Тени в раю

Эрих Мария Ремарк, 1971

Они вошли в американский рай, как тени. Люди, обожженные огнем Второй мировой. Беглецы со всех концов Европы, утратившие прошлое. Невротичная манекенщица и циничный, крепко пьющий писатель. Легкомысленная актриса и гениальный хирург. Отчаявшийся герой Сопротивления и оптимистичный бизнесмен. Что может быть общего у столь разных людей? Хрупкость нелепого эмигрантского бытия. И святая надежда когда-нибудь вернуться домой… Роман публикуется в новом, полном переводе М. Рудницкого.

VIII

До поступления на новое место оставалось три дня, и я устроил себе отпуск. Отдых я начал с прогулки по Третьей авеню в самый любимый свой предвечерний час, когда в антикварных лавках тени сгущаются до синевы, время словно замирает, зато оживают зеркала. Из ресторанов уже попахивает жареным луком и картофелем фри, официанты накрывают столы к ужину, а омары, выложенные на пыточном ледяном крошеве в огромных витринах «Океанского царства», тщетно пытаются куда-то уползти, загребая своими огромными клешнями, обезвреженными деревянными колышками. Я никогда не мог без содрогания смотреть, как изгибаются в муке их округлые панцирные спинки, они напоминают мне о пыточных камерах в концлагерях страны поэтов и мыслителей.

— Верховный имперский лесничий Герман Геринг никогда бы такого не допустил, — заметил Кан, тоже подходя к витрине ракообразных гигантов.

— Вы про омаров? Крабы-то, вон, все уже четвертованы.

Кан кивнул.

— Третий рейх славится своей любовью к животным. Овчарку фюрера по кличке Блонди сам вождь холит и лелеет лично, как любимое дитя. А наш Герман, верховный лесничий Германии, премьер-министр Пруссии, главный херуск и кто он там еще, на пару с главной блондинкой страны Эмми Зоннеман держит у себя в Валгалле молодого льва и обожает благостно позировать рядом с ним в облачении древнего германца, с охотничьим рогом на поясе. Ну а начальник всех концлагерей Генрих Гиммлер питает нежную любовь к ангорским кроликам.

— А четвертованные крабы вполне способны вдохновить министра внутренних дел Фрика на очередную новацию. Он же у нас такой культурный, доктор наук к тому же, и уже упразднил гильотину как слишком гуманное орудие казни, заменив ее ручным топором. Теперь, может, велит всех евреев четвертовать, как вот этих крабов.

— Такой уж мы народ, — с горечью бросил Кан, — даром, что ли, наше главное свойство характеризуется непереводимым и якобы исконным словечком «духовность».

— Есть и еще одно исконно тевтонское слово, не встречающееся, сколько мне известно, ни в одном другом языке, — «злорадство».

— Может, хватит уже? — предложил Кан. — Что-то этот юморок стал меня утомлять.

Мы переглянулись как нашкодившие, застигнутые врасплох школяры.

— До чего же тяжело от этого избавиться, — пробормотал Кан.

— Это только с нами так?

— Да со всеми. Не успеешь привыкнуть к чувству безопасности, насладиться счастьем страуса, засунувшего голову в песок, как возвращается страх. И он тем сильнее, чем больше ты вначале радовался. Малость полегче приходится тем, кто, как муравьи после грозы, сразу лихорадочно принимаются строить — муравейник ли, гнездо, собственное дело, семью, будущее. Но тем, кто ждет чего-то, — тем не позавидуешь.

— Вы тоже ждете?

Кан глянул на меня с усмешкой.

— А вы, Росс, разве нет?

— Пожалуй, — помолчав, согласился я.

— Вот и я тоже. Чего, собственно?

— Я-то знаю чего.

— Каждый чего-то своего ждет. Только боюсь, когда все кончится, ожидания эти вмиг испарятся, как брызги на раскаленной плите. И мы опять сколько-то лет потеряем зазря, и придется все начинать заново. А другие нас на эти несколько лет обгонят.

— Велика важность, — удивился я. — Можно подумать, жизнь — это бег с препятствиями.

— А разве нет? — спросил Кан.

— Дело совсем не в конкуренции. Разве большинство не мечтает вернуться?

— По-моему, точно этого никто не знает. Некоторым просто деваться некуда. Актеры, к примеру: у них здесь нет будущего, им никогда не освоить английский как родной. Писатели, оставшиеся без читателей. Но большинству-то вообще непонятно чего надо. Их просто снедает неодолимая, идиотская тоска по родине. Вопреки всему! Смотреть тошно! Знаете, кто был в Германии самыми ярыми патриотами? Евреи. Они любили эту страну с какой-то неистовой, собачьей привязанностью.

Я промолчал. Подумалось, что евреи потому, должно быть, любили эту страну столь пылкой любовью, что никогда не чувствовали себя здесь по-настоящему дома, до конца своими. И от этой неуверенности их любовь только пуще распалялась снова и снова. При кайзере евреи даже были под защитой, но потом это кончилось. Хотя до тридцать третьего года особого антисемитизма все-таки не было, им страдали только совсем уж мерзкие, отпетые психопаты.

— Насчет любви к Германии: да, мне приходилось такое наблюдать, — сказал я. — В Швейцарии. Был там один еврей, коммерции советник, я надеялся, он мне денег подбросит. Не тут-то было. Вместо этого он дал мне совет: возвращайтесь в Германию. Газеты, дескать, все врут. А даже если в чем-то и не врут, то это временные, по необходимости суровые меры. Лес рубят — щепки летят. К тому же евреи во многом сами виноваты. Когда я ему сообщил, что сам лично тянул срок в концлагере, он в ответ заявил: значит, было за что. А тот факт, что меня выпустили, только лишнее доказательство справедливости немцев.

— Почему, кстати, вас отпустили? — перебил меня Кан.

— Потому что я не еврей, — сказал я и тут же разозлился на себя, пожалев о сказанном. — На этого коммерции советчика я наорал. А он в ответ наорал на меня: я, мол, антисемит.

— Знаю таких субъектов, — мрачно проговорил Кан. — Не часто, правда, но встречаются.

— Даже в Америке, — буркнул я, припомнив своего адвоката. — Ку-ку, — вдруг вырвалось у меня.

Кан рассмеялся.

— Вот уж кто действительно ку-ку! — подхватил он. — Ладно, пошли они к черту, все идиоты на свете!

— Включая тех, кто в наших рядах.

— Этих в первую очередь. И все-таки, несмотря ни на что, не угоститься ли нам по такому случаю порцией крабов?

Я кивнул.

— Позвольте мне вас пригласить. До чего же духоподъемное чувство — снова иметь такую возможность. Хоть на время избавляет от комплекса вечного попрошайки. Или, если угодно, этакого интеллигентного прихлебателя.

— Против внушенного нам дражайшей отчизной комплекса вины — вины за то, что мы еще живы, — любые средства хороши. С удовольствием принимаю ваше приглашение. Но в ответ позвольте и мне отреваншироваться бутылочкой нью-йоркского рислинга — так мы оба хотя бы на время снова почувствуем себя полноценными людьми.

— Разве здесь, в Америке, мы чем-то хуже других? Не такие, как все?

— Почти, но не совсем. На девять десятых.

Кан извлек из кармана некую розовую бумаженцию.

— Паспорт! — благоговейно ахнул я.

— Удостоверение иностранного гражданина враждебного государства, — сухо пояснил Кан. — Вот кто мы такие.

— Значит, и здесь люди второго сорта, — вздохнул я, раскрывая необъятную карту меню. — Неужели это теперь навсегда?

* * *

Вечером мы пошли к Бетти Штайн. Она и здесь сохранила свой берлинский обычай: по четвергам устраивала у себя салон. Прийти мог кто угодно. Кому средства позволяли, приносил что-нибудь с собой: бутылочку вина, пачку сигарет, баночку консервов. К услугам гостей был граммофон со старыми пластинками: Рихард Таубер, арии из оперетт Кальмана, Легара, Вальтера Колло. Иногда кто-то из поэтов читал стихи, в основном же просто беседовали, обсуждали, спорили.

— Побуждения у нее самые благие, — рассуждал Кан. — Но все равно это морг, мертвечина — сборище людей, которые давно отжили свое, только не догадываются об этом.

На Бетти было старое шелковое платье еще догитлеровских времен. Мало того, что оно шуршало, колыхалось рюшами, благоухало нафталином, — вдобавок ко всему оно еще было фиолетовым. Пунцовые щечки Бетти, ее седые локоны и лихорадочный блеск темных глаз никак не вязались с этаким помпезным нарядом. Она встретила нас, простирая для объятий свои пухлые ручонки. При виде столь сердечного радушия оставалось только беспомощно улыбнуться, сознавая, до чего она и трогательна, и смешна, и что не любить ее невозможно. Глядя на нее, казалось, будто времени после тридцать третьего года не существует вовсе. То есть в другие дни оно, возможно, для нее и существует, но не по четвергам. По четвергам вокруг нее был лишь прежний Берлин и все еще действовала Веймарская конституция.

В просторной гостиной с галереей покойников на стенах собралось уже довольно много народа. Первым бросился в глаза актер Отто Вилер, окруженный горсткой почитателей.

— Он покорил Голливуд! — с гордостью провозгласила Бетти. — Он пробился!

Вилер внимал ее словам с молчаливой благосклонностью.

— Что у него за роль? — спросил я у Бетти. — Отелло? Братья Карамазовы?

— Большущая роль! Какая, не знаю. Вот увидите, он всех за пояс заткнет. Это будущий Кларк Гейбл.

— Чарльз Лоутон, — поправила ее племянница, сморщенная старая дева, приставленная разливать кофе. — Да, скорее Чарльз Лоутон. Характерный актер.

Кан перекинулся со мной саркастическим взглядом.

— Этот Вилер и в Европе-то такой уж звездой не был. Слыхали анекдот про человека, который заходит в Париже в ночной клуб русских эмигрантов? Хозяин расхваливает ему свое заведение. «Портье у нас — бывший генерал, официант — бывший граф, кабаретист — бывший великий князь», ну и так далее. Гость — на руках у него маленькая такса — хранит невозмутимое молчание. Чтобы как-то ему польстить, хозяин спрашивает: «А что это у вас за собачка?» Гость на это: «Раньше, в Берлине, это был сенбернар». — Кан меланхолически улыбнулся. — Впрочем, этот Вилер и вправду получил маленькую роль. В фильме второй категории. Будет играть нациста. Эсэсовца.

— Что? Да он же еврей!

— Ну и что из того? Пути Голливуда, как и Господа, неисповедимы. Судя по всему, в Голливуде полагают, что у всех эсэсовцев должны быть еврейские физиономии. Это уже четвертый случай, когда на роль эсэсовца они берут еврея. — Кан усмехнулся. — Что ж, в своем роде торжество справедливости силой искусства. А гестапо подобным образом спасает даровитых евреев от голодной смерти.

Бетти объявила, что в этот вечер у нее будет особенный гость — доктор Грэфенхайм, он в Нью-Йорке проездом. Оказалось, многие его знают: в Берлине он был знаменитым гинекологом. Даже какое-то противозачаточное средство названо его именем. Вскоре прибыл и он сам. Кан, как выяснилось, тоже с ним знаком. Это оказался тихий, скромный, худенький человечек с темной бородкой.

— Где вы обосновались? — спросил Кан у медицинского светила. — Где ведете прием?

— Прием? — переспросил тот озадаченно. — О чем вы говорите? Я еще не подтвердил свой диплом. Не сдал пока что экзамен. Это очень трудно. Вот вы сейчас взялись бы снова сдавать на аттестат зрелости?

— Вам-то разве это требуется?

— Да. Все по новой. Причем по-английски.

— Но вы же известный врач! Специалист! Уж вас-то здесь наверняка должны знать. И если даже нужны какие-то экзамены, то в вашем случае только проформы ради.

Грэфенхайм беспомощно пожал плечами.

— Как бы не так. Напротив, нас, эмигрантов, экзаменуют куда строже, чем американцев. Да вы сами знаете, как оно здесь и что к чему. Это только считается, что врачи по профессии альтруисты. На самом деле они тут объединены в сообщества, в клубы, и защищают свои шкурные интересы как лютые волки. Чужаков на пушечный выстрел не подпускают. Вот и приходится нашему брату снова экзамены сдавать. На чужом-то языке каково это? А мне уже за шестьдесят. — Грэфенхайм, словно извиняясь, виновато улыбнулся. — Надо было языки учить. Впрочем, кому из наших здесь легко? Мне еще потом ассистентом целый год стажироваться. Но тогда, по крайней мере, в больнице у меня будет бесплатное питание и топчан, чтобы переночевать.

— Да расскажите же вы всю правду! — горячо прервала его Бетти. — Кан и Росс вас поймут. Его обокрали. Один мерзавец, свой же, из эмигрантов, его облапошил!

— Но, Бетти…

— Да-да, попросту обворовал, самым подлым образом! У Грэфенхайма была коллекция марок, очень ценная. И часть ее он отдал своему другу, когда тот — много раньше других — из Германии уезжал. На сохранение отдал. Но когда Грэфенхайм в Америку прибыл, оказалось, что этот друг вовсе ему уже никакой не друг. Он заявил, что никогда ничего от Грэфенхайма не получал.

— Обычная история, — бросил Кан. — В таких случаях, правда, принято уверять, будто вещи изъяли на границе.

— Нет, этот оказался хитрее. Иначе он ведь признал бы, что взял марки, и тогда у Грэфенхайма были бы хоть какие-то, пусть призрачные, шансы на возмещение ущерба.

— Нет, Бетти, — возразил Кан. — Не было бы никаких шансов. Расписку ведь вы не брали, верно?

— Да нет, конечно. Это совершенно исключено. Дело-то деликатного свойства, да и какая расписка между друзьями?

— Ну да, зато эта скотина теперь как сыр в масле катается, — фыркнула Бетти. — А Грэфенхайму пришлось голодать.

— Ну, не то чтобы голодать… Но я рассчитывал, что на эти деньги смогу оплатить свое повторное университетское образование.

— Скажите лучше прямо, на какую сумму он вас обчистил? — безжалостно потребовала Бетти.

— Ну как… — Грэфенхайм со смущенной улыбкой потупился. — Там были самые редкие мои марки. Шесть-семь тысяч долларов любой знающий скупщик за них бы отдал.

Бетти, хоть явно слышала эту сумму не впервые, снова потрясенно распахнула свои глаза-вишенки.

— Целое состояние! Сколько добра можно было сделать на эти деньги!

— Хорошо хоть они не достались нацистам, — чуть ли не оправдываясь, проронил Грэфенхайм.

— Вечно это ваше «хорошо хоть»! — напустилась на него Бетти. — Вечно эти эмигрантские присказки, это самоутешение ваше! Вместо того, чтобы проклясть эту сволочную жизнь на чем свет стоит!

— Что бы это дало, Бетти?

— Нет, честное слово, иной раз я сама готова стать антисемиткой! Вечно это всепрощение! Думаете, нацист на вашем месте поступил бы так же? Да он бы забил этого мошенника до смерти!

Кан смотрел на Бетти хоть и с нежностью, но явно забавляясь: в своих фиолетовых рюшах та выглядела сейчас как сердитый, расхорохорившийся попугай.

— Ты у нас последняя маккавейка, душа моя!

— Нечего смеяться! Ты-то хотя бы давал прикурить этим подонкам. Ты меня поймешь. Иной раз меня просто распирает от злости. Вечно это смирение! Вечно эта готовность безропотно принять что угодно! — Бетти перевела гневный взгляд на меня. — Ну, а вы что скажете? Тоже готовы все проглотить?

Я промолчал. Что тут ответишь? Бетти передернула плечами, словно сама над собой усмехаясь, и перешла к другой группе гостей.

Кто-то завел граммофон. По комнате поплыл голос Рихарда Таубера. Он пел арию из «Страны улыбок».

— Ну, сейчас начнется вечер воспоминаний и тоски по Курфюрстендамм, — проронил Кан. И повернулся к Грэфенхайму.

— Где вы сейчас живете?

— В Филадельфии. Бывший коллега меня приютил. Может, вы его знаете: его фамилия Равич.

— Равич? Из Парижа? Еще бы мне его не знать! Так он, оказывается, тоже выбрался? Что он поделывает?

— То же, что я. Только относится к этому легче. В Париже сдать экзамен было и вовсе невозможно. А здесь это допустимо, и он считает, это прогресс. Мне бы его оптимизм. Но я, к сожалению, говорю только на проклятом родном наречии, ну и еще на латыни и греческом, причем даже бегло. Куда с этим подашься?

— Почему бы вам просто не переждать, покуда все кончится? Германии эту войну не выиграть, уж теперь-то каждому ясно. И тогда вы вернетесь.

Грэфенхайм задумчиво покачал головой:

— Возможность вернуться — это последнее, на что можно надеяться. Это иллюзия, которая только сломит нас.

— Но почему? Если с нацистами будет покончено?

— С немцами, возможно, и будет покончено. Но не с нацистами. Нацисты ведь не с Марса свалились этакими насильниками, чтобы обесчестить нашу добродетельную Германию. В подобные сказки еще, может, верят те, кто покинул родину сразу, в тридцать третьем. А я еще годами там оставался. И слышал по радио зверский рев этих толп и кровожадные крикливые речи на их собраниях. И это была уже не только их партия. Это была вся Германия. — Грэфенхайм прислушался к граммофону, воодушевленно распевающему «Берлин остается Берлином» голосами певцов, которые с тех пор успели очутиться либо в концлагерях, либо в эмиграции. Бетти Штайн и кое-кто из гостей тоже слушали — кто зачарованно и с упоением, кто с горькой усмешкой.

— Они там вовсе нас не ждут. Никто. И никого.

* * *

Я возвращался к себе в гостиницу. Вечер у Бетти настроил меня на меланхолический лад. Я все думал о Грэфенхайме, который пытается построить здесь жизнь заново. Чего ради? В Германии у него оставалась жена. Она не еврейка. Пять лет она сопротивлялась давлению гестапо и не соглашалась на развод. За эти пять лет она из цветущей женщины превратилась в истеричку и развалину. Регулярно, раз в две-три недели, Грэфенхайма таскали на допросы. Каждое утро, спозаранку, с четырех до семи, они с женой тряслись от страха — именно в это время за ним приезжали. Сам допрос нередко начинался лишь на следующий день, а то и через несколько суток. На это время Грэфенхайма определяли в камеру, где, томясь смертным страхом неизвестности, уже сидели другие евреи, обливаясь холодным потом в ожидании своей участи. Эти жуткие часы сплотили их в довольно странное тюремное братство. Они хоть и перешептывались, но друг друга не слышали. Слух их обращен был только наружу, за дверь камеры — не раздадутся ли там роковые шаги. В этом братстве своем, мнилось им, они даже помогают друг другу — и советом, и тем немногим, что имеют при себе, — но в то же время каждый питал к каждому мучительную смесь симпатии и неприязни, словно им, на всех скопом, выделена какая-то одна, заведомо недостаточная порция спасительной свободы и каждый, вышедший на волю, таким образом, неизбежно обкрадывает остающихся. Время от времени конвоиры, двадцатилетние молодчики, этот цвет немецкой нации, выволакивали из камеры, подгоняя пинками, побоями, руганью и полагая, очевидно, подобное обращение совершенно необходимым, очередного арестанта, какого-нибудь немощного старика-сердечника, и уводили тюремным коридором. После этого в камере надолго воцарялось молчание.

Потом, зачастую много часов спустя, когда в камеру швыряли окровавленный куль человеческой плоти, все неистово и молча принимались за работу. Грэфенхайму уже столько раз доводилось это делать, что теперь, когда за ним приезжали, он успевал шепотом попросить плачущую жену сунуть ему в карман пару лишних носовых платков: пригодятся для перевязки. Брать с собой бинты он не решался. И так-то перевязка арестанта в камере требовала немалого мужества. Случалось, что людей, попадавшихся на этом, забивали до смерти — за непослушание. Грэфенхайм вспоминал, в каком виде доставляли в камеру этих несчастных. На них живого места не было, они пошелохнуться не могли, но некоторые, сохраняя последние остатки мысли в горячечным блеске глаз на расквашенном лице, осипшим от воплей голосом шептали: «Повезло! Не забрали!» «Забрали» — это означало бы бросили в подвал подыхать мучительной смертью от постоянных избиений или отправили в концлагерь, где тебя либо запытают до смерти, либо загонят, как зайца, на колючую проволоку с электрическим током.

Вот и Грэфенхайма пока что «не забрали». Свою частную практику ему давно уже пришлось уступить другому врачу. Тот предложил ему за нее тридцать тысяч марок, а уплатил в итоге тысячу — притом, что стоила она все триста тысяч. Просто как-то раз некий унтер-штурмфюрер, родственник того самого врача, заявился к Грэфенхайму незваным гостем и поставил хозяина перед выбором: либо отправляться в концлагерь за незаконное оказание медицинских услуг, либо взять тысячу марок и выдать расписку в получении тридцати тысяч. И Грэфенхайм мгновенно уяснил, что надо делать. И то сказать — жена его была уже почти на грани безумия. Но все еще отказывалась с ним разводиться. Внушила себе, что тем самым спасает его, Грэфенхайма, от концлагеря. А на развод соглашалась, только если Грэфенхайму дадут разрешение на выезд из страны. Она должна быть совершенно уверена в полной его безопасности. И тут Грэфенхайму нежданно улыбнулась удача. Тот самый унтерштурмфюрер, который тем временем успел стать оберштурмфюрером, вдруг снова к нему заявился, теперь и вовсе среди ночи. Был он в штатском, несколько смущен и только слегка помявшись изложил причину визита: его подружке надо сделать аборт. А он женат, и супруге его глубоко наплевать на доктрину национал-социализма, согласно которой детей надо иметь как можно больше, пусть даже от нескольких «наследственных корней» — главное, чтобы все корни были чистокровными. Она почему-то считала, что ее собственного наследственного корня вполне достаточно. Грэфенхайм отказался. Заподозрил ловушку. Однако, не желая злить незваного гостя, он осторожно заметил, что его преемник ведь тоже врач; не лучше ли господину оберштурмфюреру обратиться к нему: как-никак, это его родственник, и к тому же, — тактично намекнул Грэфенхайм, — многим ему обязан. Все это оберштурмфюрер одним махом отмел.

— Отказывается, сучий потрох, — прорычал он. — Я только заикнулся, причем совсем издалека зашел, — так он, гнида, мне целую речь толканул, будто мы на партийном собрании, про наследственное достояние нации, генетический фонд и всю эту дребедень! Вот она, благодарность! А я-то ему как помог с его практикой! — Грэфенхайм тщетно пытался уловить хоть искорку иронии в глазах упитанного оберштурмфюрера. — С вами другое дело, — продолжал тот. — С вами-то уж точно все будет шито-крыто. А шурин, падла, если что, молчать не станет, да ему и проболтаться недолго. Или, чего доброго, меня же еще и шантажировать будет всю жизнь.

— Вы тоже сможете его шантажировать, ведь это незаконное хирургическое вмешательство, — робко возразил Грэфенхайм.

— Я простой солдат, — отмахнулся оберштурмфюрер. — И во всех этих закавыках ничего не смыслю. С вами, голуба, все куда проще. Мы друг друга не обидим. Вам запрещено практиковать, мне запрещено хлопотать об аборте, значит, рискуем оба. Девчонка придет к вам ночью, а утром отправится домой. Лады?

— Ну уж нет! — раздался вдруг голос жены Грэфенхайма. Все это время она, вне себя от страха, подслушивала под дверью. Теперь, словно оживший призрак, она возникла в дверях, придерживаясь за косяк. — Грэфенхайм вскочил. — Не вмешивайся! — приказала она. — Я все слышала. Ты на это не пойдешь! Пока не получишь разрешение на выезд! Это цена. Устройте разрешение, — бросила она, теперь уже оберштурмфюреру.

Тот принялся объяснять, что это даже не по его ведомству. Она ничего не желала слушать. Он попытался уйти — она пригрозила, что обо всем донесет его начальству. — Да кто ей поверит? Это ж слово против слова. — Может, и не поверят, но проверят. — Он пробовал отделаться обещаниями. Она оставалась непреклонна. Сперва разрешение, потом аборт.

И случилось почти чудо. В неисповедимых лабиринтах живодерской нацистской бюрократии встречались иногда такие вот островки удачи. Девица пришла к Грэфенхайму примерно недели через две, ночью. Когда все было позади, оберштурмфюрер признался Грэфенхайму, что имеется еще одна причина, по которой он обратился именно к нему: врачу-еврею он доверяет куда больше, чем своему долдону шурину. Опасаясь подвоха, Грэфенхайм до последней минуты оставался начеку. Оберштурмфюрер стал давать ему деньги — двести марок. Грэфенхайм не брал. Тогда он попросту сунул купюры Грэфенхайму в карман: «Берите-берите, голуба, они вам еще пригодятся». Видно, девчонку он и вправду любил. Грэфенхайм до такой степени боялся сглазить свою удачу, что даже не попрощался с женой. Надеялся перехитрить судьбу. Мол, если попрощаюсь, на границе точно завернут. Но его пропустили. И вот теперь, мыкаясь в Филадельфии, он не мог простить себе, что не поцеловал жену на прощание. Мысль об этом мучила его неотступно. О жене он больше ничего не слышал. Да вряд ли и можно было услышать, ведь вскоре разразилась война.

* * *

У парадного под вывеской «Рубен» стоял «роллс-ройс» с наемным водителем. Шикарный лимузин смотрелся здесь, как золотой слиток в грязной пепельнице.

— Вот вам подходящий спутник, — услышал я голос Меликова из плюшевого закутка. — У меня, к сожалению, совсем времени нет.

В закутке, в самом углу, я узрел Наташу Петрову.

— Уж не ваш ли этот «роллс-ройс» у подъезда? — спросил я.

— Напрокат, — бросила она. — Как и наряды, в которых мне сегодня сниматься, как и драгоценности. На мне ничего своего, все заемное.

— Но голос-то ваш, неподдельный. Да и «роллс-ройс» настоящий.

— Настоящий. Но это все не мое. Словом, вещи у меня подлинные, но сама я фальшивка. Так лучше?

— Во всяком случае, гораздо опаснее, — рассудил я.

— Ей нужен кавалер, — начал объяснять Меликов. — «Роллс-ройс» ей предоставлен только на сегодняшний вечер. Завтра надо его вернуть. Не желаешь ли провести вечерок этаким аферистом-самозванцем, да еще колеся в шикарном авто?

Я рассмеялся:

— Последние годы я только этим и занимаюсь. Правда, без авто. Это будет что-то новенькое.

— Нам и шофера предоставляют, — сообщила Наташа. — И даже в униформе. Англичанин.

— Мне надо переодеться?

— Разумеется, нет. Вы на меня взгляните!

Переодеться, кстати, мне было бы весьма затруднительно. У меня всего два костюма, и лучший как раз на мне.

— Так вы поедете? — спросила Наташа Петрова.

— С удовольствием!

Ничего лучше и придумать нельзя — лишь бы избавиться от мрачных мыслей о Грэфенхайме.

— Похоже, у меня сегодня удачный день, — заметил я. — Я себе устроил трехдневный отпуск, но столь приятных сюрпризов, честно говоря, не ожидал.

— Вы можете устраивать себе отпуск? Я вот не могу.

— Да и я не могу, просто перехожу на новое место. Через три дня начинаю работать у одного торговца живописью: морочить клиентов, окантовывать и доставлять картины, вообще быть мальчиком на побегушках.

— И продавать тоже?

— Боже упаси. Это вотчина господина Сильверса.

Она окинула меня изучающим взглядом.

— А почему бы вам, собственно, не продавать?

— Я в этом мало что смыслю.

— Так и не надо смыслить. По крайней мере в том, что продаешь. Тогда гораздо лучше работается. Если не знаешь недостатков товара, свободней себя чувствуешь.

Я рассмеялся:

— Откуда у вас такие познания?

— А мне иногда приходится продавать. Платья, шляпки. — Она снова пристально на меня глянула. — И мне причитаются комиссионные. Вам тоже надо это оговорить.

— Да я вообще пока не знаю, что мне поручат. Может, полы мести да подавать гостям кофе. Или коктейли.

Мерно покачиваясь, мы плыли по улицам; впереди, обтянутая вельветом, маячила могучая спина шофера в бежевой фуражке. В панели красного дерева Наташа нажала какую-то кнопку, и из спинки переднего сиденья, раскладываясь на ходу, медленно выехал небольшой столик.

— Коктейли, — повторила Наташа и протянула руку куда-то под столик, где образовалась барная ниша с бутылками и бокалами. — Уже холодные, — объявила она. — Последнее слово техники — маленький встроенный холодильник. Что желаете? Водку, виски, минеральную воду? Водку, не так ли?

— Разумеется. — Я глянул на бутылку. — Да это настоящая русская водка! Как, откуда?

— Напиток богов! Нектар высочайшей пробы! Одно из немногих отрадных последствий войны. Человек, которому принадлежит этот лимузин, каким-то боком связан с внешней политикой. И часто бывает то в России, то в Вашингтоне. — Она хихикнула. — Об остальном предпочитаю не расспрашивать, давайте лучше насладимся. Мне разрешено.

— Но не мне.

— Человек, предоставивший мне эту машину, знает, что я буду кататься не одна.

Водка и впрямь была выше всяких похвал. Все, что мне доводилось пить прежде, по сравнению с ней казалось слишком резким и отдавало спиртом.

— Еще по одной? — спросила Наташа.

— Почему бы и нет? Как я погляжу, завидная у меня теперь участь: от войны мне сплошные выгоды. В Америку впустили, потому что война; работу нашел, потому что война; а теперь вот и русскую водку пью, потому что война. Хочешь не хочешь, получается, что я прихлебатель, жирую на войне.

Наташа Петрова озорно блеснула глазами.

— Так почему бы вам не захотеть? Так гораздо приятней.

Мы ехали по Пятой авеню вдоль Центрального парка.

— А тут начинаются ваши угодья, — проронила Наташа.

Немного погодя мы свернули на восемьдесят шестую улицу. Вроде бы широкая, вполне американская улица, она, однако, сразу напомнила мне улочки в небольших немецких городишках. Мимо проплывали кондитерские, пивные, киоски-закусочные.

— И что, здесь все еще говорят по-немецки?

— Сколько угодно. Американцы великодушны. Никого не сажают. Не то, что немцы.

— И не то, что русские, — возразил я.

Наташа усмехнулась.

— Хотя нет, американцы тоже сажают, — сказала она. — Японцев, которые тут живут.

— Как и французов, и вообще эмигрантов, которые жили за океаном.

— Получается, везде сажают не тех, кого надо, так, что ли?

— Очень даже может быть. Во всяком случае, нацисты, что живут на этой улице, пока на свободе. Нельзя ли нам поехать куда-нибудь в другое место?

Она смотрела на меня молча. Потом задумчиво произнесла:

— Обычно я не такая. Но что-то в вас меня раздражает.

— Какое совпадение. Меня в вас тоже.

Она пропустила мой ответ мимо ушей.

— Какое-то непрошибаемое самодовольство, — продолжала она. — До того непрошибаемое, что до вас не достучаться. И меня это бесит. Понимаете?

— Безусловно. Меня и самого в себе это бесит. Но к чему вы все это мне говорите?

— Чтобы вас побесить, — сказала она. — Зачем же еще? А я? Что вас раздражает во мне?

— Да ничего, — рассмеялся я.

Она насупилась. Я тут же пожалел о сказанном, но было поздно.

— Немчура проклятый, — поцедила она. Лицо ее побелело, она больше не смотрела на меня.

— К вашему сведению, Германия лишила меня гражданства, — сообщил я ей и тут же на самого себя за это разозлился.

— Неудивительно! — Наташа Петрова постучала в стекло над передним сиденьем. — В гостиницу «Рубен», пожалуйста, — распорядилась она.

— Простите, мадам, на какой это улице? — осведомился шофер.

— Это там же, откуда мы приехали.

— Как прикажете.

— Не нужно меня отвозить, — сказал я. — Могу и здесь сойти. Автобусы ходят, прекрасно доберусь.

— Как вам угодно. Вы же здесь как дома.

— Остановите, пожалуйста, — обратился я к шоферу. — Премного благодарю, — сказал я Наташе и вышел. Она не ответила.

Я стоял на Восемьдесят шестой улице в Нью-Йорке, уставившись на кафе «Гинденбург», откуда гремел духовой оркестр. В окне кафе «Гайгер» пухлым кольцом был выложен до боли знакомый мраморный кекс. Рядом в витрине мясной лавки висели кровяные колбасы. И вокруг сплошь немецкие звуки. Все эти годы я так часто воображал себе, до чего радостно будет однажды вернуться домой, но я и думать не думал, что вот таким может оказаться мое возвращение.