Есть кто живой?

Юлия Сабитова, 2022

Десятиклассник Максим – единственный ребенок в семье медиков, и родители видят в нем продолжателя их врачебной династии. Но как быть, если не переносишь даже вида забинтованных пациентов? Как отстоять свое право на самоопределение, не испортив отношения со старшими? Эти и многие другие подростковые проблемы: в школе, в компании сверстников, с девушкой – и предстоит решать герою повести. Для среднего и старшего школьного возраста.

* * *

— Вот уж от кого угодно, а от тебя, дружище, никак не ожидал! Ты хоть замечаешь, как превращаешься в ботана?

Мое воображение тотчас откликнулось на слова собеседника и в ярких красках нарисовало подходящий портрет. Это был хорошо знакомый тип, давно уже обитавший где-то в уголках памяти. Маленький, толстый, как и линзы его очков, за которыми зрачки проглядывали двумя темными размытыми лужицами. У него было две или три макушки, из-за чего вечно взъерошенные и лоснящиеся волосы легко делились на несколько проборов, образуя каскад на голове своего хозяина. Его коллега — худощавый дылда, тоже, разумеется, ботаник. Он вечно щурился, так как очки по убеждению не носил, и, возможно, заикался. В моей голове они ни разу не беседовали, поэтому в последнем факте я не был уверен. Эти ребята постоянно всплывали перед глазами, когда речь заходила о ботаниках. А теперь вот лучший друг, который раньше и слова бы против не сказал, послал меня прямиком к моим милым парням.

— И что ты ухмыляешься? — раздраженно спросил Антоха.

Растянувшись на скамейке, я смотрел на мрачное небо. Все-таки сумерки — худшее время суток.

— Знаешь, за такое можно и двинуть как следует, — единственное, что я мог произнести, не отвлекаясь от своих мыслей.

— Давай попробуй, может, проснешься наконец!

— Тоха, разве я похож на ботана?

— Ты больше похож на вареную курицу с тех пор, как связался с этим…

— Ого! Да что не так-то?!

За секунду я вскочил на ноги — и следа не осталось от былого спокойствия. Пальцы машинально сжались в кулак, и я был крайне рад тому, что Тоха этого не заметил. Вот уже несколько минут он упорно ковырял землю носком своего ботинка.

— Пойдем, что ли, пройдемся до парней, надоело тут торчать, — пробурчал он вместо ответа.

— Иди, если хочешь, я — домой.

— Я бы на твоем месте пошел…

— Так в чем дело? Я тебя не держу!

«Интересно, — думал я, — надолго он затеял раскопки?» Мне ужасно хотелось убраться отсюда, но сделать это первым, до того, как Антон прервет свое занятие, я почему-то не мог.

— Наша дружба…

«Дала трещину», — я мысленно опередил его, глубоко поразившись этим внезапным признанием.

— Наша дружба… она… она в какой-то степени под угрозой и зависит теперь от одного обстоятельства…

— Надеюсь, не от глубины этого кратера? Что ты пытаешься откопать? Или могилу ей роешь?

— Только не говори, что не замечаешь, как Чибис стал к тебе относиться.

— О, как я посмел прогневать великого Чибиса Первого! Какая кара постигнет меня теперь?! — произнес я, театрально воздев руки к небу.

— Тебя, может, и никакая; ты всегда выкручивался за счет своей… как ее… харизмы, вот! А меня он уже достал расспросами о тебе и придирками своими. Не думай, что я о себе так уж пекусь, мне важнее тебя предупредить…

— Антошенька, милый, вы недавно изволили назвать меня вареной курицей, чем необоснованно возвысили в собственных глазах, потому что я ощущаю себя не больше чем желтеньким цыпленком под крылом заботливой мамочки.

Антоха вспыхнул. Он никогда не понимал и поэтому жутко не любил моих словесных дурачеств, которые вроде бы напрямую не оскорбляли его, но все же оставляли после себя ощущение проглоченной обиды. Правда, вида он старался не подавать. Именно благодаря Антону мы почти никогда не спорили.

— Я обещал толпе, что мы придем сегодня вместе. Если нет… не знаю… я не смогу пока встречаться с тобой, — последние слова он выпалил на одном дыхании.

За все пять лет нашей непрерывной дружбы это был первый раз, когда Антон сам принял до такой степени ответственное решение. Он вдруг притих и отвернулся к дорожке, делая вид, что рассматривает замысловатый узор осенней аллеи. Но я-то знал причину. Дело в том, что Антон давно страдал одной особенностью, которую считал самым главным своим недостатком, скорее даже дефектом. В моменты наивысшего волнения верхнее веко его левого глаза начинало предательски подергиваться. Нельзя сказать, что он моргал как светофор, но все же это было достаточно заметное явление. Правда, оно несло в себе и некоторые положительные моменты. Поскольку шансы на списывание у Антона были равны нулю, ему приходилось усиленно зубрить весь пройденный материал перед каждой итоговой работой, что, естественно, благоприятно сказывалось на его успеваемости. Обладая вполне заурядными способностями, он из одного только чувства страха перед своей слабостью оставался незапятнанным ударником до самого десятого класса. Но зубрежка никак не могла помочь ему, если речь шла о взаимоотношениях с окружающими. Тогда Антоха придумал для себя спасительный жест: он подпирал щеку ладонью и отставлял мизинец в сторону, таким образом прикрывая свое непослушное веко.

Его трусость не стала для меня откровением, я всегда о ней знал и любил его за это качество. Серьезно, любил! Если подумать, трусость и страх — самые честные человеческие чувства. Люди никогда не выдумывают их, не приписывают себе специально, наоборот — стараются прятать за масками лени, мнимого спокойствия, злобы, наконец. Тогда как избитые идеалы — силу, участие, сердечность, доброту — они, вернее, мы в лучшем случае порой вызываем в себе искусственно, в худшем — занимаемся самообманом и обманом окружающих.

Первый раз Антоха попытался скрыть от меня свою трусость. Первый раз он хотел казаться кем-то другим. Глупыш… Идиотская попытка. Он и не догадывается, как ему повезло! Такие люди, как он, не меняются. Никогда! Его сущность не выкатит ему сюрпризов вплоть до самой старости. Какого черта тогда он вздумал?.. Или нет… Конечно же! Это я идиот, товарищи ботаники (будьте хоть вы со мной в эту историческую для меня минуту)! Дело обстоит совсем иначе: меняется не Антон. И эта трещина, мысль, опередившая всё, она не в нашей дружбе — она во мне. Я еще не раскололся надвое, но уже не целое. Тоха больше по привычке липнет ко мне, к первой моей части; вторая же, которую я сам для себя только что открыл, для него чужая. Он плохо сходится с новыми людьми — вот и бесится, а я тяжело расстаюсь со старыми — вот и терплю.