Карабах – горы зовут нас

Эльбрус Иззят оглы Оруджев, 2023

Эта книга написана на основе реальных событий и рассказывает о времени тяжких испытаний, выпавших на долю азербайджанского народа. Это не биография одного человека, это дань уважения простым солдатам и офицерам, которые встали на защиту Родины. Многие герои – это реальные люди, участники Карабахской войны, павшие в неравных боях, прошедшие и познавшие все ужасы и тяготы боевых действий. Я старался, не приукрашивая, показать правду о войне, боль пережитого вместе со своими боевыми товарищами. Правду, какой бы суровой и жестокой она ни была.

Глава четвертая

Мечты сбываются

Кто не был, то будет

Кто был — не забудет

(из песни суворовцев)

«Следующая станция — Переметный, стоянка три минуты», — зычный голос проводницы, эхом прошелся по вагону.

Спавший на верхней полке суворовец, мгновенно открыл глаза, взглянул в окно и тут же спрыгнул с полки. Соседи по купе засуетились, давая возможность ему найти свои армейские ботинки, еще с вечера, начищенные и спрятанные под полку, вытащить небольшую походную сумочку, где, как можно было догадаться, находились скромные пожитки.

За последние сутки суворовец не проронил ни одного слова, и если к нему обращались, с какими-то пустяковыми вопросами, он или отмалчивался или отвечал невпопад. Разговоры пассажиров его не трогали.

Он постоянно смотрел в окно, где простирались бесконечные казахстанские степи. Снег, как покрывало, укутывал целину. Метель, спутница этих краев, своей метлой разносила снежные крупинки, заметая и засыпая небольшие курганчики, ямки, следы от саней, стараясь не пропустить ничего, создавая при этом иллюзию живого колыхания степи.

Видно было, что суворовец из этих мест, и что они ему напоминают, что-то далекое и родное. Глаза его при этом наполнялись слезами, и он незаметно для других, вытирал их ладошкой.

Под любопытные взгляды попутчиков, юноша быстро зашнуровал ботинки, надел черный китель, с золотистыми погонами, на которых красовались буквы Свердловское СВУ. Привычно, без суеты, застегнул шинель, проведя двумя большими пальцами рук под ремнем, разгладил невидимые складки.

Черная форма суворовца, ладно подогнанная, сидела на нем как литая. По глазам пассажиров было видно, что они любуются им. Сам суворовец, искоса поглядывал на них, гордился своей формой. Ему хотелось крикнуть, «видите какой я, — кадет Свердловский». Он надел шапку, такого же черного цвета, с красными галунами на макушке, взял свой портфель и оглядев всех своими черными, как спелые вишни глазами, сказал:

— Простите, если что не так, до свидания, счастливого вам пути, — и пошел к выходу, не дожидаясь ответа.

Поезд сбавил ход, тяжело заскрипели тормоза. В окне замелькали дома с низко посаженными окнами и обнесенные красивыми, резными палисадниками, Мелькали телеграфные столбы, с заснеженными проводами, на которых красногрудые снегири вели непринужденную птичью беседу.

Проводница, еще раз прокричав в вагоне название станции, вышла в тамбур и открыла дверь. Суворовец с минуту постоял и не дожидаясь полной остановки поезда, спрыгнул с подножки. Пробежал по инерции пару метров, остановился и вдохнул полной грудью утренний морозный воздух. Дневной свет, отражаясь от снега, на доли секунды, ослепил его. Глубоко дыша, он чувствовал, как мороз обжигает легкие, как тело окутывает студеный воздух. Он дышал, часто открывая рот, как после долгого бега, пытаясь насладиться, спасительным кислородом. Глаза предательски заслезились. Наконец-то он дома…

Поезд, издав пронзительный свист, медленно тронулся, набирая скорость.

Мимо побежали вагоны, унося пассажиров к тем, кто их ждет, а на перроне стоял суворовец и рукавом шинели утирал слезы.

Это были слезы радости, гордости и одновременно и счастья. В голове проносилось только одно слово: — Дома, я дома.

— Сколько же прошло времени с тех пор, как он уехал с этого перрона — подумал он. Один год, всего 365 дней, а кажется, что прошла целая вечность.

В эти ранние часы на вокзале никого не было. Только станционный дежурный, который выходил встречать поезд, все махал своим желтым флажком, будто молодая красавица, желающая своему добру молодцу, счастливого пути, он смотрел в след уходящему состава.

— Где же мои закадычные друзья, интересно, чем занимаются? — подумал суворовец, и не найдя ответа на свой вопрос, подхватил портфель и направился к вокзалу.

Снег скрипел под ногами. На душе было весело, радостно.

Когда до вокзала оставалось метров 25-30, из-за привокзальной водонапорной башни вышли трое молодых сельских ребят, о чем-то споря.

Суворовец замер, комок подкатил к горлу, глаза заслезились. Навстречу ему шагала его родная троица.

«Твердый» — худой, как жердь. В тонком осеннем пальтишке, с поднятым воротником и бессменной кроличьей шапке.

«Муха» — пижон, в модном демисезонном полупальто, с красивым мохеровым шарфом на шее. «Орел» был одет, как всегда, в отцовский полушубок, в лохматой кроличьей шапке. Троица, о чем-то спорила и жестикулировала руками. Подойдя, шагов на пять к суворовцу парни остановились, и стали внимательно разглядывать незнакомца. Черная шапка со звездой, такая же черная шинель, с алыми погонами, на которых блестели три буквы СВУ, кожаный ремень, со сверкающей пряжкой, начищенные до блеска ботинки, напоминали им картину из учебника «Родная речь» — «Прибыл на побывку».

В стоящей картине было, что-то живое, реальное — глаза большие, черные как агаты. Статуя в черном одеянии улыбалась.

«Что хлопцы, прищурились — не узнаете? — картавя на букве «р» — спросил незнакомец.

— Да это же «Цыган» — завопил «Твердый» — не решаясь двинуться с места.

— Ты у нас самый сообразительный, «Муха», скажи, что ни будь по этому поводу — скосил глаза на него «Орел».

— Я так думаю, — «Муха» многозначительно стал сочинять по ходу, — если это не памятник, то он явно напоминает нашего «Цыгана», а если это не «Цыган», то моя фамилия не Мухин.

Постояв еще мгновенье, троица кинулась на суворовца, подмяла его, и клубок тел покатился по перрону. Тиская друг друга, швыряясь снегом, друзья дурачились. Со стороны могло показаться, что местная «шпана» устроила разборку с незнакомцем. Однако было только непонятно, вместо ругани и брани, доносился радостный ребячий смех.

Друзья встретились, они снова были вместе. Детство вернулось. Подхватив друга под руки, смеясь и толкаясь, друзья пошли по деревне.

«Твердый», от радости и переполняющих его чувств, своим звонким, соловьиным голосом затянул:

— Где мои семнадцать лет? — на Большой Каретной,

— А где мой черный пистолет? — выкрикнул он, подражая Высоцкому. Все хором, подхватили любимую песню — На Большой Каретной. Горланя песню они шли по родной деревне, не обращая внимания на окружающих. Встречные жители невольно здоровались с ними, пройдя, оборачивались, недоумевая увиденным, шли дальше, не решаясь спросить, кого это друзья ведут, в такой красивой форме. С Коммунистической улицы свернули на улицу Автомобилистов, по правую сторону остался детсад, который когда-то был школой, куда друзья ходили в первый класс, пока не построили новую школу.

Вот и родной дом, где прошло детство, юность «Цыгана», где жил вместе со своими братьями, сестрой и родителями. Суворовец невольно замедлил шаги, друзья притихли. Что-то тревожное кольнуло сердце. Волнение усиливалось, при виде занесенной снегом тропинки ведущей к дому. Отсутствие дыма из трубы, занавешенные окна усилили боль в груди. Когда подошли к воротам, увидели замок. Дом давно пустовал.

— А где мои? — невольно вырвалось из груди у «Цыгана».

— Мы думали, ты знаешь — «Твердый» отвернулся в сторону, пряча неловкость, другие молчали. Тишину нарушил «Орел»:

— Батя твой переехал в Подстепное. Там говорят, и женился, сестра с младшими братьями те еще летом уехали, говорят на Родину в Азербайджан, ну а брата твоего старшего, того никто не видел аж с прошлого года.

Тоска по близким и родным, терзающая его в последнее время, тяжелой ношей навалилась на суворовца.

— Значит, поэтому не было писем. Вот оно значит как, была семья, дом, в раз никого не стало, — пронеслось в голове у него. Правду люди говорят, «без отца полусирота, без матери — круглый». Разлетелись «кукушата», кто куда. А не писали, выходит не хотели расстраивать. Как же так, куда теперь? — терзался «Цыган».

— Ладно, «Цыган», — голос «Орла» вывел его из оцепенения, — чего стоять на морозе. Пошли к нам, отдохнешь с дороги, ведь праздник на носу — все-таки Новый год. Дома мать пирогов напекла, наливка есть, отметим твоей приезд.

Дом Орловых был всего в нескольких сот метрах отсюда.

Тяжело было на душе. Ноги стали чугунными и не хотели идти. Последние метры к дому Орловых, друзьям пришлось, почти волоком вести своего друга. Тетя Лида, мать Володьки, такая же бойкая и шустрая, как и год назад, быстро собирала на стол, успевая при этом и задавать вопросы и пересказывать деревенские новости. Тепло было у Орловых дома, уютно.

Сердце оттаивает, а душа болит, ноет, не давая вздохнуть. Тоска и грусть одолевают. С улицы ввалился отец «Орла», дядя Миша. Михаил Васильевич. Именно не вошел, а ввалился, как всегда шумно, топая и кряхтя с мороза. Похлопывая себя руками по бокам, стряхивая прилипшие снежные крупинки. Отец «Орла» был мужчина огромного роста, с пышными усами, крупными чертами лица. Зайдя в комнату, он взял крылышко гуся, что заменяло веник в каждой хате, стал стряхивать снег валенок. Смахнул налипший иней с ресниц, и отрывать сосульки с усов.

— Это кто же к нам пожаловал — а, мать? — спросил дядя Миша, и, как обычно, не стал ждать ни от кого ответа.

— А я гляжу, в сенях шинель висит. На военную шинель не похожа, а погоны кажись настоящие, что-то, я таковых и не видывал, а мать? — раздеваясь, выпалил он, пройдя в хату, остановился, рассматривая незнакомца.

Его усердное желание, что-то вспомнить отразилось на его лице. Морщинки собрались в густой пучок на лбу, глаза прищурились, но, почувствовав бесполезность своей затеи, обратился к сыну.

— Володька, дружок — то твой из чьих будет, а? — дядя Миша щурил глаза и еще внимательнее рассматривал военного, как пришельца с другой планеты.

Гость сидел напротив окна и дневной свет не позволял хорошо рассмотреть его лицо.

— Не уж то не признали, дядя Миша — это же я, Алик — «Цыган» Ивана шофера с автобазы, сынок, мы же с детства с Вовкой, — он не успел договорить, как отец «Орла» подошел к нему, взяв за плечи, прижал к своей могучей груди. Трижды, по старому деревенскому обычаю, расцеловал его, а потом оттолкнул от себя.

— Вот это дела, — дядя Миша присел на край табуретки.

— Значит, добился все-таки своего, «цыганенок» — поступил в военное училище. И в какое же?

— В Суворовское училище, дядя Миша.

— Это что же за училище такое, не уж то Александра Васильевича Суворова?

— Да, дядя Миша, его именем называются эти училища.

— А вот меня, как Фрунзе — Михаил Васильевичем кличут, что такого нет училища?

— Как нет, вашим именем целая военная академия в Москве названа, — так что надеюсь и там придется нам поучиться, «Цыган» сыграл на самолюбии дядя Мише.

— А я гляжу, лампасы, что ли у тебя на штанах. Так что же все вы потом генералами будете — так что ли? — он усмехался в свои густые пшеничные усы. «Цыган» замялся, но шутливый тон отца «Орла», придал ему смелости, и он выпалил:

— И будем обязательно, только не сразу.

— Так вам генеральских штанов не хватит, если все генералами будете, — засмеялся дядя Миша.

— Где же вы столько штанов нашьете, а? Все дружно рассмеялись, подтрунивая над другом.

–Ты уж, сынок не обижайся на старика, это я так по-свойски тебе говорю, как родному. Чертовски рад за тебя.

— Молодец, хвалю. Я думаю не зря ты молоко матери пил, царство ей Небесное. Хорошая была у тебя мать, наша деревенская, работящая и веселая, — он перекрестился, повернувшись к образам на стене.

Комок предательски, который уже раз за утро, подкатил к горлу «Цыгана». Трое суток ехал, целый год мечтал он, как вот так его отец обнимет, прижмет к своей груди и скажет именно такие простые, человеческие слова.

Отца нет, сестры нет, братьев тоже, отец с новой женой. Обидно.

— А что это ты, мать, хлопцам, в честь праздничка не нальешь? — стараясь скрыть наступившую неловкость, обратился дядя Миша к тете Лиде, не дожидаясь ее ответа, полез в шкафчик, достал свою знаменитую наливку. Наливка дяди Миши славилась на всю округу. Кто хоть раз пробовал ее, тот навсегда становился поклонником его продукции. Рецепт этой наливки, как-то по большому секрету, не раскрываю сути, он рассказывал ребятам. Рецепт оставил ему еще его прадед, когда они жили в Поволжье, где в саду их было много вишневых деревьев. С тех пор, из поколения в поколение они передавали его по наследству. Ребята всегда шутили над другом, что, когда очередь дойдет до него, то он станет единственным производителем наливки и они разбогатеют.

Тетя Лида тем временем, поставила на стол тарелки и маленькие рюмочки для наливки. Принесла деревенской закуски. На столе появились моченые яблоки, огурцы, капуста. Нарезала и поставила на стол тарелку с салом. Потом сняла с плиты кастрюлю наваристых щей, достала и нарезала хлеб.

— Давайте ребята выпьем за «Цыгана», вот ты черт, — поперхнулся дядя Миша, — за Алика нашего, — разливая наливку по стопкам, предложил отец «Орла».

— Сынок, пусть удача сопутствует тебе, пусть беды и невзгоды обойдут тебя стороной, будь достоин чести мундира, — выпалил он, и одним большим глотком опустошил свою рюмку.

Все дружно выпили, и набросились на угощения. Дядя Миша, разлил еще наливки, не обращаясь ни к кому, как бы завершая начатую мысль, предложил следующий тост.

— Держись сынок, крепись, ты теперь суворовец — торопливо произнес он и выпил.

Чтобы не обидеть хозяев, «Цыган» поел немного борща, хотя не чувствовал вкуса пищи, выпил чаю, и как не уговаривали друзья и родители Орлова, вечером сел на проходящий поезд, и уехал.

Степная казахстанская метель была последней, которая видела его рыдающим от обиды, от горькой участи судьбы.

Неспокойный сон прервался так же внезапно, как и наступил. А, может, это был не сон, а только боль пережитого. Полковник, открыл глаза, пытаясь понять, где он и, что с ним произошло. Он лежал на жесткой то ли кровати, то ли тележке, накрытый белой простыней, утыканный многочисленными проводами. В комнате пахло лекарствами. Слева, над головой висела колба, с какой-то жидкостью. Дышать было тяжело, оттого, что воздух казался спертым, отдавал гноем и потом. Голова его была стянута тугими бинтами, казалось, чем-то скована. Медленно стал припоминать, как их привезли ночью в госпиталь. Дежурный врач, принимая раненых, тут же отдавал распоряжения медицинским сестрам, кого и в какое отделение отправить. Это полковник четко слышал. А потом высокий худощавый военврач, все пытал медсестру, доставившую их в Баку, как фамилия этого полковника и откуда он, из какой части. Он требовал документы, подтверждающие звание раненого офицера.

«Ангелочек» заливаясь слезами, говорила, что не знает про него ничего, а только его кличку «Сорвиголова», так называли полковника те бойцы, что передали его на станции Горадиз. Она пыталась убедить военврача, что их экипаж вертолета, прилетевший из Баку в Бейлаган за ранеными, бородатые солдаты под автоматом, заставили взлететь и в районе станции Городиз передали им двух раненых. Одного они называли или полковником, или кличкой «Сорвиголова» вот и все. Всю дорогу он был без сознания, а его спутник, кажется, его водитель, того оставили в Алятах, когда там приземлились и переложили часть раненых в госпиталь.

Он вспомнил, как очередной раз, когда очнулся и попросил пить, ему поднес стакан мужчина с бородой, который сказал, что его сын Намик тоже в палате. Кажется, у него перебит позвоночник.

Остальных соседей он не знал, они тогда еще спали. Намик, худенький мальчишка, лет восемнадцати, с перебитым позвоночником, стонал во сне, скрепя зубами от боли. Справа от него солдат, переведенный из реанимации, с которым еще не успели познакомиться, после операции отходил от наркоза, дышал тяжело и хрипло. Он хотел повернуть голову и посмотреть влево, но боль затуманила сознание. Он стал медленно погружаться в небытие.