Тени в раю

Эрих Мария Ремарк, 1971

Они вошли в американский рай, как тени. Люди, обожженные огнем Второй мировой. Беглецы со всех концов Европы, утратившие прошлое. Невротичная манекенщица и циничный, крепко пьющий писатель. Легкомысленная актриса и гениальный хирург. Отчаявшийся герой Сопротивления и оптимистичный бизнесмен. Что может быть общего у столь разных людей? Хрупкость нелепого эмигрантского бытия. И святая надежда когда-нибудь вернуться домой… Роман публикуется в новом, полном переводе М. Рудницкого.

IX

Работа моя у Сильверса поначалу свелась к составлению каталога всего, что им прежде продано, причем к каждой картине имелась фотография, на обороте которой надо было делать запись о происхождении вещи.

— Со старыми полотнами главная трудность — это установление провенанса, то есть истории владений, — объяснял Сильверс. — Картины — они как аристократы, их родословная должна быть прослежена вплоть до самого истока, до их создателя. И разрывы тут недопустимы — только непрерывная линия, от церкви «икс» до кардинала «игрек», от собрания князя «зет» до каучукового магната Рабиновича или автомобильного короля Форда.

— Но ведь известна же сама картина…

— Известна-то известна, однако фотография по-настоящему вошла в обиход только в конце девятнадцатого века. А гравюры, чтобы можно было свериться, изготовлялись совсем не со всех старых полотен. Так что зачастую приходится полагаться лишь на чутье. Да еще, — добавил он с поистине дьявольской усмешкой, — на искусствоведов.

Я придвинул к себе горку фотографий. Сверху оказались цветные снимки работы Мане: натюрморт небольшого формата, пионы в стакане воды. Казалось, и цветы, и даже воду можно потрогать. Дивный покой исходил от них, но и живительная сила — словно художник сам, впервые, сотворил эти цветы, а до него их и на свете не было.

— Нравятся? — спросил Сильверс.

— Они великолепны.

— Лучше, чем вон те «Розы» Ренуара на стене?

— Они же совсем другие, — опешил я. — Лучше, хуже — как тут можно сравнивать?

— Можно. Если торгуешь искусством — можно.

— У Мане это миг сотворения, у Ренуара — апофеоз цветущей жизни.

Сильверс чуть склонил голову набок.

— Неплохо. Вы, часом, писателем не были?

— Всего-навсего заурядным журналистом.

— Кажется, у вас есть жилка. Вы могли бы писать о картинах.

— Ну нет, я слишком мало в этом смыслю.

Сильверс снова нацепил свою дьявольскую усмешку.

— Вы полагаете, люди, которые пишут о живописи, смыслят больше? Открою вам один секрет. О картинах писать нельзя. И вообще об искусстве. Все, что об этом пишется, — всего лишь толчение банальностей в ступе для невежд. Об искусстве писать нельзя. Его можно только чувствовать.

Я не стал возражать.

— И продавать, — добавил Сильверс. — Вы ведь это подумали, верно?

— Вовсе нет, — ответил я, даже не покривив душой. — Но почему тогда вы говорите, что у меня жилка и я мог бы писать о картинах? Если писать о них вообще нельзя?

— Ну, может, это все-таки лучше, чем быть заурядным журналистом?

— А может и нет. Может, лучше быть честным журналистом, а не высокопарным пустомелей, распинающимся об искусстве.

Сильверс рассмеялся.

— Вы типичный европеец: мыслите крайностями. Или это по молодости? Хотя не так уж вы молоды. А ведь между двумя вашими крайностями — еще множество промежуточных вариантов и тысячи оттенков. Да и исходная предпосылка у вас неверна. Смотрите сами: я хотел стать художником. И даже был им. Со всем рвением и вдохновением заурядного художника. Теперь я торговец искусством. Со всем цинизмом, присущим этому ремеслу. И что это изменило? Предал ли я искусство, перестав писать плохие картины? Предаю ли теперь, торгуя живописью?

Сильверс предложил мне сигару.

— Послеполуденные размышления в Нью-Йорке, — хмыкнул он. — Попробуйте-ка лучше эту сигару. Это легчайшая из всех гаванских. Вы вообще сигары любите?

— Да я как-то не задумывался. Курю, что придется.

— Счастливчик!

Я удивленно вскинул глаза.

— Это что-то новенькое. Вот уж не знал, что это и есть счастье.

— У вас еще все впереди: возможности, их выбор, наслаждение, пресыщение. Под конец только пресыщение и остается. А чем глубже снизу начнешь, тем дольше путь до конечной точки.

— По-вашему, начинать надо варваром?

— Если посчастливилось, да…

Я вдруг разозлился. Уж что-что, а на варваров я насмотрелся. Подобная салонная дребедень, возможно, хороша для других времен, а мне сейчас ни к чему. Весь этот эстетский треп не для меня, даже за восемь долларов в день. Я кивнул на фотографии.

— С этими-то вещами атрибуция, вероятно, не так сложна, как со старыми мастерами? — спросил я. — Как-никак, разница в несколько столетий. Дега и Ренуар чуть ли не до первой мировой работали, а Ренуар и того дольше прожил.

— Тем не менее и под них уже много подделок.

— Выходит, безупречный провенанс — единственная гарантия?

Сильверс усмехнулся.

— Да. Ну и еще чутье. Нужно помнить сотни полотен. Смотреть их снова и снова. И так многие годы. Смотреть, изучать, сравнивать. И снова смотреть.

— Звучит красиво, — сказал я. — Но как же тогда выходит, что многие директора музеев обмишуриваются в экспертизах?

— Ну, некоторые обмишуриваются намеренно. Правда, об этом быстро узнают: земля слухом полнится. Другие просто ошибаются. Почему? Тут надо понимать разницу между директором музея и частным торговцем. Директор музея приобретает вещи изредка — и платит не из своего кармана, а из бюджета музея. Торговец покупает чаще — но за свои. Согласитесь, это существенная разница. Ошибется торговец — он потеряет свои деньги. А директор музея из своего жалованья не потеряет ни гроша. Его интерес к картине — сугубо академический, а у частного торговца — финансовый. И уж он-то смотрит во все глаза: он рискует больше.

Я молча поглядывал на этого превосходно одетого господина. Костюмы и ботинки у него из Лондона, сорочки — по последней парижской моде. Холеный, ухоженный, так и благоухает французским одеколоном. Я наблюдал за ним — но как будто сквозь стекло, слышал его — но как будто сквозь вату. Казалось, он живет в каком-то совсем ином мире, мире — уж в этом-то я не сомневался — головорезов и разбойников, однако разбойников элегантных и на вид почти не опасных. И слова вроде бы говорит правильные — а все равно что-то в них не то. Во всем ощутим какой-то жутковатый, едва заметный подвох. Хоть и держится он вальяжно, с этакой неброской надменностью, а чувство такое, будто в любую секунду способен обернуться барыгой, который, если что, не задумываясь пойдет по трупам. И весь мир его какой-то дутый. Сплошь мыльные пузыри напыщенных фраз, якобы выдающих в нем искушенного ценителя, хотя искушен он лишь по части цен; истинный любитель искусства, я так считаю, искусством не торгует.

Сильверс взглянул на часы.

— Давайте закончим на сегодня. Мне в клуб пора.

Насчет клуба я ничуть не удивился. В том призрачном, застекольно-тепличном мире, где он обитает, клубу самое место.

— Что ж, мы сработаемся, — заключил он, привычно оглаживая стрелки на брюках. Я мельком глянул на его ботинки. Все в его туалете было самую малость чересчур. Носы ботинок чуть острее да и чуть светлее, чем нужно. Чуть заметнее рубчик костюмной ткани, чуть ярче галстук, и сразу видно, что несусветно дорогой. Сильверс между тем присматривался к моему внешнему виду.

— Для нашего нью-йоркского лета костюм у вас не слишком плотный?

— Будет жарко — пиджак сниму.

— Только не здесь. Купите себе летний костюм. В Америке отличные магазины готового платья. Даже миллионеры почти не шьют здесь на заказ. Загляните в «Брукс Бразерс». Ну или, если хотите подешевле, в «Браунинг энд Кинг». Там долларов за шестьдесят вполне можно купить что-то приличное.

Он извлек из кармана пиджака пачку купюр. Я уже и раньше успел заметить, что он обходится без бумажника.

— Вот, — он протянул мне сотенную. — Считайте, что это аванс.

* * *

Эта сотенная просто жгла мне карман. Я еще вполне успевал в «Браунинг энд Кинг». Бредя по Пятой авеню, я славил Сильверса в безмолвной молитве. Конечно, велик соблазн денежки попридержать и донашивать старый костюм, но это исключено. Рано или поздно Сильверс все равно спросит. А я после всех его лекций о живописи как о наилучшей инвестиции сегодня, даже не приобретя ни одного Мане, свое состояние, можно считать, удвоил.

Какое-то время спустя я свернул на Пятьдесят четвертую улицу. Там, чуть поодаль, есть небольшой цветочный магазинчик, где можно купить очень недорогие орхидеи. Судя по всему, не первой свежести, но по ним никак не скажешь. Я еще вчера разузнал у Меликова адрес магазина, где подрабатывает Наташа Петрова, однако при мысли о ней в голове поднимался сумбур: я так и не мог понять, что она за птица. То она казалась мне вздорной фифой, к тому же шовинисткой, то вдруг сам я чувствовал себя болваном неотесанным. Но теперь, похоже, сам господь решил вмешаться в этот душевный разлад, и доказательством тому купюра у меня в кармане. Я купил две орхидеи и послал их Наташе на адрес магазина. Обошлись они мне в пять долларов, выглядели много дороже, и даже в этом мне виделось что-то подобающее случаю.

В «Браунинг энд Кинг» я подобрал себе легкий серый костюм почти впору — только брюки немого подогнать.

— Завтра к вечеру будет готов, — сообщил продавец.

— А сегодня к вечеру никак нельзя? — спросил я. — Мне срочно.

— Сегодня не успеем.

— Но костюм мне нужен сегодня вечером, — настаивал я. — Срочно.

Никакой срочной надобности у меня не было, но мне вдруг неистово захотелось получить костюм как можно скорее. В последний раз я покупал себе новый костюм бог весть когда, и сейчас меня вдруг обуяла шальная убежденность, что, быть может, нынешняя покупка знаменует конец моего безродного скитальческого житья-бытья и начало нового, оседлого образа жизни в роли умиротворенного обывателя.

— Попробуйте все-таки как-то это устроить, — попросил я.

— Пойду взгляну, что там в пошивочной.

Я стоял между двумя шеренгами костюмов на вешалках и ждал. Казалось, такие же шеренги окружают меня со всех сторон и уже перешли в наступление целой армией автоматов, доведенных до полного совершенства, когда в человеке уже нет нужды. Продавец, бесшумной тенью внезапно вынырнувший из этих рядов, показался мне странным анахронизмом.

— Все устроилось. Часов в семь можете забрать.

— Большое спасибо.

Сквозь пыльный столб солнечного света я шагнул на пышущую зноем улицу.

* * *

Я шел по Третьей авеню. Леви-старший, стоя за стеклом, декорировал витрину. Во всем великолепии своей обновки я предстал перед ним на тротуаре. Он вытаращился на меня, словно филин в ночи, и, махнув подсвечником, пригласил войти.

— Хорошенькое дело, — заявил он. — Это уже первый навар с вашей должности проходимца разрядом повыше?

— Этот навар — просто аванс от человека, которому вы, господин Леви, сами меня рекомендовали.

Леви скривился в ухмылке.

— Ты погляди-ка, аж целенький костюмчик.

— И еще осталось кое-что. Сильверс рекомендовал мне «Брукс Бразерс». Но я нашел кое-что попроще.

— У вас вид типичного афериста.

— Премного благодарю. Я аферист и есть.

— А вы, как я погляжу, уже отлично поладили, — бурчал Леви, устраивая дивного, правда, заново раскрашенного, ангелочка восемнадцатого века на отрезе генуэзского бархата. — Удивляюсь, как это вы не побрезговали заглянуть к нам, жалким лавочникам.

Я смотрел на него, чуть не онемев от изумления. Коротышка-толстяк и вправду ревнует! Хотя сам же меня к Сильверсу устроил!

— По-вашему, лучше бы мне Сильверса обокрасть, так, что ли?

— Обокрасть — одно дело, в зад целовать — совсем другое, — буркнул Леви. — Две большие разницы.

Он переставил «старинный» французский стул, подлинный на целых полножки. И я вдруг ощутил острый прилив нежности. Давно я не испытывал этого чувства — чувства, что к тебе относятся по-доброму, причем совершенно бескорыстно. Хотя, если подумать, не так уж давно. Хороших людей на свете много. Однако замечаешь это лишь в крайней беде — и это как бы возмещение тебе за твои мытарства. Довольно странный противовес, в лихие минуты жизни подбивающий даже поверить в существование очень далекого, совершенно безличного бога, который с неукоснительностью автомата переключает кнопки на некой панели управления всемирным равновесием. Но только в лихие минуты и очень ненадолго.

— Ну что вы так уставились? — спросил Леви.

— До чего же славный вы человек, — в порыве откровенности ответил я. — Прямо отец родной.

— Что?

— Я правда так думаю. В высшем, метафизическом смысле.

— Что? — не понял Леви. — Живется вам, как вижу, неплохо. Раз вы всякую чушь городите. Шутки-прибаутки. Неужто у этого паразита так хорошо? — Он отер пыль с рук. — Там-то, видно, в грязи возиться не нужно? — Он швырнул замызганное полотенце за шторку витрины на стопку окантованных японских офортов. — Там-то куда лучше, чем здесь, верно?

Конец ознакомительного фрагмента.