки, потрогать уложенный ночью и поставленный под электропрогрев бетон, теплый ли, потом садиться к телефону и звонить на бетонный узел, в автоколонну, снабженцам, каждому по своему и всегда неотложному делу.

Нравилось наблюдать, как собираются рабочие, поругиваясь, разбирают инструменты и выходят на мороз, запуская в бытовку клубы пара. И было хорошо, когда с утра, как по заявке, подавали бетон, приходили самосвалы под экскаватор, начинал двигаться, сигналя звонком, башенный кран.

Только самым началом своей трудовой жизни Егоров ещё застал на стройках, дорабатывающих последние годы и готовящихся к пенсии настоящих рабочих, трезвых, умелых и ответственных. Всех их он знал по имени-отчеству и только так к ним обращался. Они держали Егорова за ровню себе, относились исключительно уважительно и называли его, мальчишку,"Валентинычем". Егоров ужасно этим гордился.

В любом разговоре они сохраняли спокойное достоинство и обстоятельность, умели слушать и понимать. Даже тогда, когда возникал вдруг конфликт по самому острому вопросу, по зарплате, их аргументами никогда не были истерические выкрики, биение себя в грудь, мат или срывание шапок и бросание их на пол, как это всегда бывало в современных городских бригадах.

Инструмент у них, даже самый простой, был такой, что приятно смотреть и хотелось непременно взять в руки. Если это металл, то он чист и только что отточен. Если это дерево, то оно гладкое, блестящее, ухватистое. Особенно нравились Егорову их топоры. Некоторым эти топоры перешли еще от отцов, и они, уже не молодые мужики, гордились ими и особенно дорожили. О"казенных"же современных отзывались пренебрежительно. Рукоятки у этих топоров были исключительно индивидуальны, у каждого по своей руке, и своей полированной поверхностью, гармоничными изгибами напоминали музыкальные инструменты.

Они брались за работу всегда не торопясь, основательно и спокойно. Человека к этому непривычного это могло поначалу даже раздражать. Но, если уж они взялись и сказали свое слово, то можно было не сомневаться, что работа будет сделана вовремя и сделана хорошо.

Как-то, в один из отпусков, Егоров был в Молдавии и посетил кишиневский базар. Ходил, с любопытством смотрел на непривычное для Дальнего Востока изобилие, все, что можно пробовал, спрашивал цену. Очень удивился, что обыкновенная квашеная капуста стоит два рубля с полтиной за килограмм. Такая же в хабаровском овощном магазине стоила от силы копеек тридцать.

Он попробовал эту чудо-капусту, она и вправду была необыкновенно вкусна. Но цена все равно смущала. Егоров хотел было выразить продавцу свое недоуменье, тем более, что лицо его, круглое, бурое, изрезанное глубокими морщинами и заросшее седой неопрятной щетиной, не показалось ему симпатичным. Но тут взгляд его остановился на руках, которыми тот пытался дать сдачу покупателю. Рукам было неловко. Они были корявы. Ладонь представляла собой сплошную твердую мозоль. Толстые темные пальцы с ногтями, похожими на коровий рог, расплющенными и отполированными работой подушечками и глубокими трещинами между фалангами пальцев, никак не могли отделить нужную бумажку, пока заторопившийся продавец не поплевал на них смущенно. Егоров тогда невольно посмотрел на свои, мягкие, приятно загорелые с удлиненными розовыми ногтями и решил, что он не имеет права ни в чем упрекнуть человека с такими руками.

*****

Прошлая зима для города была особенно тяжелой. Нет, природа ничего особенного не натворила. Те же январские морозы за тридцать, те же свирепые ветра с Амура. Но в этот год по каким-то жизненным законам накопленных вероятностей начали один за другим выходить из строя кое как отремонтированные летом котлы на городских ТЭЦ и рваться наспех залатанные теплотрассы. И, в довершение всего, эшелонами шел уголь, который не горел, а только выводил из строя оборудование, не уголь, а одна горная порода.

Зима казалась бесконечной, и город замерзал. Стали закрываться детские сады, школы, институты. В некоторых микрорайонах температура в квартирах снизилась уже до пяти градусов и угрожающе стремилась еще ниже. Были выселены первые начисто размороженные дома. Люди лихорадочно запасались печками-буржуйками и дровами. В окнах многоквартирных домов появились дымящие трубы…

День уже клонился к вечеру, как вдруг… Как вдруг коронка ямобура, который высверливал в мёрзлом придорожном грунте шурфы для установки электрических опор, встретила в земле препятствие, которым оказалась труба теплотрассы и которой здесь, если верить чертежам, никак быть не могло. Неумолимая и равнодушная она поскребла трубу и, чуть помедлив, преодолела преграду. Ударил мощный фонтан горячей воды. Ее поток пошел через трамвайные пути, через улицу. Клубы пара остановили все движение. Пробита была главная тепломагистраль, а на ней два микрорайона, сотни домов. А день еще больше склонился к вечеру.

Через десять минут на месте был начальник строительного управления, Михаил Федорович Панков, известный всему краю человек. Известный и тем, что давно этот город строил, и тем еще, что солдатом прошел всю войну и пришел с нее с незажившими ранами и тремя орденами солдатской Славы на груди.

Было около половины пятого вечера. Панков сразу оценил ситуацию. Дал задание помощникам отключить аварийный участок, а сам, не теряя времени, пошел к работающему неподалеку экскаватору дружественного субподрядного треста механизации. Двигатель экскаватора еще стучал, машинист стоял рядом и, глядя на клубы пара, вытирал тряпкой замасленные руки. Панков подошел, привычно представился машинисту, подал руку. Тот, улыбнувшись, сказал:

— Да я вас знаю, Михаил Федорович.

— Ну, еще лучше, — сказал Панков, — видишь, что творится. Подъедь, раскопай нам это место. Как раз и наши аварийщики подъедут. Вода, видишь, из трубы уже не идет, перекрыли.

— Ну, уж нет, — ответил машинист, уже не улыбаясь, — у меня рабочий день кончается.

— Ты извини, тебя как зовут? Встречаю вроде часто, а как зовут, не знаю — спросил Панков, не реагируя пока на отказ.

— Виктор.

— Вот, Виктор, ты же видишь, работы здесь на десять минут. Помоги, пожалуйста. Ведь за ночь полгорода замерзнет. А тебе я тебе заплачу, не бойся. — В голосе Панкова, как он ни сдерживался, проскользнули униженно-просительные нотки. — Щенок, — думал он, злясь на себя за эти нотки, — еще просить тебя.

— Ну, ладно, — согласился машинист и, повернувшись к своему помощнику, приказал: — Подгоняй машину!

Экскаватор поднял зубастую голову и подошел к месту аварии.

— А деньги, Михаил Федорович? — спросил машинист, глядя Панкову прямо в глаза.

— Да ты что? Тебе сейчас?! — изумился Панков, — где же я сейчас тебе возьму? Завтра привезу, лично. Скажи только, сколько. Слово даю. — И подумал: — А ты гад, оказывается, Виктор. Ах ты, гад какой.

— Не-е-т, — протянул машинист, — нет. Вот, по пятьдесят рублей на гусеницу, наличными, а так не буду!

— Ты что, мне не веришь? — изумился Панков, — ну, так хрен с тобой, — в душе у него поднималась злоба, — но ты же понимать должен, что в ночь пол — города замерзнет? А тебе дел — то на пять минут всего! — Он не мог и не хотел верить, что тот, действительно, не станет копать, человек, все — же.

— Нет, знаю я вас всех. Потом за вами набегаешься, — твердо сказал машинист и кивнул своему помощнику, — отгоняй, сливай воду!

Экскаватор отошел. Зажурчала сливаемая из радиатора вода. Машинист с помощником тщательно, словно ожидая чего-то, вытерли паклей руки и пошли к остановке трамвая.

Прораб Панкова, молча стоявший все это время рядом и наливавшийся ненавистью, коротко и грязно выматерился.

— Я сейчас, Михаил Федорович, найду им, сволочам, деньги. — И убежал.

Панков сел в машину и стал звонить диспетчеру треста, экскаватор нужен был немедленно. Руки солдата дрожали, и пальцы не попадали на клавиши радиотелефона, его душило бешенство.

Прораб вернулся почти сразу, запыхавшийся:

— Где эти… гегемоны? — не стал ждать ответа и побежал к остановке трамвая. Машинист с помощником были еще там. Ждали, и, наверно, больше, все-таки, деньги, чем трамвая.

— Пошли. Я деньги нашел.

— Сколько? — спросил старший.

— Сто.

— Давай сюда.

Машинист взял деньги, раздвинул их пальцами, как карты, убедившись, сунул их в карман и кивнул помощнику: — Пошли.

Возвращались втроем. Дорогой прораб спросил машиниста:

— Слушай, а ты сколько зарабатываешь в месяц?

— Да когда как, — ответил машинист, — в среднем рублей четыреста — пятьсот получается.

— Это без калыма, как сейчас?

— Ну, само собой.

— Ну вот, а у меня оклад чуть меньше. Двести. И тебе сейчас я ведь свои личные деньги отдал — сказал прораб и сразу испугался, вдруг он этим все испортил.

— Искал бы тогда, кого подешевле. Каждому свое… А мне без разницы, чьи они были, раз теперь мои стали. — спокойно отозвался машинист, берясь за поручень экскаватора.

Под утро все было сделано, и тепломагистраль начали запускать. Подъехавший на место аварии немного позже Егоров и Панков сидели в одной машине у порыва, грелись и отдыхали. Держали и в срочном порядке собранных рабочих, мало ли что. Дважды за ночь приезжал первый секретарь горкома и, всякий раз заставая на месте Егорова и Панкова и удовлетворенный, видимо, этим, уезжал, не вникая в подробности и спросив только"когда запускаете?"

Егоров и Панков сняли шапки, забросили их к заднему окну и расстегнули шубы, дело было к концу и можно было расслабиться. Веселый, не по времени, успевший — таки выспаться в машине Алексей спросил:

— По пять капель? А, Валентиныч? — И не ожидая согласия, достал завернутые в газету колбасу и хлеб, потом заиндевевшую от холода бутылку водки и белые фаянсовые солонки. Егоров выпил солонку водки. Панков не стал, не пил совсем, а хлеба и колбасы взял.

Панков рассказал Егорову о своём разговоре с экскаваторщиком. Потом спросил:

— А ну, вспомните, Георгий Валентинович, его фамилия, Тимошенко, вам ни о чем не говорит?

— Да нет, вроде.

— А я вспомнил. Я недавно с ним на партийно-хозяйственном активе Главка в президиуме сидел. Это же наш маяк. Лучший экскаваторщик Главка по итогам прошлого года. Кавалер, к тому же. Орден Ленина у него. И по партийным разнарядкам ему остался один шаг до Героя Труда.

— У-у! Вот оно что, — сказал Егоров, — нет, я этого так не оставлю.

— Бросьте, Георгий Валентинович, ничего вы с ним не сделаете, только зубами поскрипите… А он все равно останется при своих пятистах в месяц… И в президиуме. Кстати, не обижайтесь, Георгий Валентинович, это уже ваше поколение, послевоенное. Шестидесятники. Или, вернее уже, восьмидесятники…

Да ладно… Вы мне лучше вот что скажите, время у нас есть. Почему так? Для того, чтобы человек мог даже на короткое время в другого человека перевоплотиться, в кино, например, или в театре, его долго готовить надо. К тому же ещё и талант нужен. И всё это ради пустяка. Ну, другого человека изобразить нужно, но человека же… А вот в скотину, а ещё хуже, в нелюдя, он превращается мгновенно, по самому мелкому поводу, и учить не нужно. Вы ничего не говорите, вы ещё молодой и знать этого не можете. Хотя…

Егоров и не собирался ничего говорить. Он слушал.

— Не хочется войну поминать, да уж раз начали и время есть… В сорок втором мы от окружения убегали. Нам сам наш комбат так и сказал: бегите. Если успеете за два часа до деревни Клюковки добежать пока кольцо не сомкнулось, ваше счастье. Иначе либо смерть, либо плен. Мы и побежали. А до Клюковки до той тридцать километров по голой степи.

Вы, Георгий Валентинович, бегали когда-нибудь тридцать километров? А это ведь не просто пробежать, а от смерти убежать. Так вот, бежим мы, хрипим, всё побросали, оружие, конечно, в первую очередь, тяжелое оно, и много нас таких, сотни, а может и тысячи, кто знает. А самолёты немецкие из пулемётов на бреющем…Но не ложится никто. Бегут. Некоторые только головы руками прикрывают.

Сестричка с нами бежала… Ну, вы знаете, женщины на войне только офицерам доставались… Ранило её. В спину. Упала она, верещит, как заяц. А мы все — мимо. Хоть бы один остановился и помог. Да мало помог. Кто её узнавал, так успевал чуть попридержаться и обозвать блядью, сукой или подстилкой, — и дальше бежать. А за что так? За то. Давала, да не им…